Тайм-код лица - Озеки Рут Страница 4

В том расово и этнически сегрегированном обществе, каким была Америка в пятидесятых-шестидесятых годах, невозможно было, взглянув в лицо человеку смешанной расы, сразу же не вспомнить о половых и прочих различиях. Эти ассоциации могут возникать подсознательно, но наш мозг запрограммирован на работу с определенными шаблонами, и когда мы замечаем отклонение от них, мы инстинктивно пытаемся разобраться, «как» и «почему». Но мысли о половой и этнической принадлежности часто кажутся неправильными, особенно когда их вызывает лицо ребенка. Дети смешанной расы заставляют взрослых чувствовать себя неловко. Мы заставляем людей вести себя странным образом.

Когда я была маленькой, ко мне на улице подходили совершенно незнакомые люди, заглядывали мне в лицо и спрашивали: «Что ты такое?» Любопытные, агрессивные, похотливые или наивные, они ничего не могли с собой поделать. Они реагировали на что-то такое в моих чертах, нечто настолько экзистенциально тревожное, что оправдывало даже грубость – во всем было виновато было мое лицо. Своим отказом определиться в пользу чего-то одного оно вызывало у них дискомфорт.

«Ни то ни се; ни рыба ни мясо».

Полукровка, помесь, гибрид, химера… в необычном случае типа «зловещей долины» обычные правила поведения теряют силу.

Демографическая ситуация изменилась, и сейчас в мире гораздо больше людей смешанной расы, но в те годы мы были скорее аномалией. А политика толерантности еще только зарождалась, поэтому язык, на которым мы общались, был не особо тонким, не слишком точным и грубоватым. Сейчас люди дважды подумают, прежде чем спрашивать, что ты такое. Они поинтересуются об этом каким-нибудь другим способом. Но в те времена мы как-то меньше осознавали, насколько это расистский вопрос, и, возможно, были более терпимы к его неуклюжести.

Мои родители, насколько помню, никогда не возмущались и не обижались. Они оба были лингвистами и с пониманием относились к человеческой страсти к таксономии[10] и потребности идентифицировать, классифицировать и находить смысл через слова.

Мой отец был преподавателем на кафедре антропологии в Йельском университете, и в то время все его коллеги были белые мужчины[11]. В Нью-Хейвене тогда не было такого большого азиатского сообщества, и единственными знакомыми мне азиатками были такие же, как моя мама, жены белых мужчин-антропологов. Правда, даже шутка такая ходила: чтобы получить место на кафедре антропологии Йельского университета, нужно жениться на восточной женщине. «Восточными» тогда называли азиатов, и смеялись над этой шуткой в основном сами восточные жены. Они представляли собой довольно экзотическую демографическую подгруппу, эти жены антропологов, как и мы, их дети полуазиатского, полуантропологического происхождения.

Постепенно взрослея, я была и собой, и «другим» сразу, наблюдателем и объектом наблюдений одновременно. Полуазиатка, полуантрополог – ничего удивительного, что я сейчас сижу перед зеркалом и изучаю свое лицо. Склонность к вуайеризму, к этакому этнографическому самоанализу у меня в генах!

Тайм-код

00:34:12

00:34:12 Что ж, теперь перейдем ко лбу. Лоб у меня ОГРОМНЫЙ. У меня чрезвычайно широкий и обширный лоб, который, опять-таки, достался мне от отца. Папе для размещения его большого мозга действительно требовалось много офисного пространства. В моем случае это излишество. Кожа стала какой-то пергаментной, на ней возникло несколько тоненьких горизонтальных складок, но в целом лоб у меня все еще довольно гладкий.

00:39:49 На лбу у меня два шрама. Тот, что поменьше, который я прячу под челкой, я получила, когда мы с приятелем фехтовали и он ударил меня ручкой от метлы. А большой шрам, который идет вертикально по всей правой стороне лба, я получила, когда ходила в третий класс, во время катания на санках за Йельской школой богословия.

До этого я никогда там не каталась, но ребята с факультета антропологии, с которыми я играла, говорили, что там здорово. Горка была безумно крутой, и я помню, как посмотрела вниз и испугалась, но вместо того, чтобы отступить, легла животом вниз на сани, а через мгновение уже летела головой вперед прямо к кованому железному забору внизу. Я помню скользкий лед под полозьями, и кошмарные ухабы, и ужас от осознания того, что я не контролирую ситуацию, но все происходило так быстро, что я ничего не могла поделать, а потом был забор, и я в него врезалась.

Я помню вкус железа. Помню красную кровь на белом снегу. Очень много крови. Два выпускника школы богословия бегом спустились с холма мне на помощь. Они отнесли меня сперва к себе домой, а затем отвезли в отделение скорой помощи, где уже ждала моя мать. Доктор наложил двадцать четыре шва мне на лоб и сшил верхнюю губу. Сейчас эти шрамы почти не видно. Мама поблагодарила учащихся школы богословия и потом всем рассказывала, как мне повезло, что они оказались там и спасли меня. Может быть, именно тогда во мне проснулся интерес к религиям? Позже на той же неделе я должна была участвовать в школьном спектакле. Мы ставили «Микадо»[12], а поскольку я была наполовину японкой, меня позвали на главную женскую роль Юм-Юм, и это было очень круто, потому что мне было всего восемь лет. Меня расстраивал не сам этот несчастный случай на санках, не разбитая губа и не швы на голове. Меня волновало только одно – смогу ли я играть Юм-Юм?

Неужели все это правда? Неужели в 1964 году в нашей начальной школе действительно ставили «Микадо»? Эта опера, со всеми ее восточными пережитками и расовыми стереотипами, не очень-то подходит для детей – но откуда бы я еще знала песенки, которые Юм-Юм поет вместе с Питти-Синг и Пип-Бо?

И я действительно помню, как прыгала по сцене в кимоно, размахивая зонтиком, так что, видимо, я достаточно поправилась после несчастного случая и смогла сыграть свою роль. Потом я отрастила челку, чтобы скрыть свой большой, покрытый шрамами лоб, и носила челку большую часть жизни, даже после того, как шрам перестал бросаться в глаза. Но мой лоб не нравился мне и до того несчастного случая. Он был слишком большой, слишком широкий и слишком мужской – прекрасный лоб для моего отца, но не для меня.

Прыгуны

Предки моего отца с дедушкиной стороны приехали в Америку из английского города Йоркшира, а предки с бабушкиной – из Дании. Йоркширская ветвь семьи была в числе американских первопоселенцев, ее представители участвовали в войне Америки за независимость, с обеих сторон; после поражения британцев та часть семьи, что поддерживала «тори», переехала в Канаду. Родители моего отца были фермерами-животноводами в Висконсине, но во время Великой депрессии они обанкротились и были вынуждены продать ферму крупному агробизнес-конгломерату. Потеря фермы их ужасно расстроила, и они обратились за утешением к религии и стали евангельскими христианами. Большинство людей слышали о «трясунах», «квакерах» и «святых скакунах», которые трясутся, скачут и катаются по земле. Родители моего отца стали «прыгунами»[13].