Борис Носик - Дорога долгая легка… (сборник) Страница 40

— Мы вас ищем-ищем! Где вы были?

— Я был дома, — сказал Зенкович.

— Вот видите, а мы вас ищем-ищем…

— Зачем вы меня ищете?

— Мы дублируем фильм «Девушка из чайханы». Вы автор? Что же вы молчите? Вы Зенкович?

— Ну-у-у… Собственно говоря… Я писал сценарий.

— Ясно. А я пишу русский текст, будем знакомы. Я Рахиль Ивановна Волкова.

— Очень приятно. Сеня… Какой же текст?

— Какой может быть текст? Диалог. В фильме говорят по-бахорски, мы его дублируем на русский.

— Я писал его по-русски.

— Э-э-э, это когда было, голубчик…

— Но снимали по-русски.

— Понятно. Но ведь тонировали его по-бахорски, так что теперь мы его будем дублировать на русский. Часть текста я уже уложила.

— Куда?

— Не куда, а под что. Вы можете приехать на студию. Хотя это и не обязательно.

Одолеваемый дурными предчувствиями, Зенкович потащился за семь верст на студию имени Горького, охраняемую от праведного гнева зрителей могучей статуей производства Мухиной. А может, Мухина вместе с Горьким защищала студию и от творческих неудач.

Энергичная дама, успешно хранившая черты былой красоты, называлась Рахиль Ивановна Волкова.

— Садитесь. — Она обворожительно улыбнулась. — Сейчас мы соберем группу.

«Какую группу она соберет? — испуганно думал Зенкович. — Съемочная группа уже распущена. Может, она соберет партгруппу?»

Зенкович рассеянно перебирал листы бумаги на столе. Какой-то диалог. Смешная фраза: «Это, черт побери, чертовски интересное занятие — следить за своим автомобилем!» Похоже на дурной перевод. Кажется, это и есть перевод.

И вдруг свет страшной правды забрезжил перед близоруким Зенковичем. Это был перевод с бахорского. Перевод бахорской фразы, бравшей начало в каком-то неведомом, вполне кретинском источнике. Не в его же! Зенкович готов был поклясться, что в его русском оригинале такой фразы никогда не было. Именно это он и сказал Рахили Ивановне, когда та вернулась. Голос его дрожал от обиды и гнева.

— Не важно, — ответила эта незаурядная женщина. — Не было в русском, появилась в бахорском. Теперь надо все это перевести на приличный русский, что я, кстати, и сделала. Потом надо еще уложить. Если хотите знать, там может вообще не поместится этот «автомобиль», будет просто «авто» или «мото», главное — чтоб были смычные согласные или открытые гласные, зависит от губ. А что, собственно, вы нашли такого в этой фразе, фраза как фраза, она, конечно, не отшлифована…

— Это чудовищно! — закричал Зенкович. — Это черт знает что! Кто вас учил переводить? Кто вас учил писать?

— Меня учил сам Смушкевич! — воскликнула Рахиль Ивановна так звонко и пронзительно, что Зенкович сразу понял: ее не переспорить. Звуки у нее были все уложены как надо, а голос поставлен, и дела его были плохи. — Я, если хотите знать, дублировала Куросаву! Самого Антониони!

— Они были довольны?

— Вы оскорбили меня дважды! — сказала Рахиль Ивановна. — Нет, вы оскорбили меня трижды. Теперь, даже если весь мир встанет на колени…

— Не встанет, — сказал Зенкович. — Ему тоже бывает предел.

Это была, конечно, опрометчивая фраза. Это было суждение максималиста, суждение, недостойное зрелого человека. Предела нет, предел нам только снится. Так, кажется, писал классик. Предел бывает только нашему земному существованию, так зачем же ненужными волнениями приближать эту роковую черту? Зенкович, который так стойко, можно даже сказать, стоически пережил все перевоплощения злополучной девушки из чайханы, на сей раз, скажем прямо, сплоховал. Ему на миг показалось, что он подошел к черте, к пределу; такие мысли от себя надо гнать. Надо выпить что-нибудь безобидное: какой-нибудь коньяк или валокордин. Покурить индийской конопли. Однако под рукой у него была только коробка от киноленты, до краев заполненная окурками. Зенкович не отважился надеть ее на голову незаурядной женщине, и стресс не был снят. Жаль, жаль…

Собралась группа, и стройная, строгая, профсоюзного вида женщина, чья усохшая былая красота была словно нарочно засушена для гербария, сказала, что надо все начинать сначала. Раз он обидел эту укладчицу, они найдут другую. Но прежде всего они все вместе посмотрят его фильм.

Это была хитро задуманная месть. До сих пор Зенкович счастливо избегал подобных просмотров. Однако теперь группа расселась в маленьком просмотровом зале, а Зенковича посадили в первый ряд, одного. Погас свет, вспыхнули титры, и Зенкович с удовлетворением и стыдом отметил, что на бахорском языке его фамилия не претерпела никаких изменений. Дальше была нудная и вполне постыдная ахинея, снятая ленивым бахорским человеком Махмудом Кубасовым, а потом слепленная его неумелой рукой. Все было пошло, абсурдно, бессвязно, скучно, и каждую часть приходилось одолевать, как пятикилометровый подъем в безводной местности.

В темноте зала за спиной Зенковича время от времени слышался искренний возглас какого-нибудь из членов дубляжной группы:

— И какой дурак все это понаписал?

Не снял, нет, они знали, что в зале сидит только сценарист, поэтому не снял, а написал. Понаписал.

Зенкович тягостно молчал, растравливая раны и повторяя про себя пижонскую фразу одного литературного долгожителя, строчившего сценарии для кинофабрик еще в двадцатые годы: «Писателю платят в кино за унижение!» Понял, Сеня? За унижение тебе платят. Вот тебе твой Таллин. Твой Вашан…

Но даже в таком зале нашелся добрый человек: не стоит кино без праведника. Человек этот был совсем молод, во всяком случае, очки его блестели задорно. Может, это был практикант, студент ВГИКа. Может, это был просто юноша, начинающий жить (тот самый, который должен во всем брать пример с товарища Дзержинского). Может, он уже слегка разочаровался в кинематографе, как знать? Так или иначе, это был добрый человек (может, все-таки на него уже подействовал пример товарища Дзержинского), и он пожалел распинаемого автора. В темноте он пересел к Зенковичу и стал шептать ему, не боясь навлечь на себя гнев группы:

— Вы их не слушайте. Это же вообще варварство, этот ихний дубляж. Субтитры должны быть в кино. Им же всем работа нужна, этим бывшим актерам, неудачникам-режиссерам. А дама-режиссерша, она, знаете, кого-то там сыграла, то ли Зою Космодемьянскую, то ли Матросова, тридцать лет назад, с тех пор все дублирует… Укладчица! Да весь дубляжный цех на укладчицах держится. А на цехе вся студия…

Зажегся свет. Зрители пересели за стол заседаний.

— Ну что, товарищи, — сказала бывшая героическая актриса. — Начнем. Что нам делать с фильмом?

Человек, похожий на кастрата, которому вместе со всем остальным по ошибке вырезали и голос, пропищал едва слышно:

— Та-акое нельзя дублировать.

Остальные были того же мнения. Режиссерша с засушенными следами красоты торжествующе смотрела на сценариста.

— Ну что же, — сказал Зенкович. — Работа вам нужна, не мне… Что вы там последнее дублировали? — спросил он у засушенной.

— М-м-м… — Она пожевала бледными губами. — Корейский фильм. «Девушка-патриотка».

— Ясно. А теперь «Девушку из чайханы» будете курочить. Работа вам как раз по плечу. Но укладчицу эту, как ее… Матрену Исаковну…

— Рахиль Ивановну.

— Да, Рахиль Ивановну — прошу убрать. Пусть она Антониони уродует, он все же по-русски не понимает, ему все одно, нерусскому человеку…

Так, хотя и под занавес, с большим опозданием, в час полной безнадеги, а Зенкович все же втянулся в кинопроизводственную склоку. Ему дали укладчицу Фиму. Она была хорошая, добрая девушка. Она сказала:

— Вам есть куда уехать?

— Куда-нибудь можно, конечно, — сказал Зенкович. — Можно в Коктебель… в Ялту… в Бахористан…

— Ничего себе куда-нибудь, — сказала Фима. — Так вот, езжайте. Вы ничем не поможете, ничего уже нельзя сделать… Я вам обещаю не очень…

Зенкович купил билет до Симферополя и уже собирал вещи, когда ему позвонили из Орджоникирва. Он был рад услышать голос своего друга-редактора.

— Сейчас тебе будет звонить директор… Нет, новый, того уже сняли. Этот? Ничего. С хлопка. Крепкий хозяйственник. Предложит тебе новый сценарий, с одним парнем напополам. Он ничего, хороший парень, член Союза… но он не смог… Он ничего не смог.

— О чем? О басмачах?

— Нет. Об охоте на тигров… Ты же любишь охрану природы.

— У вас уже тепло? — спросил наконец Зенкович, намолчав рубля на три.

— Жарынь… Редиска.

— А в Вашане?

— Там тюльпаны… И трава зеленая-зеленая… Ты понял? Остальное он тебе сам скажет… Пять тысяч пополам…

— Остальное я помню, — сказал Зенкович.

Он подумал, что нельзя соглашаться. Ни за что, надо ехать в Крым. Надо садиться за вечное. За прозу… И все-таки он ждал этого звонка. Над рекой уже трава и тюльпаны. А вечерами костры. Стирают белье… Пахнет пылью, горелым кизяком. Очумело кричит ишак, забравшись в горы. Бормочет искусственный водопад возле помоста у чайханы…