Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках Страница 40

Я даже боюсь заводить семью, — представь? На фоне общей безответственности я гиперответственный в этом плане. Просто изведу себя в прямом смысле до смерти, что делаю что-то не так для жены и детей. А вдову с ребятишками оставлять не хочется. Господи, что пишу!? Что пишу!? Господи-и-и. Я просто очень слабый. Дух у меня ни к чёрту. Душок одним словом, которым тронут воздух на ранней стадии гниющей с головы рыбы. Но до Чечни должен дотянуть. Должен! Бедная Чечня! Кто туда только не устремлялся!? С какими только целями!?

Боже ты мой, и это письмо любимой девушке. Хорошо, что ты его не прочтёшь. У тебя и своих забот хватает, чтобы такое читать. Лен, а знаешь, как я тебя полюбил? Я никогда не писал об этом. Это случилось в девятом классе. Ты по какой-то причине заплакала, во мне всё перевернулось от жалости к тебе, а на следующее утро, проснувшись, я понял, что полюбил тебя за твои слёзы. Если бы ты всхлипывала и сетовала при этом на кого-нибудь или что-нибудь, то, вероятно, моя жалость не переросла бы в любовь. Но ты плакала не так, совсем не так, как все. Ласково, нежно, светло и тихо струились слёзы по твоим щекам. Так плачут не от радости, грусти или обиды, так плачут по утраченной красоте мира. А ещё, проснувшись, я понял, что, несмотря на то, что полюбил тебя за плач, ни за что на свете не хочу больше видеть его. Бывают же всё-таки чудеса! Девочка, которая была для меня просто Ленкой-пенкой до девятого класса, вдруг распустилась, как цветок, — цветок, который оросил сам себя.

Тогда, на выпускном, я так и не решился признаться тебе в своих чувствах. Потом пришлось делать это чрез эл. почту. А может, не так страшно?! Леночка, может не так страшно, что через почту?! Ну, успокой меня, пожалуйста, что не так страшно! Леночка! Я ведь измучился весь! Как вспомню — со стыда дотла, дотла сгораю! Ты ведь ждала, девушки всегда так ждут признаний! Но как я на тебя смотрел! Я не оправдываюсь — что ты! Мне только хочется, чтобы ты вспомнила, как я в тот день на тебя смотрел! Как метался — вспомни! Как мучился! Как вставал и садился! Как направлялся к тебе и за несколько шагов до самых главных слов в мире ложился на крыло, как самолёт! И перегрузки я испытывал под стать лётчику-испытателю, и даже сильнее из-за своей стеснительности, неуверенности и неопытности! Леночка, ты не могла не заметить, как я тебя люблю! Может ли, имеет ли право предатель любить так глубоко?!

А может, не Чечня? Может, к тебе переехать? Ты меня не любишь, я знаю. Ничего страшного. Хорошо даже. Ужасно было бы, если бы ты любила подонка, ведь и так бывает. Да, переехав, я мог бы служить тебе. Как друг. Конечно, я не стал бы тебе другом, просто более или менее талантливо играл бы в него.

Знаешь, тут рядом Павлушкин письмо своей маме пишет. Вот он мне друг. Тут и играть не надо. Толкает меня всё время в бок и спрашивает, как пишется то или иное слово. Мне от его тычков и грустно, и весело. Вот зачем ему орфография?! Думаю, что женщина, которая будет читать его письмо, такая же славная и безграмотная, как он сам, но он всё равно старается. Вон сопит даже. Всё у него должно быть обстоятельно. По отдельным словам, о написании которых он меня спрашивает, я уже имею сносное представление о его тексте. Много врёт из жалости к матери, не хочет расстраивать её. Грамотею-то уж, конечно, веры больше. Кто бы спорил?!

В общем, не смогу я к тебе переехать, Лена. Ты не поймёшь моего поступка, за ненормального меня примешь. Лучше уж останусь в твоей памяти адекватным парнем. С 2002-го года твои письма стали другими. И вроде бы ты не вышла замуж и ни в кого не влюбилась, а лучше бы так. Леночка, лучше бы так! Мне было бы гораздо легче. Я с болью наблюдал, как Евразия стала планомерно истончаться в твоих посланиях, уступая место Европе. Тепла в нашей переписке становилось всё меньше, а болезненных родовых схваток, — я их так назвал по причине их чрезмерной тяжести для тебя из-за полярности резус-факторов наших стран, — всё больше. Пожалуй, тут я перебрал. В менталитетах России и Германии много общего. Я перебрал как радикально русский. Не смотри на меня так. Можно ненавидеть свою страну и одновременно быть плоть от плоти, кровь от крови её. Так я могу противиться тому, что моя фамилия Герц, но я же Герц.

Постепенно мы стали отдаляться друг от друга. Ты, наверное, заметила, что с 2003-го мои письма к тебе стали редки. Это не потому, что я стал забывать о тебе. Просто боялся быть неправильно понятым, чем-нибудь обидеть тебя. За своими словами стал следить, как шпион, хотя раньше такого за мной не водилось. Дыхание сбивалось после завершения писем, словно я не сидел, а бежал за компьютером. На смену лёгким секундным спринтам пришли изматывающие многочасовые марафоны — так я стал писать! Чуть литератором не стал от всего этого. 2 сентября 2004-го года от тебя пришёл ответ, из которого я почувствовал, что вот и настал чёрный четверг, когда мы с тобой начали говорить абсолютно на разных языках уже не только в прямом, но и в переносном смысле.

В общем — Чечня. Может так случиться, что меня там не убьют. Ну что ж — тогда Россия навсегда и служба ей до последнего вздоха, чтобы на смертном одре сказать: «Страна, я имел полное право тебя презирать, потому что посвятил тебе жизнь». Так по-честному. Государство всё-таки бесплатно дало мне среднее образование и подарило любовь. Если учёбу можно было бы отработать одиннадцатью годами безупречной службы, то за любовь мне придётся расплачиваться до конца дней. В хорошем смысле расплачиваться, конечно. Даже не буду выезжать за границу на отдых, не выездным себя сделаю, чтобы потом не придираться к самому себе: «Помнишь, как ты любовался туманами Лондона, оставив Россию на целых две недели?» А чтобы даже не возникло соблазна куда-нибудь сорваться, надо просто быть нищим. В крайнем случае — бедным, в самом крайнем случае — представителем среднего класса; различия между этими социальными группами у нас не так уж велики. Как сегодня сказал Павлушкин, даст Бог, и напрягаться-то не придётся. В общем, обеднеть — не проблема, страна мне сама подыграет. Понимаю, что этот абзац звучит глупо, смешно. Я специально так написал, чтобы утопить в себе зарождающегося фанатика.

Или стать богатым и подарить тебе остров на Багамах? К деньгам я равнодушен, зато они не равнодушны ко мне. В университете мне удалось провернуть несколько крупных и — самое главное — чистых сделок. Я просто чувствовал, что в определённое время надо потребителю. Словом, могу заключить с нелюбимыми деньгами брак по расчёту ради тебя. Вообще-то речь идёт о твоей покупке, если ты ещё не поняла. Чур, не пугаться. Если бы ты поддалась на такую провокацию, то в этом не было бы ровным счётом ничего страшного. Но только в том случае, если бы ты — озолоти я тебя — не влюбилась бы в меня. Но ты ведь не сможешь полюбить меня за пухлый кошелёк, — правда? Я так рад, что здесь у людских душ стойкий иммунитет; они могут продаться за деньги, славу, власть и подобное, а полюбить — нет. Порой мне кажется, что, если белый свет до сих пор и стоит, то во многом на этом. Знаешь, в чём заключается моя низость? Она в том, что только твоё тело меня не устроит. Что тело? Тлен! Мне нужна твоя бессмертная душа со всеми её удушьями и отдушинами. Я грежу о том, что принадлежит только тебе и Богу. Каков подлец!.. Итак, раз не ты, значит, — Россия…

Тебе может показаться, что я много на себя беру. Ты не права, любимая. С этой секунды я беру на себя всё. Вообще всё. Вся Россия теперь на мне. Прямо вся что ли? Прямо вся. Ни клочка никому не уступлю, аж трясёт от жадности, как Плюшкина. Не чувствуешь, как от строчек запахло духовно-нравственной приватизацией? Когда всё не моё, а на мне — это и есть такая приватизация. И здесь никакого пафоса. Никакого героизма. Здесь вообще нет ничего мало-мальски стоящего внимания. На смену эре Материи грядёт эра Духа, в которой подобные вещи станут обычными, как ежедневный восход и закат. Меня другое завораживает. В эре Духа тоже будут свои гении и злодеи, эксплуататоры и угнетённые, пассионарии и обыватели, глобалисты и антиглобалисты, только в рамках принципиально иной модели существования. Физической смерти перестанут бояться, а гибель души станет реальностью. Мы ещё и в существование-то души не все поверили, а скоро не вечность вечной доселе субстанции станет фактом. Это сегодня, пока мы только стоим у врат эры Духа, пока мы не вошли в неё, меня можно принять за романтика-идеалиста-альтруиста. Но уже завтра новейшие люди отнесут меня к реалистам-прагматикам-эгоистам. Разве я не эгоист, если от широты и долготы, глубины и высоты России напрямую зависит, — всегда зависела и будет зависеть широта и долгота, глубина и высота лично моей души, настроение её и самочувствие? Моей, Лена, души…

А я-то думаю, почему я так страдал, когда нелюди взрывали дома в Москве, захватывали детей в Беслане, прорывались в Дагестан? Из эгоизма, Лена. Из чистейшего эгоизма. Изверги мою собственную душу тогда терзали, топтали её, глумились над ней, не давали ей успокоиться, воспарить ввысь и облететь вселенную от Альфы до Омеги. Не было у меня сострадания к несчастным, не было никогда. Я мечтал стать заложником в бесланской школе вместо Мадины из 1 «Б», чтобы прекратить муки своей души. Своей, а не ребёнка!