Назим Ракха - Плакучее дерево Страница 40

— Неправда, ему нужно не только это. Поймите, пастор, во всем мире у него никого нет. Никого, ни единой души, — сказала Ирен и, повернувшись к раковине, взяла швабру и ведро и отнесла их в кладовую.

— Что вы сказали?

— Ничего.

— Ирен Стенли, вы хотите сказать мне, что вам его жаль? То есть простить — это одно, но, чтобы питать к нему жалость, пусть даже всего на одну унцию, простите, но это уже нечто совершенно иное.

Ирен с силой захлопнула дверь в кладовку, наверно сильнее, чем следовало.

— В чем дело, сэр? Что вы хотите сказать — «совершенно иное»? Что в том такого, если мать хочет видеть в том, кто убил ее сына, человека, а не зверя? Вы можете объяснить мне, что в этом такого? Потому что, черт возьми, я хотела бы это знать!

— Ирен, поймите, вам пора посмотреть правде в глаза.

— Вот как?

— Да. Этому человеку требуются лишь ваши молитвы, вот и все. Испытываю ли я жалость к нему, за его бездарно прожитую жизнь? Несомненно. Но я испытываю ее к любому, кто растратил себя. Но испытываю ли я к нему сострадание? Нет и еще раз нет. И я уверен, что и вы тоже не должны, ни на мгновение.

Ирен направилась вон из комнаты. Пастор увязался за ней:

— Ирен Стенли, я не позволю вам просто так уйти от меня.

Ирен взяла с пола походную сумку.

— Я отправила Кэрол домой, чтобы она постирала простыни. Она вернет их, как только постирает. Пусть они останутся у вас, на всякий случай. Да, что касается раскладушек. Три штуки — это дар для церкви, за остальными придут их владельцы, или сегодня ближе к вечеру, или завтра утром. — Ирен повернулась лицом к пастору. Она знала его почти всю свою жизнь, и этого было с нее довольно. — Спасибо вам за все, что вы сделали. Что вы дали этим людям крышу над головой, помогли им решить, что им делать дальше. Вы действительно сделали великое дело.

Голос Уайта смягчился:

— Это мой долг. Но это долг каждого из нас — помогать друг другу в беде. Как я сегодня пытался помочь вам. Я каждый день здесь. И вам не обязательно страдать в одиночестве. Приходите ко мне. Мы вместе помолимся за Роббина и его душу.

Ирен перекинула ручку сумки через плечо и вышла на лестницу, затем еще раз посмотрела на пастора и покачала головой:

— Я ценю ваше предложение, сэр, но повторю еще раз: я убеждена, что Дэниэл Роббин нуждается в чем-то другом, нежели наши молитвы.

Сказав «до свидания» растерянному пастору, Ирен поднялась по лестнице и распахнула дверь навстречу прекрасному осеннему дню, навстречу багрянцу и золоту осенних листьев. Где-то высоко над головой, направляясь на юг, пролетали гуси. Их крики показались ей сродни хохоту.

Глава 33. 14 октября 2004 года

Тэб Мейсон вышел из конференц-зала разгоряченным. Он терпеть не мог представителей прессы — их ручки, блокноты, скользкие вопросы, фото- и видеокамеры. Можно подумать, им не все равно. Можно подумать, им до кого-то есть дело. Для них главное — сделать себе имя, вот они из кожи вон и лезут, лишь бы сделать из любой мухи слона. Они жить не могут без внимания к своим персонам. Боже, как он ненавидел всю эту продажную братию — репортеров и политиков. По его глубокому убеждению, и те и другие были слеплены из одного не слишком хорошего теста.

За время своей работы ему нередко приходилось иметь с ними дело. Причины были самые разные — участившиеся случаи самоубийства, проблемы со СПИДом, спор о том, раздавать ли заключенным презервативы. Последнее особенно вывело из себя оголтелых радикалов правого толка. «Вы поощряете гомосексуализм!» — с пеной у рта кричали они. А акулы пера и политики наживали себе на всем этом капитал.

И вот теперь он уже дважды за десять дней был вынужден иметь дело с репортерами. Ранее, чтобы официально объявить о дате казни, затем сегодня — чтобы ознакомить с подробностями, процедурами, протоколами. Мейсон недобрым взглядом окинул стайку репортеров, их камеры, диктофоны, шариковые ручки, блокноты размером с футбольное поле. Всем им не терпелось узнать, как Роббин воспринял роковое известие.

— Он подавлен? Он отказывается от пищи? Он разговаривал с капелланом?

Им хотелось в мельчайших подробностях узнать о процедуре казни.

— Какой укол ему сделают первым? Тот, который подавляет центры дыхания, или тот, который останавливает работу сердца? — стрекотали они вопросами. — Ему будет больно?

«Разумеется, будет, вы, идиоты», — таки подмывало ответить им Мейсона. Больно бывает всегда. Больно оттого, что знаешь, что тебя ждет. Больно от ожидания. А еще есть другая боль — планировать казнь тоже больно. Боль причиняет само слово «казнь». Оно, подобно скальпелю, режет голосовые связки и рот, чтобы застыть страдальческой гримасой на лице. Нет, лучшего слова для этой процедуры придумать нельзя. Его было больно вспоминать, больно произносить и больно воплощать в жизнь, вернее, в смерть. Это черная работа, которую сильные мира сего на протяжении всей истории перепоручали другим людям. Таким, которым было не место в приличном обществе, париям, отщепенцам, отшельникам, тем, кто скрывал свое лицо за колпаком с прорезями для глаз, тем, кто умел отделить свою жизнь от результатов своего труда, но которых рано или поздно этот труд самих сводил в могилу. Так, один директор тюрьмы во Флориде, приведший в исполнение пятьдесят казней, неожиданно подал в отставку. Подал, и все, просто решил, что с него хватит. В приватном разговоре он признался Мейсону, что не может выбросить из головы пятьдесят пар глаз, которые смотрят на него денно и нощно.

Все имеет свою цену, хотел сказать репортерам Мейсон. И для преступника, и для палача. Впрочем, такой вопрос ему не был задан. А если бы и был задан, сказал бы он в ответ правду?

Тем временем Роббин держался неплохо — ел, спал, все как обычно. В отличие от него самого. Сам он страдал бессонницей с того самого момента, как получил приказ о казни. Он мог бы сказать им, что два работника уже подали рапорт об увольнении, заявив, что не могут работать, зная, что рано или поздно им придется лишить кого-то жизни. Орегон не Калифорния и не Техас, где казни стали обыденным делом и на них уже никто не обращает внимания. Здесь все не так просто. Здесь есть границы, которые не принято переступать. Иначе перед вами может захлопнуться не одна дверь. И все, от директора до уборщика тюрьмы, должны были решать для себя, переступить через эту черту или нет.

Ничего из этого он журналистам, разумеется, не сказал, лишь то, что было положено говорить в таких случаях.

— За десять дней до даты исполнения приговора Роббин будет переведен в специальную камеру, где он будет находиться под круглосуточным надзором. Спустя двое суток после перевода тюрьма переводится на усиленный режим. Все заключенные в течение этого времени будут находиться в своих камерах вплоть до утра дня, следующего за казнью. Свой последний ужин Роббин получит в восемь вечера. Репортерам сообщат, что он заказал и сколько съел. Нет, омаров ему не подадут, — ответил Мейсон на чей-то вопрос. — Обычную тюремную еду. Он просто может выбрать блюдо по своему усмотрению.

Парочка репортеров ткнула друг друга локтями в бок и переглянулась.

— За час до исполнения приговора, — продолжал тем временем Мейсон, — к Роббину в камеру придет капеллан. К этому времени Роббин уже будет в кандалах, а к груди будут прикреплены электроды, контролирующие работу легких и сердца.

И вновь репортеры многозначительно переглянулись.

— Вы все время называете это процедурой, — произнес серьезного вида парень с длинными волосами. — Я также заметил, что вы также называете это… одну секундочку, сейчас гляну в свои записи. Ага, вот оно. «Спецпроект». Почему бы вам не назвать это просто казнью? Ведь так оно и есть на самом деле.

«С каким удовольствием я бы тебе врезал», — подумал Мейсон, а вслух произнес:

— Мы называем это «спецпроектом», чтобы понизить уровень тревожности при проведении этой процедуры. Надеюсь, вы понимаете, сэр, что это не самое веселое для исправительного учреждения время. Никто не ждет этого события с нетерпением, никто не предвкушает его. Вместе с тем закон требует от нас, чтобы мы привели приговор в исполнение, и поручает эту работу нам. И пока я возглавляю это учреждение, я буду пользоваться таким языком, какой позволяет щадить чувства и тех, кто здесь работает, и тех, кто отбывает здесь наказание. — После этого лирического отступления он вновь вернулся к протоколу: — В одиннадцать тридцать Роббин пройдет шестнадцать футов от камеры до помещения, где состоится казнь. Здесь его положат на специальный стол, закрепят ремнями, после чего в вены обеих рук введут иглы, присоединенные к капельницам. Затем, ровно в двенадцать, будут открыты створки окошек в помещении для свидетелей. Роббину будет предоставлено последнее слово, после чего, по моему сигналу, начнется сама процедура.