Маргарет Этвуд - Пожирательница грехов Страница 4

Поесть тоже стало проблемой. Только Кристин присаживалась, обычно в компании других членов Дискуссионного клуба, спокойно пожевывая сэндвич, как появлялся он — словно проникал через невидимую лазейку, И тогда ей оставалось либо протискиваться на выход через толкучку, так и не доев сэндвич, либо доедать, зная, что он маячит за спиной, и всем за столом было не по себе от его присутствия, и разговор сбивался и затихал. Подруги ее приноровились узнавать его издалека, они выставляли посты.

— Идет, — шептали подруги и помогали ей собрать вещи, зная, что сейчас начнется бег с преследованиями.

Несколько раз Кристин, совсем обессилев, оборачивалась и давала ему отпор:

— Что вам надо? — спрашивала она и смотрела на него сердито и воинственно, чуть не сжимая кулаки от злости. Ей хотелось схватить его, трясти, ударить.

— Я хочу поговорить с тобой.

— Ну, вот она я, — говорила Кристин. — Что вы мне хотите сказать?

Но он ничего не говорил: он стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу, улыбаясь — может быть, виновато (хотя она никогда не могла постичь смысл его улыбки — растянутый в оскале искусанный рот, обнажающий желтые от никотина зубы, уголки рта приподняты и замерли, словно пред невидимым фотографом), взгляд рыскал по ее лицу, будто он воспринимал ее фрагментами.

Как бы ни утомляло и ни раздражало это преследование, оно дало странный результат: оно было таинственно, и сама Кристин тоже становилась девушкой таинственной. А никто прежде не находил Кристин таинственной. Для родителей она была коренастой здоровячкой, скучной и неинтересной, лишенной вкуса, примитивной, как хлеб. Для сестер она — простушка, они были к ней терпимы, а друг к другу не были: они не боялись ее, потому что она им не соперница. Знакомые парни воспринимали ее как человека, на которого можно положиться. Она была своя, она была трудолюбива, с ней всегда приятно было сыграть в теннис. Мужчины приглашали ее на кружечку пива, чтобы расположиться в более удобной половине бара, той, что для дам и сопровождающих, и принимали как должное, когда Кристин тоже платила за всех. В трудные минуты они поверяли ей свои горести, связанные с женщинами. В ней не было ничего дьявольского — ничего интересного.

Кристин всегда соглашалась с этой оценкой своей персоны. В детстве она сравнивала себя с навязанными невестами или сестрами-дурнушками, и каждый раз, когда сказка начиналась словами “жила-была девушка, прекрасная и добрая”, она знала, что это не про нее. Просто было так, как оно было, ни хорошо, ни плохо. Ее родители знали, что успеха ей не видать, — успеха не бывало, и они особо не расстраивались. Кристин не приходилось изощряться и переживать, как ее ровесницам, и она даже получила особый статус у мужчин, как исключение, не подходя ни под одно определение девушек, которых они обсуждали, — не “динамистка”, не холодная рыба, не подстилка и не злая сучка. Она была достойным человеком. И наравне с мужчинами она презирала большинство женщин.

А теперь вот в ней появилось то, что невозможно объяснить. Ее преследовал мужчина, странный, надо признать, но все же: он явно тянулся к ней и не оставлял ее в покое. И остальные мужчины тоже стали присматриваться к ней, внимательнее, чем прежде, оценивая, пытаясь понять, что там приметили в ней эти нервные глаза, спрятанные за очками. И Кристин из любопытства стали назначать свидания, но и после этих экспедиций тайну ее обаяния так никто и не раскусил. Ее матовое, круглое, как пышка, лицо, коренастая, как у медвежонка, фигура были частью той загадки, которую никто не мог решить. И Кристин это чувствовала. В ванной она больше не пре сд

дс нимтавляла себя дельфином: теперь она бывала неуловимой русалкой, а иногда входила в раж и оказывалась вовсе Мэрилин Монро. Ежедневные гонки обратились в привычку, она их даже предвкушала. В дополнение ко всем другим преимуществам она начала худеть.

Все эти недели он никогда не звонил ей и не появлялся у нее на пороге. Но все же, видимо, он понял, что его тактика не приносит желаемого результата. А может, почувствовал, что она вот-вот заскучает. Он начал звонить по телефону рано утром или поздно вечером, точно зная, что Кристин дома. Иногда он просто сопел (она узнавала его по дыханию — по крайней мере, так ей казалось), и тогда Кристин бросала трубку. Время от времени он снова повторял по телефону, что хочет с ней поговорить, но даже когда она делала долгую паузу, продолжения не следовало. Он зашел еще дальше, и она встречала его в трамвае, он тихо улыбался ей со своего места, через три сиденья от нее, не ближе. Она чувствовала, как он идет за ней по улице, где был ее дом: и когда она все-таки оглядывалась — хоть и обещала себе его игнорировать, — он оставался невидим либо прятался за деревом или в кустах.

Среди людей, днем она не особо его боялась — она была сильнее, и в последнее время он не пытался к ней прикоснуться. Но дни становились короче и холоднее, уже почти наступил ноябрь. И часто она возвращалась домой в сумерках или в темноте, разбавленной лишь тусклым оранжевым светом фонарей. Она представляла бритву ли, нож, пистолет: вооружившись, он быстро наберет очки. Она старалась не носить шарфов, памятуя, что в газетах пишут про девушек, задушенных шарфами. Странное ощущение изводило ее, когда она по утрам натягивала нейлоновые чулки. Словно тело ее уменьшилось, стало даже меньше, чем его тело.

Был ли он помешанным, сексуальным маньяком? Он казался таким безобидным, но именно такие в итоге впадают в неистовство. Она представляла эти обгрызенные пальцы на своем горле, представляла, как он разрывает ее одежду: впрочем, она не представляла, что закричит. Когда она ступала из света во тьму, кусты, припаркованные машины, проезды по обе стороны дома чудились ей другими, зловещими, и каждая деталь становилась отчетливой и болезненной — вон там может спрятаться мужчина, может выпрыгнуть и накинуться на нее. Но каждый раз она видела его при ясном свете, утром или днем (ибо он придерживался все той же тактики): его потрепанный пиджак и нервные глаза убеждали ее, что это она — мучитель, она — палач. В какой-то мере она сама виновата. Из складок и впадин ее тела, которое она так долго считала надежным механизмом, помимо ее воли исходил магнетический, незримый запах, словно от суки в течку или самки мотылька, запах, который не давал ему прекратить преследование.

Ее мать была погружена в неизбежную осеннюю светскую жизнь, не реагировала на Кристин, которой без конца кто-то звонит, или на бубнеж служанки про мужчину, что бросает трубку, — и однажды объявила, что улетает на выходные в Нью-Йорк. Отец тоже решил лететь. Кристин запаниковала: она представляла себя в полной ванной, с перерезанным горлом, кровь сочится из раны и спиралькой закручивается над сливом (ибо теперь она была уверена, что он умеет проходить сквозь стены, быть в нескольких местах одновременно). А служанка пальцем не пошевельнет, да она будет стоять в дверях ванной, сложив руки, и смотреть. И Кристин договорилась с замужней сестрой, что проведет выходные у нее.

Вернувшись домой в воскресенье вечером, она застала служанку на грани истерики. Та рассказала, что в субботу на закате она подошла, чтобы задернуть занавески на французских окнах, и увидела странно искаженное лицо мужчины, прижатое к стеклу, — он стоял в саду и глядел на нее. Служанка утверждала, что упала в обморок и чуть не разродилась месяцем раньше прямо здесь, на полу гостиной. Потом она вызвала полицию. К тому времени, когда они приехали, мужчина исчез, но она его узнала, видела его на том чаепитии. И заявила полиции, что это знакомый Кристин.

В понедельник вечером для дознания пришли двое.

Они были очень вежливы, ибо знали, какой пост занимает отец. Отец душевно поздоровался, а мать маячила за его спиной, нервно сжимая фарфоровые ручки, показывая, какая она хрупкая и напуганная. Ей не нравилось, что в гостиной полиция, но это было необходимо.

Кристин пришлось сознаться, что он повсюду за ней ходил. Ей стало легче оттого, что он разоблачен, но еще оттого, что не она пожаловалась полиции, хотя, будь он гражданином страны, она бы давно так и сделала. Кристин настаивала, что он не опасен и никогда не причинял ей вреда.

— Такие не причиняют вред, — сказал один полицейский. — Они просто убивают. Вам повезло, что вы еще живы.

— Псих, — констатировал второй.

Подала голос мать: мол, проблема с людьми другой культуры в том, что не поймешь — то ли они безумны, то ли просто у них другие понятия. Полицейский согласился, почтительно и снисходительно, будто она недоумок королевских кровей и ей надобно потакать.

— Вы знаете, где он живет? — спросил первый полицейский. Кристин давно уже порвала письмо с надписанным адресом — она покачала головой.

— Тогда нам придется брать его завтра, — сказал полицейский. — Сможете заговорить его у аудитории, если он там будет?