Трейси Шевалье - Девушка с жемчужиной Страница 40

Мария Тинс стояла рядом с мольбертом со строгим и одновременно раздраженным видом — словно у нее были гораздо более важные дела, чем разбирать склоки между мужем и женой.

Он стоял рядом с Катариной. Его лицо ничего не выражало, руки были опущены, глаза прикованы к портрету. Он словно ждал, чтобы кто-нибудь из нас заговорил — Катарина, Мария Тинс или я.

Я остановилась в дверях. Корнелия осталась позади меня. С того места, где я стояла, мне не было видно портрета.

Наконец заговорила Мария Тинс:

— Что ж, девушка, моя дочь хочет знать, как у тебя оказались ее серьги.

Она произнесла это так, словно не ожидала от меня ответа.

Я вгляделась ей в лицо. Она ни за что не признается, что помогла мне достать серьги. И он тоже. Что же мне сказать? И я не стала ничего объяснять.

— Ты украла ключ от моей шкатулки и забрала серьги?

Катарина словно хотела убедить саму себя, что именно так все и было. Ее голос дрожал.

— Нет, сударыня.

Хотя я знала, что всем будет легче, если я скажу, что украла серьги, я не собиралась себя оговаривать.

— Не лги! Служанки всегда обкрадывают хозяев. Ты взяла мои серьги.

— Вы смотрели в шкатулке, сударыня? Может быть, они там.

На минуту Катарина смутилась. Она, конечно, не проверяла шкатулку с тех пор, как увидела портрет, и понятия не имела, там серьги или нет. Но ей не понравилось, что я задаю вопросы.

— Молчать, воровка! Тебя посадят в тюрьму, и ты много лет не увидишь солнца.

Она опять дернулась. С ней что-то было не в порядке.

— Но, сударыня…

— Катарина, не взвинчивай себя, — перебил меня хозяин. — Как только картина высохнет, Ван Рейвен ее заберет. И на том дело и кончится.

Он тоже не хотел, чтобы я сказала правду. Никто не хотел. Мне было непонятно, зачем они позвали меня наверх, если все так боятся услышать, что я скажу.

А я могла бы сказать:

«Знаете, как он смотрел на меня, пока писал портрет?»

Или:

«Ваша мать и муж сговорились между собой и обманули вас».

Или:

«Ваш муж касался меня в этой самой комнате».

Они не знали, чего от меня ожидать.

Катарина была неглупа. Она понимала, что я не крала серег. Она хотела представить дело именно так, хотела приписать всю вину мне, но этого не получалось. Она повернулась к мужу:

— Почему ты ни разу не написал мой портрет?

Они молча смотрели друг на друга, и я в первый раз заметила, что она выше его и в какой-то мере прочнее.

— Ты и дети не имеете отношения к искусству, — сказал он. — Это — другой мир.

— А она имеет? — визгливо закричала Катарина, дернув головой в мою сторону.

Он не ответил. По-настоящему Марии Тинс, Корнелии и мне следовало бы быть на кухне, или в комнате с распятием, или где-нибудь на рынке. Такие вопросы муж с женой должны обсуждать наедине.

— И с моими серьгами?

Он опять не ответил, и это взбесило Катарину даже больше, чем его слова. Она затрясла головой. Ее кудри мотались вокруг ее ушей.

— Я не потерплю такого в собственном доме, — заявила она. — Не потерплю!

Ее взгляд упал на нож для палитры. Я вздрогнула и шагнула вперед в ту самую минуту, как она метнулась к комоду и схватила нож. Что она сделает? Я остановилась в нерешительности.

Но он знал, что она хочет сделать. Он знал свою жену. Она шагнула к картине, но он ее опередил и схватил за руку за секунду до того, как нож вонзился в портрет. Оттуда, где я стояла, мне было видно большой глаз и блеск сережки, которую он нарисовал утром, и лезвие, сверкнувшее перед самым полотном. Катарина пыталась вырвать руку, но он держал ее крепко, дожидаясь, когда она бросит нож. Вдруг она застонала, отбросила нож и схватилась за живот. Нож прокатился по плиткам к моим ногам, затем завертелся волчком, постепенно замедляя ход. Все глаза были устремлены на него. Когда он остановился, острие указывало на меня.

Все ждали, что я его подниму — ведь служанки для того и существуют, чтобы поднимать вещи, оброненные их хозяевами, и класть их на место.

Я подняла голову и встретила его взгляд. Несколько секунд я смотрела в его серые глаза. Я знала, что вижу их в последний раз. Никого другого я не видела. Мне показалось, что в его глазах мелькнуло сожаление.

Я не стала поднимать нож. Я повернулась и вышла из мастерской, спустилась по лестнице и, оттолкнув Таннеке, вышла на улицу. Я даже не посмотрела на детей, которые, как я знала, сидели на скамейке. Не посмотрела я и на Таннеке, которая наверняка рассердилась за то, что я ее оттолкнула. Не посмотрела я и на окна второго этажа, откуда он, может быть, смотрел на улицу. Я побежала по Ауде Лангендейк, потом через мост по направлению к Рыночной площади. Бегают только воры и дети.

Я добежала до центра площади и остановилась возле выложенного плитками круга с восьмиконечной звездой посередине. Я могла направиться по любому из восьми направлений, куда указывали ее лучи. Я могла вернуться к родителям. Я могла отыскать Питера в мясном ряду и сказать ему, что согласна выйти за него замуж.

Я могла пойти к дому Ван Рейвена — он с радостью примет меня.

Я могла пойти к Ван Левенгуку и воззвать к его снисхождению.

Я могла отправиться в Роттердам на поиски Франса.

Я могла просто уехать куда-нибудь подальше.

Я могла вернуться в Квартал папистов.

Я могла пойти в Новую церковь и просить Бога, чтобы Он меня надоумил.

Я стояла в середине круга и размышляла, снова и снова поворачиваясь вокруг себя.

Затем я приняла решение, то, которое и следовало принять. Я поставила ноги на луч звезды и твердо пошла в том направлении, куда он указывал.

Когда я подняла глаза, я чуть не выронила из рук нож. Я не видела ее десять лет. Она почти не изменилась, только еще потолстела, и вдобавок к старым оспинам у нее на одной щеке были новые шрамы: Мартхе, которая время от времени приходила со мной повидаться, рассказала, что со сковороды, на которой она жарила баранину, ей в лицо брызнуло кипящим жиром.

Таннеке никогда не умела жарить мясо.

Она стояла довольно далеко, так что я не была уверена, что она пришла ко мне. Но я знала, что случайно она здесь оказаться не могла. Целых десять лет она умудрялась избегать меня в нашем небольшом городе. Я ни разу не встретилась с ней на рынке, или в мясном ряду, или на дорожках вдоль каналов. А на Ауде Лангендейк я никогда не ходила.

Она неохотно приблизилась ко мне. Я положила нож и вытерла запачканные кровью руки о фартук.

— Здравствуй, Таннеке, — спокойно сказала я, точно видела ее на прошлой неделе. — Как у тебя дела?

— Хозяйка хочет тебя видеть, — напрямик сказала Таннеке. — Приходи к нам после обеда.

Со мной уже много лет никто не говорил в таком повелительном тоне. Покупатели просили отрезать им тот или иной кусок. Но это было другое дело. Если мне не нравился их тон, я могла им отказать.

— Как Мария Тинс? — вежливо спросила я. — И как Катарина?

— Да не так уж плохо, если учесть, что хозяйка потеряла ребенка.

— Ничего, у них их много.

— Моей хозяйке пришлось продать пару домов, но она умело распорядилась деньгами. Дети будут обеспечены.

Как и прежде, Таннеке при каждом удобном случае превозносила Марию Тинс — всем, кто соглашался ее слушать. И не жалела подробностей.

Подошли две покупательницы и встали позади Таннеке, дожидаясь своей очереди. Меня раздирали противоречивые желания. С одной стороны, я предпочла бы, чтобы за Таннеке никто не стоял и я могла бы хорошенько порасспросить ее, узнать новые подробности — ведь меня многое интересовало в их доме. С другой стороны, рассудок говорил, что мне не стоит иметь с ней никакого дела — а я за прошедшие годы научилась следовать голосу рассудка. Нет, я ничего не хочу знать. Женщины, стоявшие позади Таннеке, переминались с ноги на ногу, а та загораживала весь прилавок, хмуро глядя на меня. Потом она стала рассматривать выложенные на прилавке куски мяса.

— Ты будешь что-нибудь покупать? — спросила я. Она встрепенулась и пробурчала:

— Нет!

Теперь они брали мясо у другого мясника, палатка которого стояла на другом конце мясного ряда. Как только я стала обслуживать покупателей вместе с Питером, они поменяли мясника — даже не заплатив по счету. Они все еще были должны нам пятнадцать гульденов. Питер ни разу им об этом не напомнил.

— Это — выкуп, который я заплатил за тебя, — иногда шутил он. — Теперь я знаю, сколько стоит невеста.

Мне не очень нравились эти его шуточки.

Кто-то потянул меня за юбку. Это был мой сынишка Франс. Я погладила его по светлым кудряшкам, так похожим на волосы его отца.

— Пришел? — сказала я. — А где Ян и бабушка?

Он был еще слишком мал, чтобы мне ответить. Но тут я увидела матушку, которая вела за руку моего старшего сына.

Таннеке посмотрела на моих сыновей тяжелым взглядом. Потом бросила на меня укоризненный взгляд, но ничего не сказала. Шагнув назад, она наступила на ногу стоявшей позади нее женщины.