Роберт Джирарди - Неправильный Дойл Страница 40

Сейчас отец Сципио отставил рюмки в сторону и положил узловатые руки на колени. Этот жест означал одновременно осуждение и прощение.

– Хорошо, сын мой, – сказал он. – Давай выслушаем твой вариант того, что произошло.

Дойл тревожно глянул на него. Он же тридцать пять лет назад рассказал все о происшествии с вином. Нет, речь, наверное, идет о стрельбе на пристани.

– Не знаю, что вы слышали, отец, – сказал Дойл, – но у того человека было оружие. Это была самозащита.

Отец Сципио помотал головой.

– Я говорю о твоей жене, – сказал он. – И о твоем сыне.

Дойл почувствовал, что начинает потеть. В голове, как вспышка, мелькнула картина: Пабло спит на коленях Фло под пляжным зонтом в Ибице – это был их последний или предпоследний год, – она сидит, прекрасная, словно pieta,[105] на морском берегу, а ветер теребит кисти ее пледа. И внезапно он почувствовал в себе желание исповедаться. Он рассказал старому священнику о Брижит и о других. Их было восемь за двадцать лет брака. Если посмотреть на это с определенной точки зрения, не так уж и много – меньше одной измены за каждые два супружеских года.

Отец Сципио нахмурился.

– Кто были эти женщины?

Дойл пожал плечами, сожалея, что начал этот разговор со священником.

– Проститутки, шлюхи, filles de passage?[106] – упорствовал отец Сципио.

– Просто женщины, отец, – сказал Дойл.

– Красивые женщины? – спросил отец Сципио.

– В основном, – признал Дойл. – Но не все.

– Тогда мы можем простить тебе грех тщеславия, но не грех прелюбодеяния.

– Ладно, – немного смущенно сказал Дойл.

Последовала минута молчания, во время которой он мысленно пробежал весь список. Да, он мог вспомнить всех. Дойл почувствовал себя немного лучше. Была пара встреч на одну ночь, но он никогда не спал с женщиной, с которой не стал бы спать еще раз. Инес, специалистка по иглоукалыванию, он познакомился с ней в автобусе по пути из Кадиса в Мадрид; Силка (ее сценический псевдоним), балийская танцовщица, действительно с острова Бали, afficionada[107] боя быков; Клара и Кармен – да, с обеими сразу – две самые безответственные подружки его жены; Паулина, учительница латыни, чьи угрызения совести после были сравнимы с ее желанием до; Рейчел, туристка из Австралии, у которой была самая шикарная задница из всех, что он видел; Урсула из Франции, женщина-коммивояжер, продавала приспособления для ванной, заявляла, что лесбиянка, но на самом деле ею не была; Ньевес, актриса, которая снималась у Альмодовара. И наконец, Брижит, студентка из Парижа, работавшая няней у соседей. Скала, с которой все рухнуло.

– Ты любил свою жену, пока продолжались все эти… связи? – спустя некоторое время спросил отец Сципио.

– О да, – твердо сказал Дойл. – Всегда. До сих пор люблю. Она замечательная.

– Тогда ты чертов идиот.

– Да.

– Последний вопрос. – Старый священник замялся. – Почему?

Дойл ответил, что не знает, но на самом деле он знал. Да, были все эти красивые женщины – Малага с древности славилась красотой своих женщин, – но было и кое-что еще: его неутолимая жажда приключений, новых лиц, какой-то «другой», которая бы смеялась его шуткам, а потом показывала ему, где и какие прикосновения ей нравятся. Это был неописуемый разгул греха – в странных спальнях, под жужжание вентилятора над головой и печальный голос мужа в автоответчике, жалующийся, как ему одиноко в командировке в Швейцарии, когда впереди у него – вся ночь и утро: Фло с малышом уехала в Эсиху. В Испании измены – обычное дело, объяснил он отцу Сципио, и в этом отношении он был не хуже любого рядового испанца.

Лицо отца Сципио потемнело.

– Не пытаешься ли ты оправдать свои грехи?

– Нет, отец, – сказал Дойл. – Да и слишком поздно Я скучаю по своей жене сильнее, чем могу выразить словами. И Пабло! Мне действительно не хватает мальчугана. Полагаю, это обычные угрызения совести.

– Значит, ты признаешь, что виноват?

– Да, – сказал Дойл и сконфуженно опустил голову.

– Это первый шаг, – печально кивнул отец Сципио. – Я буду молиться за ваше примирение.

– Спасибо, – сказал Дойл.

– Но между тем ты должен молиться и сам. Ты должен просить прощения у Бога. Ты должен измениться.

Он сделал ударение на последнем слове.

– «Не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти», как говорит Павел в послании к Римлянам.[108] Другими словами, очисти свою душу, сын мой. Оставь излишества, веди себя как подобает христианину. Может быть, тогда ты сможешь вернуть жену.

– Думаю, уже слишком поздно что-либо сделать, отец, – сказал Дойл.

– Никогда не поздно, Тим, – серьезно сказал отец Сципио. – Проникни в душу сластолюбца, и обнаружишь, что святой рвется наружу. Вспомни Августина. В молодости он состоял в жестокой банде, содержал несколько женщин сразу, был отцом незаконнорожденных детей и прочее. Потом однажды, прогуливаясь по саду – естественно, страдая от легкого похмелья, – он подошел к фиговому дереву и, услышав, как Бог зовет его, бросил все и последовал этому зову.

– Да уж, – сказал Дойл. – Я уже слышал эту историю. На ваших уроках катехизиса.

Отец Сципио иронично улыбнулся, показывая здоровые зубы.

– По крайней мере, у тебя хорошая память.

Затем он поднялся, убрал бутыль и проводил Дойла во двор. На пустоши между церковью и шоссе раскинулось новое кладбище. Ни надгробных плит, ни памятников, лишь латунные таблички, вдавленные в землю. Смотритель на косилке описывал широкие круги вокруг могил.

– Никак не пойму, что красивого в этих современных кладбищах, – сказал священник, прикрывая глаза от солнца рукой. – Иногда мне кажется, что возник какой-то заговор между смотрителями. Полагаю, им легче ухаживать за травой, когда на пути не стоят какие-то там памятники.

Он повернулся к Дойлу. Его лицо стало серьезным.

– Давай поговорим о других твоих неприятностях, тех, что попали в газеты.

– Хорошо, – вздохнул Дойл.

Голос отца Сципио понизился до шепота:

– Ты найдешь некоторые ответы в Делавэре, тайна исповеди не позволяет мне сказать больше.

– В Делавэре? – встревоженно переспросил Дойл, но священник сделал жест, означавший, что он и так уже сказал достаточно. Он ободряюще стиснул руку Дойла и быстро зашагал к дому.

Через несколько минут, отправив молитвы, словно божественную почту, на небеса, Мегги вышла из церкви, держа в руках горшок с бархатцами. В своей мантилье и больших темных очках, она была похожа на раскаявшуюся проститутку из итальянского фильма. Она сунула бархатцы Дойлу, и они вместе пошли через поле могил к прямоугольнику сухой грязи, под которым покоился с миром Бак Дойл, разлагаясь в фанерном гробу, обитом кожзаменителем. Мегти забрала бархатцы из рук Дойла, встала на колени и сделала в земле углубление, чтобы поставить горшок. Потом подняла голову и посмотрела на Дойла. В таком виде – на коленях, в дешевом облегающем свитере и итальянских темных очках – она являла собой прелестное зрелище, и, несмотря на недавнее наставление священника, Дойл не смог удержаться от нечестивых мыслей.

– Бархатцы. Бак всегда их любил, – сказала Мегги. – Он считал, что они яркие и веселые. Я раньше всегда ставила целую охапку в большую вазу в спальне… – Ее голос сорвался.

– Бархатцы, – протянул Дойл. – Я и понятия не имел.

– Ты многого не знаешь, – сказала Мегги. – И многого уже не узнаешь. Нежность – этому ты мог бы у него поучиться. У меня есть фотография, там он держит тебя на плечах, ты еще маленький, два или три года, на тебе симпатичный парусиновый комбинезончик. Ты смеешься, сидя на нем, а он улыбается, как самый счастливый в мире человек.

Дойл сказал, что не знал о существовании этой фотографии.

– Ну, тебе следует иногда на нее поглядывать, – сказала она. – Может, научишься чему-нибудь.

Она встала, отряхнула колени и направилась к «кадиллаку», припаркованному на краю могильного поля.

17

На мягко перекатывающихся волнах качались редкие пучки Hudsonia tomentosa,[109] в которых кое-где еще проглядывали звездочки нежных желтых цветков. Прошлой ночью их смыло с болота приливом. В то утро вода играла всеми оттенками зеленого, переливаясь, как оперение попугая. Апрельское солнце нагрело воздух, и это навело Дойла на мысли о предстоящем лете – времени, которое каждый член курортного братства ждет с нетерпением и ужасом.

Капитан Пит и Тоби стояли у капота «Вождя Похатана» с пивом в руках, споря о какой-то ерунде.

– …как будто уже июль, – говорил Тоби.

– Я считаю так, – сказал капитан Пит. – Глобальное потепление.

– Снова это слово. Ненавижу это слово, – сказал Тоби.

– Какое слово?

– Глобальное.

К вечеру контейнер для рыбы в середине лодки был почти заполнен. Всех размеров камбалы, пара люцианов, дорадо и желтохвост лежали вперемешку с задыхающимися плоскоголовыми. Дойл удерживал равновесие на кормовой лестнице и наблюдал за сидящим на корточках Гарольдом. Руки паренька были липкими от рыбьих внутренностей и песка: он делал шарики, высунув от усердия язык, словно пятилетний мальчик.