Лидия Гуардо - Исповедь. Пленница своего отца Страница 4

Они снова подняли гроб, а потом резко опустили его на дно ямы. При этом послышался еще более оглушительный грохот, похожий на удар гонга. Мне показалось, что этот вибрирующий звук отдается эхом у меня в костях.

Затем все стало происходить как-то побыстрее. Мы бросили в яму цветы, и я, обернувшись, поискала взглядом Марианну.

Она ласково поглаживала Рюди, пытаясь его успокоить: тот, сидя у нее на руках, вдруг расплакался.

Тогда я еще не знала, что в тот момент моя жизнь только начиналась.

2

Меня зовут Лидия Гуардо. Мне сорок пять лет. Я едва умею читать и уж тем более писать.

Эта книга — история моей жизни. Я старательно, ничего не утаивая, рассказала ее знакомому писателю. Я называю его своим «маленьким котиком» (хотя он и старше меня), поскольку думаю, что он испытывает ко мне большую симпатию и, кроме того, пытается меня понять.

Он никогда не смог бы пережить того, что пережила я. Впрочем, мне иногда кажется, что все это произошло не со мной, а с кем-то другим.

Как бы там ни было, выговориться — это очень полезно.

Я была лишена такой возможности в течение стольких лет и уже не осознавала, что изливать свои чувства для человека не менее важно, чем дышать.

Я не стала утаивать от своего писателя тех мерзостей, которым мне пришлось подвергнуться, пусть даже и не хотелось описывать их подробно, и я видела по его глазам, что слушать все это ему неприятно.

Кстати говоря, именно по ужасу во взглядах других людей я поняла: то, что я пережила, является чем-то из ряда вон выходящим.

Когда-то давно я реагировала на свои страдания, как маленькая зверушка: если мне становилось слишком уж плохо, я старалась найти спасение среди людей. Но поскольку люди меня сторонились, я, бывало, пыталась покончить с собой.

Однако сделать это не удавалось — Старик никогда не позволил бы мне от него удрать.

Поэтому я просто жила в надежде на то, что все когда-нибудь само по себе изменится к лучшему.

Сколько я себя помню, Старик всегда был частью моей жизни.

Мое самое раннее детское воспоминание — и то связано с насилием.

Было поздно. Я спала. Мне тогда было то ли четыре года, то ли пять лет, и я представляла собой маленькую девочку, живущую у приемных родителей. Трудно сказать, нравилось мне у них или нет. Я их совсем не помню. Они, по всей видимости, были неплохими людьми, которые заботливо, но с каким-то административным равнодушием ухаживали за маленькими детьми, переданными их семье Управлением департамента по санитарным и социальным вопросам.

Среди этих детей была я.

Я совсем не помнила свою мать. Я знала о ней только то, что, когда мне было всего три месяца, меня по решению суда у нее забрали. Не помнила я и своего отца Раймона, которого на пять лет посадили в тюрьму за ограбление, совершенное с применением оружия. У меня имелся брат Брюно (он был на три года старше) и сестра Надя, появившаяся на свет на год и три месяца раньше меня. У нас троих была одна фамилия — Гуардо, фамилия нашего отца и мужа нашей матери.

До той ночи я никогда его не видела.

Сначала я услышала крики, от которых и проснулась.

Очнулась и моя сестра, спавшая в одной комнате со мной.

Затем крики стихли, и в комнату зашла наша приемная мать, которую мы обычно называли няней. Вслед за ней появился высокий, крепкий и, по-видимому, сильно рассерженный мужчина. Он держал в руке какой-то длинный предмет. Мне до сих пор кажется, что это было ружье.

Мужчина заорал: «Я хочу забрать у вас своих ребятишек, и вы не сможете мне в этом помешать!» Няня попыталась ему возразить: «Вы не имеете права! Решение принимает судья!» Мужчина потряс длинным предметом, который держал в руках, и снова заорал: «Отдайте мне моих детей! Я — их отец, они — мои, я их заберу!»

Из комнаты, в которой спали мальчики, вышел в пижаме Брюно, и мужчина схватил его за руку. Мой брат немножко помнил нашего отца, и мы про него, бывало, разговаривали. Брюно говорил, что отец когда-нибудь за нами приедет и увезет нас в красивый дом.

Мне стало страшно, и я свернулась клубочком в своей кровати. Надя вдруг начала громко плакать, и я тут же последовала ее примеру. Мне показалось, что это пришел людоед и что он нас сожрет, однако при этом мне почему-то захотелось, чтобы он меня отсюда забрал.

Он взял меня за руку и стал вытаскивать из постели. На мне были только трусики. Я продолжала плакать, но сопротивляться не стала.

Он сказал Наде, чтобы она вставала. Она поднялась и подошла к Брюно. Тот обнял ее за плечи.

Старик приподнял меня и взял на руки. Мои брат и сестра пошли впереди, и мы вчетвером направились к входной двери. У него была большая синяя машина — это я очень хорошо помню. Он заставил нас, полуголых, залезть на заднее сиденье, а сам сел за руль и завел мотор.

Няня крикнула ему: «Я вас предупреждаю, я позвоню в полицию! А еще я позвоню судье!» Он ей ответил: «Сделайте это — и стены окропятся кровью».

Затем автомобиль устремился в ночную темноту.

Старик вел машину, не произнося ни слова. Лишь когда его слепил свет фар встречных авто, он начинал разъяренно чертыхаться и сигналить их водителям.

При этом я видела его освещенное на несколько секунд лицо с огромными усами и слышала его грубый голос. Он наводил на меня страх, однако и эта поездка на автомобиле, и ждущая меня впереди неизвестность вызывали интерес.

В машине было холодно.

Надя сначала тихонечко плакала, а затем, прижавшись ко мне, уснула. Брюно молча смотрел прямо перед собой широко раскрытыми глазами. Мы ехали так в течение нескольких часов. Затем я провалилась в сон. Когда мы наконец приехали, уже начало светать, и я проснулась.

Мы находились в большом городе.

Старик сказал нам: «Сейчас вы познакомитесь со своей новой мамой. Вы должны вести себя по отношению к ней очень вежливо и слушаться ее». Мы остановились перед многоэтажным домом и, выйдя из машины, стали подниматься по лестнице, дрожа от холода: на нас ведь по-прежнему почти не было одежды.

Нам открыла дверь какая-то женщина. Так я впервые увидела Старушку.

Поначалу я не называла ее Старушкой — я говорила ей «мама», как того и требовал Старик. Его я называла папой, потому что он и в самом деле был моим отцом. В этой квартире в городе Блуа прошли следующие два года моей жизни, и я узнала Старика и Старушку поближе.

Жилось мне так же, как и раньше, то есть как в те времена, когда я находилась у приемных родителей. Старик работал, он был оператором печатного оборудования. Старушка трудилась в той же типографии, но не у печатного станка, а в бюро.

Мы втроем — я, мой брат и моя сестра — ходили в местную школу. Наше житье-бытье не очень-то отличалось от жизни других детей в городе, хотя Старику было не по душе, что мы общаемся со сверстниками. Он был очень вспыльчивым и, когда ему что-то не нравилось, начинал орать. Я тогда закрывала уши ладонями и уходила в детскую комнату, чтобы спрятаться под кровать.

Это мне не очень-то помогало, потому что Старик хотел все время знать, где кто находится, и, заметив, что меня нет, начинал искать. Когда я слышала, как он тяжелыми шагами приближается к моему «убежищу», и видела его обувь и нижнюю часть штанов, то закрывала глаза.

Однако это мне, конечно же, не помогало. Он начинал шарить под кроватью, хватал меня своей громадной лапой за руку или за ногу и одним сильным движением вытаскивал из моего «укрытия». Я извивалась, как червяк на крючке, а он, наклонив голову, шипел мне прямо в лицо:

— Лидия, я тебе уже говорил, чтобы ты не пряталась под кроватью… В следующий раз я тебя за это отшлепаю!

Я чувствовала, что от него пахнет вином и типографской краской, которой была выпачкана его одежда. Меня от таких запахов едва не тошнило.

Затем он швырял меня на кровать, но не бил.

В ту пору колотил он чаще всего моего брата Брюно. Когда Старик решал его наказать, он заставлял меня и мою сестру встать рядом в столовой, а сам садился напротив нас на стул. Старушка становилась за его спиной. Он говорил Брюно, чтобы тот приспустил шортики, встал перед ним и завел руки за спину. Затем Старик клал его себе на колени спиной вверх и начинал больно шлепать ладонями по ягодицам.

Поначалу Брюно, сжав зубы, терпел боль молча. Тогда Старик поднимал руку все выше и выше и шлепал Брюно все сильнее и сильнее. Ягодицы моего брата с каждым ударом становились все краснее, и после каждого шлепка на них на пару мгновений появлялись белые отпечатки ладоней. Брюно начинал вопить и извиваться, пока наконец не обессиливал и не повисал неподвижно, лишь слегка содрогаясь с головы до ног при каждом новом ударе. В конце концов Старик его выпускал, и мой брат падал на пол.

— Надеюсь, теперь до тебя дошло! Иди ложись спать, маленький негодяй, и чтоб с соседским мальчиком больше не разговаривал!