Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению Страница 40

Я бы могла коснуться его руки, стоило только убедить себя в том, что мне неловко и попытаться продвинуться чуть вперед, чтобы увидеть его лицо: что, кстати говоря, мне очень хотелось. Но у меня уже начинало першить в носу, и я чувствовала себя неважно, было уже трудно дышать. Словно липким пластырем заклеили мне носоглотку, ровной полоской легла боль, когда я утром нагнулась, чтобы застегнуть замки-молнии на сапогах. Даже когда я поняла, что он хочет мне что-то сказать, даже тогда я не захотела приблизиться к нему. Я в тот вечер была совсем больная, вероятно, и температура поднялась, но я все-таки решила пойти на работу. Потому что дома оставаться было выше моих сил; я уже не могла спокойно переносить его тусклых глаз, серых, заросших щек моего мужа. Для него мир рассыпался в прах, когда его взяли под стражу. Как и обычно в такую погоду, у меня заболело горло, а он начал пить, запираясь в своей комнате. Я же в тот день ехала на работу; и такое было состояние: еле душа в теле. И вот тогда я опять поймала его взгляд на своем лице. Боязливо и внимательно на меня посматривал какой-то старик. Рассматривал он меня с опаской, словно я могла что-то такое натворить. Как я потом заметила, у него было довольно своеобразное лицо: оно застыло в полуулыбке, а глаза жили такой наполненностью, такой страстью, что не по себе становилось. Вероятно, мое лицо навело его на какие-то мысли, но мне, право, было все равно. Мне даже показалось, что он видит перед собой не обыкновенную женщину, а мадонну. И тут же меня пронзила мысль об отце, но я постаралась не думать, я берегла эти воспоминания, как самые неприкосновенные запасы. Да и потом, отвернувшись от меня и не успев встретить мой ответный вопрошающий взгляд, он весь сжался, согнулся, словно в чем-то провинился. Автобус трясло; я старалась держаться крепче и совсем забыла про него, и когда я приехала домой — мужа не оказалось. Мне стало совсем худо, кашель душил меня. Я проглотила три таблетки, натерла виски бальзамом и, выключив свет, легла на диван, стараясь забыться. Но кашель рвался наружу, не давая мне покоя, и странный полусон охватил меня: я изгибалась на полу невыносимо узкой машины; груды легких и тяжелых тел давили на меня; и невыносимая духота охватила меня; и я вся изгибалась то ли от кашля, то ли от какого-то невыносимого запаха, мучившего меня методично; и я как бы во сне ощутила, как стало больно от одиночества; какое счастье, что мужа нет дома, подумала вдруг я, прижимая руки к груди, словно таким образом стараясь унять кашель; я больна и никому не нужна, и никто не склонится надо мной с любовью, как это делал отец в детстве; улыбка выплеснулась мне на лицо; даже страшная война почти ушла; и небо, и травы подо мной, и такая уверенная, твердая крепкая рука меня держит, и запах табака, и запах тяжелой рубашки, в которую уткнулась носом… — и лицо незнакомца, который глядел на меня в автобусе, появилось, и я, кажется, заснула с облегчением. А я так устала сегодня, кто бы мог подумать, что все так повернется. Всю жизнь я говорила себе: все прекрасно, и только нужно, необходимо бороться с собой, а не искать защиты на стороне, впрочем, и не у кого: я не стала никого разыскивать после войны… Но сколько можно уговаривать себя, если нелепость, странная прихоть судьбы может разрушить все в один миг, и ради чего тогда стараться: чтобы свернуться в болезнях и страданиях и не на шутку думать, что смерть — благо?.. Да, это жар у меня, кажется, я часто просыпаюсь по ночам и все пытаюсь восстановить по памяти лицо незнакомца — к чему это? Но и сейчас, при всем моем желании, я не могу увидеть его лица, потому что он старается не встречаться со мной глазами, ну и пусть, мне какое дело до этого старика! Как жутко ехать в переполненном автобусе; душно и не по себе стало; я испуганно оглядывалась, когда каждый раз входила в автобус; я хотела не думать о нем; но только я пробиралась между людьми, как ойкало мое сердце, когда я встречала похожее лицо; я уговаривала себя: чушь, совсем он не похож на моего отца, да и как я могу представить его стариком, если уже не помню, как он выглядит, нет ни одной фотографии, и я могу только чувствовать его нежную сильную любовь ко мне, помнить его сильные, но такие аккуратные руки… Боль в горле разрасталась, оно покраснело и саднило; стояла мерзкая погода: шел то дождь, то мокрый снег; и я каждый раз мучилась в автобусе, чтобы не закашляться, и прижимала, когда становилось совсем невмочь, ко рту перчатку, которую тут же потеряла. Я мечтала лишь об одном: как можно скорее выйти на воздух и откашляться. Я заставляла себя думать о муже: куда он теперь девается вечерами; вдруг расплывчиво, как в плохо сфокусированном кадре, я увидела его лицо, оно было нездорово, дергалась жилка. Рука вцепилась в поручень с такой силой, словно кто-то хотел отодрать ее, а она не поддавалась. Что для него я значу, неужели больше, чем для себя самой; иногда я долго не видела этого чудаковатого старика и приезжала домой в странном раздражении. Однажды я чуть с ума не сошла, когда обнаружила мужа на полу с ножом в руке; все было в крови; но это была не кровь, а томатный сок, вернее, разведенная паста; рядом валялась банка; я дотащила его, мертвецки пьяного, до кровати и, сцепив зубы, села рядом. Я сидела и смотрела на маленькую блестящую точку на блеклом мареве окна. Как бы я хотела быть этой затерявшейся и скоро исчезнувшей точкой. И тут во мне все сорвалось с краешка и беззвучно рухнуло вниз; но рано утром я все-таки пошла на работу; лицо мужа, небритое, осевшее, было страшно; я хотела разбудить его, но не смогла, хотя, я заметила про себя: дышал он ровно. Я вошла в автобус и увидела его. И та половина жизни, что притаилась за моей спиной, вдруг вышла вперед и заслонила от меня белый свет. Я любовалась ею из далекого прошлого, скучала по ней из будущего и с тоской принимала ее в настоящем. Я, кажется, посмотрела ему в лицо и улыбнулась непроизвольно и чуть отстраненно, как дети улыбаются чужому человеку; и он, думается, попытался ответить мне искривленной, испуганной улыбкой. Он вдруг заторопился от меня и скоро скрылся за спинами пассажиров. Но я боролась, я продолжала бороться, я и сейчас борюсь — этого оказывается мало. Ведь надо еще прожить именно свою жизнь, а не выдуманную; но тогда что же мне остается, пожертвовать собой, но нужна ли ему моя жертва? Как можно обмануть себя, когда искренне любишь человека — мне нет до него дела! Но он — мой муж, я убеждена, что продолжаю любить его; кого же мне любить, кроме него? Хочу понять его язык, на котором он разговаривает с миром, с быстро летящими днями. Я с трудом пересилила желание сейчас же поговорить с ним серьезно; но вспомнила, как муж смотрит мимо меня, как мутнеет его взгляд, и не проронила ни слова. Потом, когда кончалась водка, он уходил из дома. Я продолжала молчать, боль от воспаленного горла отдавалась над бровями, жар завладел моим телом, и я закрыла глаза, умирая от духоты; автобус трясло. В огнях был вечерний город. Я сползла, совсем нечаянно, пылавшим лицом в чей-то мокрый мохнатый воротник; было противно, но стало легче. Я пыталась как-то определенно думать о старике, но выходило слишком сумбурно и фальшиво, я никак не могла произнести давно забытое слово — «отец!». Я вздыхала, страдая от того, как убог мой разум. Муж последнее время сидел всегда ко мне спиной, словно видеть не мог меня. И не хватало только, чтобы он задумал уйти насовсем. Ведь я целый день на работе, а он после суда так и не устроился никуда. Я с гневом отбрасывала ворох воспоминаний, который услужливо подсовывала мне ночь. И солнечный свет напоминал о весне и деревьях, на которых уже распускались цепкие листья. А я напрасно пыталась согреться, ощущая, как ледяная пыль пронзает душу… Если бы можно было мне на что-то опереться, найти точку опоры. Но человек из доброго и услужливого в момент может превратиться в злого и ненавидящего; может исчезнуть, как вот этот незнакомый, каждый раз покидающий меня, когда этого нельзя было делать. И только глазам его я могла довериться, их странной и молчаливой жизни; только в них я пыталась искать спасение, старалась обрести надежду на возврат того далекого времени, когда был жив мой отец, самый прекрасный человек на свете. Он умер, погиб. О, какая слякоть, раскисшая земля, которая завтра превратится в гололед; и мои чувства были явственны, но неопределенны, как сами дождь, снег или ветер. И я почему-то утром верила, что с мужем обойдется и он снова тихо будет напевать у себя в комнате, разбирая тетради студентов, напевать, как бывало раньше: «Ничего, ничего, ничего, сабля, пуля, штыки — все равно…» И посещала меня надежда, что у нас все хорошо, все успокоилось; ведь я заходила каждый вечер в комнату мужа: там уже горел яркий свет, и он сидел спокойно за столом, бессмысленно рассматривая скатерть; и я убеждалась спокойно, не пугаясь, что не знаю этого чужого человека. И я старалась разглядывать его лицо с тем особым напряжением, когда хочешь вспомнить что-то неуловимо знакомое. Я хотела вяло закричать или заплакать, но он, как бы предчувствуя это, выходил из комнаты. Окно было открыто; ночь, наша благая защитница и утешительница, безропотно сносила сопротивление дня. Коричневая магнитофонная лента, перепутанная, валялась в углу, на ней был записан курс английского языка. Меня толкнули, и я машинально отцепила руки от поручня и чуть не упала; мимо меня, толкаясь, люди торопились на выход. Освободились места, и я хотела было сесть, но передумала: его уже не было, я испугалась, что он уже вышел. И в ту же секунду увидела, как поспешно, по-стариковски неловко и жалко, взбирается он снова в автобус. И тут же испуганно отвернулась, боясь, что встретимся глазами и я не выдержу и с нелепым криком «Отец!» брошусь к нему, ища защиты и счастья… Но все-таки успела заметить, как он близоруко стал всматриваться во всех оставшихся — вероятно, разыскивая меня. Я видела перед собой забрызганное геральдическими знаками окно. Снег, иссеченный дождем, таял, тек вниз мутным потоком. Теперь я могла свободно откашляться, народу было мало. Но только жгло горло, кашля не было. Я испытывала неудобство, что стояла к нему спиной; тогда я решила пройти поближе к дверям, наступила кому-то на ногу и извинилась. И все-таки жар охватил меня, мне показалось, что я плыву; я сразу ослабла и сделалась маленькой; но попыталась собраться с мыслями и стала думать о муже. Может быть, он выкарабкается из тупика, я просто тешила, убаюкивала себя этой мыслью, потому что продолжала любить и ненавидеть его. Автобус нырял в пучеглазый мрак, покачивало меня и словно уносило, а ведь дома ждет он. А завтра посмотрим — стоит ли мне ехать на работу, не свалюсь ли я. Продолжая искать выход, я по мере возможности отсекала прошлое, которое, как назойливый ребенок, все время попадалось на глаза. Какой пошел снег! Это к радости, к обновлению; побыстрее вырваться бы из этого душного салона, почувствовать ожог жизни на лице. Я все-таки не унывала, потому что знала, что скука пройдет, боль пройдет, и стоит дождаться своего часа, и не надо вступать в спор с самой собой, как это я делала раньше. Ведь все наши представления о радости и горе — не более, как привычка. Избавиться от нее… Он, кажется, на что-то решился, солнце бьет в глаза, и от этого его лицо неуловимо меняется, его взгляд пробивает меня, как стену, и мне хочется подойти и сказать: «Ну, что, долго вы еще будете молчать!» Но никак не могу избавиться от схематичности поступков, их внутренней заданности, и вот сейчас думаю о том, как хорошо бы отправить мужа в санаторий, где он найдет покой или обретет истинное сострадание. Конечно, хочется узнать правду, несмотря на то, что я не стремлюсь к ней, и все возможно: просто это детская мечта, что когда-то я спасу человека и стану его возлюбленной. Но в войну спасли меня, и я бросилась под крылышко первого попавшегося навстречу. И вот снова я одна и могу исчезнуть, словно искорка, уходящая от костра. Нетерпение жгло меня еще утром, когда я вошла в автобус, просто хотела убедиться, не бред ли это — так он похож на отца, говорил кто-то уверенно во мне, хотя откуда я могла знать, какой он будет в старости; просто плохо мне было, и я подсознательно уцепилась за эту ниточку. Но я чувствовала, я верила, я знала. Как душно в автобусе, и окна открыть нельзя, все сразу же начнут возмущаться. Но думать об этом я продолжала, тихонько так вздохну незаметно, успокоюсь — вот доберусь до дома, прилягу и… спать, спать, спать. Какое мне дело до его глаз, его лица, когда сама себя не чувствую и не могу понять, где я нахожусь и о чем думаю. А ошибка была, и не стоит убеждать себя в обратном, что все это мне только приснилось. Но нет — каждое утро я одеваюсь, ем и шагаю, на работу, вижу, что небо точно такое же, как и в моем далеком детстве. И спрашиваю себя: тогда что же изменилось?! Я ведь тоже еще ребенок… Выходит он здесь или нет? Хотя зачем мне это нужно знать? Я придумала эту историю, эти поездки в автобусе, оживила моего отца.