Алан Милн - Двое Страница 40

В обществе двухмерных мужей и жен. Что удивляет вас больше, спрашивал Реджинальд у Корал Белл, что столько браков удачных или что столько неудачных? Удивительно, без сомнения, что столько удачных. Перестанем ли мы когда-нибудь осквернять наш домашний очаг? Если писатель пишет о семейной жизни в серьезном тоне, у него существует лишь одна возможность: брак должен оказаться трагической ошибкой, отвратительной и мерзкой; тело, разум и дух – чем-то в высшей степени вульгарным. Если же писатель семейную жизнь изображает юмористически, у него только один путь: брак должен оказаться ошибкой комической; но тоже отвратительной, мерзкой и вульгарной. Трагедия, комедия? Человек теряет веру, честь, любимую женщину или, скажем, теряет шляпу; он тут же становится темою комедии или трагедии, но только в том случае, если принято считать, что вера, честь и любимые существуют на свете и что не каждый день человек теряет шляпу.

Да, размышляет Реджинальд, и на экране можно было бы время от времени показывать, что брак бывает и счастливым, что в нем есть красота, к которой нужно стремиться, если даже многие не подозревают об этом.

Перед ними молодая пара. Может быть, они два года, держась за руки, каждую неделю смотрят фильмы, посмотрели уже сотню таких фильмов, и вот теперь они женятся! Как все будет для них легко! Какими знакомыми, какими неизбежными покажутся невзгоды семейной жизни!

А если дети этой убогой пары не прославят имя своих родителей, родители, конечно, обвинят другие, легкомысленные фильмы в растлении юных душ...

Нет ничего нравственного или безнравственного, думает Реджинальд, есть только прекрасное или безобразное. Безобразное – вот то единственное, что должно подлежать цензуре...

Из-под кровати осторожно высовывается голова мужа. Его челюсти мерно движутся, жуя резинку. На лице его ужас, и, по мере того как камера удаляется, причина его страха и беспокойства становится все понятнее – это решительного вида маленькая женщина со скалкой в руках, сидящая под дверью в ожидании возвращения мужа. Голова мужа высовывается и прячется вновь, как у испуганной черепахи, а жена, похожая на сбитого с толку ястреба, дожидается жертвы, не подозревая, что та прячется под кроватью. Четыре тысячи глаз перемещаются от мужа к жене, туда и сюда, туда и сюда, чтобы не пропустить ничего в этом нагромождении недоразумений. Жена ждет мужа; муж давно здесь. Жена полна решимости ждать всю ночь. Муж под кроватью обречен всю ночь провести там...

Сцена в спальне. К счастью, не из тех, что развращает нравы. Чистое, здоровое развлечение...

Сильвия хохочет. (Как удивительно бесчувственны женщины!)

Реджинальд хохочет. (Отвратительно, безобразно, но тем не менее ужасно смешно!)

Глава пятнадцатая

I

Несомненно, Сильвия, как принято выражаться, жила собственной жизнью. Она не была больше Сильвией из Вестауэйза, которую (то есть их обоих) приглашали на ленч, или чаепитие, или обед, на партию в теннис или в крикет; она не была больше просто половиной супружеской пары Уэллардов. Обращенное к ней “вы” означало теперь только Сильвию Уэллард, эту прелестную Сильвию Уэллард в единственном, а не множественном числе. В деревне “вы” значит “вы”, а в Лондоне “вы” часто употребляют вместо “ты”. Сколько мужей, не понимая этого, приводят с собой никому не нужных жен, сколько жен тащат неприглашенных мужей!

Разумеется, Реджинальд тоже жил собственной жизнью, совершенно отдельной. Но это естественно. Ведь это он написал “Вьюнок”, он соавтор (если можно так сказать) пьесы, которую уже репетируют, это он встречается за ленчем с мистером Пампом, чтобы обсудить с ним свой следующий роман. Сильвия не имеет к этому никакого отношения. А ее деятельность носит характер чисто светский, и Реджинальд мог бы прекрасно в ней участвовать. Занятия Реджинальда были деловыми, в них не оставалось места для Сильвии. Ни одна жена не могла бы возражать против того, что Реджинальда называют на “ты”, но самый терпимый муж почувствовал бы себя уязвленным (не правда ли?), постоянно слыша это местоимение второго лица единственного числа, обращенное к миссис Уэллард.

Реджинальд был уязвлен. Без всяких на то оснований, разумеется, но от этого не легче. Чего бы мне действительно хотелось, как и любому мужчине, думал он, это завести гарем. Три жены. Одна – чтобы заботиться обо мне, другая – чтобы вести беседы, третья – для любви. Возлюбленная должна быть священна. Никому нельзя ее видеть, никому нельзя появляться рядом с ней, кроме меня. Чепуха получается? Конечно. Выходит, что да. Во всяком случае, чертовски несправедливо... Если бы я был одним из трех мужей Сильвии, для чего бы она меня предназначила? Может быть, вообще ни для чего. Нет, невозможно... Так как же, Сильвия? Ты еще любишь меня?

В золотом свете памяти перед ним проходила череда милых событий прошлого. Любой эпизод жизни в Вестауэйзе казался чудесным сном, воплощенным счастьем, возможно, неповторимым. Там они сидели, стояли, держались за руки; встречались, гуляли, целовались, смотрели в глаза друг другу, играли и смеялись вместе. Один день сменял другой, тогда случилось то, тогда произошло это, каждое воспоминание, даже самое обычное, приносило ему картины прежней жизни, где он и Сильвия были слиты воедино. Она была чудесным цветком, красотою которого он жил.

Разве только ее физическая прелесть давала ему жизнь? Разве только ее тело он любил? Глупости. Как ему виделось сейчас, любая ее мысль, даже любое непонимание, любая ошибка составляли часть той Сильвии, к которой он был привязан, той Сильвии, которой он оказался неверен. Существует неверность духовная, подумал он, грех не менее тяжкий, чем телесный. Я изменил Сильвии. Помоги мне, Боже, я даже пренебрегал ею. Нет, нет, этого не было, подумал он быстро... А потом подумал, нет, все-таки было...

Меня мучает ревность без всякой причины. Почему бы Сильвии не жить своею жизнью, а мне своей? Ведь мы встречаемся вечером... ночью... и мы вновь – одно. У меня есть тайные мысли, почему бы и ей не иметь их? У меня есть собственные друзья, собственные занятия, почему бы им не быть и у нее? Этот чертов мужской собственнический инстинкт. Я хочу быть свободным и в то же время хочу, чтобы она не была свободной. И оказываюсь еще менее свободным, потому что в обществе другой женщины не могу отделаться от тягостного ощущения неверности по отношению к Сильвии. Чувствует ли она то же? Конечно, нет. С какой стати?

Хорошо бы очутиться с нею на всю жизнь на необитаемом острове... Он рассмеялся, вспомнив, что когда-то хотел того же, но с Корал Белл.

Хорошо бы мы никогда не приезжали в Лондон. (И никогда не встретились с Корал Белл? Конечно.)

А еще мне бы хотелось... один Бог знает, чего мне еще хотелось. Только я люблю тебя, Сильвия, и не проводи столько времени без меня, и, давай поскорее вернемся в Вестауэйз! Ведь мы были там страшно счастливы.

Но, дойдя до Грин-парка, он изменил последнюю фразу: “Я хочу сказать, я был там страшно счастлив”, а пройдя парк насквозь, изменил ее вторично: “Я хочу сказать, сейчас мне кажется, что там я был страшно счастлив”, а приближаясь к театру, он думал, что Лондон все же очень неплохой город, где случаются поразительные вещи.

Он имел в виду свое сегодняшнее появление в театре, куда впервые в жизни проник через служебный вход. Мистер Огастес Венчур, известный импресарио, должен был представить Этель Прентис, знаменитую актрису, любимицу публики, на роль в новой пьесе прославленного драматурга мистера Филби Никсона по необычайно популярному роману “Вьюнок”. “Вам может быть интересно заглянуть на репетицию, – написал ему Никсон. – Мы начинаем в понедельник”. А в четверг Реджинальд понял, что откладывать это развлечение больше нельзя.

И вот он оказался здесь, не совсем представляя, с чего начать. Попросить мистера Никсона? Но тогда придется вытаскивать его с середины репетиции. Открыть дверь и пройти, надеясь на лучшее? Вопрос решился сам.

– Что вам угодно, сэр? – обратилась к нему голова из отверстия в кабинке.

Реджинальд объяснил с извиняющимся видом, вполне естественным в этой ситуации.

– Сегодня утром репетиции нет.

– Неужели? Но ведь она была назначена.

– Да, сэр, верно, но, как я понял, возникли какие-то сложности. Мистер Никсон наверху с мистером Венчуром. Сказать ему, что вы здесь?

– Не знаю, захочет ли он...

– Я сообщу ему на всякий случай, – и театральный страж снял трубку телефона.

Поэтому чуть позже Реджинальд обменивался рукопожатиями с мистером Огастесом Венчуром и был представлен Латтимеру: “Вы, конечно, знакомы с Латтимером?”

Мистер Венчур был человек среднего роста, но, вероятно, самый толстый в Лондоне. При этом он питал пристрастие к светло-коричневым жилетам и имел привычку засовывать большие пальцы за подтяжки, отчего казался еще полнее. На нем был красно-коричневый костюм, алая гвоздика в петлице, рубашка с высоким воротником и красным галстуком бабочкой. Лицо у мистера Венчура было круглое, румяное, почти детское, а изо рта торчала сигара. Мистер Латтимер, одетый в черное, должно быть, принадлежал к служителям церкви.