Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM Страница 40

— Уничтожить!

— «От неё будет одно зло, — так он сказал. — Она несёт на своей конструкции трагически невидимые отпечатки пальцев — Фрейдовы отпечатки пальцев её творцов». Так он говорит. Другими словами, она не может, как я рассчитывал, быть эстетическим представителем нашей культуры, потому что вы лишили её тех самых органов, от которых это зависит. Я лишь повторяю его слова. Где merde, которое потопило тысячи пароходов? Это он спросил. На самом деле он неловко, но пытался проанализировать, почему я приказал сотворить её, тем более в образе единственной женщины… — Джулиан замолчал и уставился в камин, следя за беспокойными языками пламени, которые взлетали на фоне стены. — Им так мало надо, — продолжал он, — этим психологам, и на самой ничтожной аналогии они готовы построить свои объяснения. Вот и Нэш анализирует, почему я выбрал её из всех женщин как главный символ — богиней богатства, богиней большинства. Нет ничего проще, правда? Для анализа частенько выбирают совсем мелкую траншейку; кстати, и до эпохи палеолита не так уж далеко. Но не Нэшу с его трудными путями и свободными ассоциациями. Экран суть стерильный экстракт — простыня или парус или то и другое вместе; но слегка присыпанное алхимическим серебром, чтобы лучше улавливать проецируемый образ, столь дорогой коллективному подсознанию — образ юной матери с оттенком инцеста… С одной стороны, есть основания посмеяться, так? Но с другой… ах! Феликс… Увы, эта неделя дурных предчувствий была полна вопросов об Иоланте; вот если бы я мог спросить вас и вы ответили бы на них, пусть даже предположительно. Я всё сделал, чтобы Нэш увидел в ней только лишь скромный форпост пространстве автоматизации. К сожалению, ему этого оказалось недостаточно. С самого начала я совершил ошибку, заговорив с ним о культуре и эстетике, — подсознательно мы все так или иначе стараемся забыть о презренном металле в наших поисках. Да. Для психоаналитика это грязь. Кстати, вы когда-нибудь видели золотой слиток? У меня один с собой, я везу его на Ямайку. Сейчас покажу.

Трудно представить более нелепое соседство, чем фрак, цилиндр и под ними маленький коричневый свёрток, перевязанный бечёвкой. С очевидным, но внешне скромным торжеством он развернул буржуазную обёртку и положил на ковёр между нами нечто, похожее на зеленоватую булку с глубокой печатью. Булка тускло блеснула в свете камина.

— Фрейд считал, — сказал Джулиан, — что счастье заключено в отсроченном исполнении доисторического желания, и добавлял: «Вот почему богатство не приносит счастья; деньги не принадлежат к разряду детских желаний». — Он ненадолго погрузился в размышления, потом медленно опустился на одно колено и принялся заворачивать зеленоватый слиток в коричневую бумагу, после чего обвязал его бечёвкой. Поместив свёрток обратно на подоконник, он положил сверху перчатки и поставил цилиндр. — Я исследовал демонизм нашей капиталистической системы с точки зрения Лютера — в каком-то роде сдерживающий опыт. Он провидел конечную власть Сатаны как капиталистический символ нашего мира. Для него общая структура царства Сатаны — это капитализм; мы — недвижимая собственность дьявола, как он говорит; и самое глубокое осуждение нашей системы заключено во фразе: «Деньги — слово Сатаны, с помощью которого он творит всё сущее, подобно тому, как Господь некогда сотворил Истинное Слово». В его разрушительной теологии капитализм явил себя Божьей обезьяной, simia dei. Трудно смотреть на себя объективно в зеркале, едва пустишься в приключения вместе с этим маньяком по «Madensack»[77] нашего реального общего мира — по огромной сумке с червями, из которой лезут наши культурные и гномические устремления, вонючие кишки вселенной, конвульсии которых суть всего лишь очищение от газов во внутренностях времени. — Он помолчал, что-то обдумывая и качая головой. — Да и золото как таковое, говорит Шпенглер, на самом деле не имеет цвета, потому что цвет — это реальность. А металлический зелёный блеск — из сатанинской нереальности; и всё же он имеет определённое мистическое значение в иконографии наших Церквей.

Джулиан вновь раскурил сигару с помощью серебряной зажигалки.

— И потом, от золота до денег всего один короткий прыжок, однако он одолевает неглубокий ров культуры, и нам, обитателям мегаполиса с нашим образом жизни, предлагается нечто рациональное; нам с нашим образом жизни! Деньги. — живое сердце Нового Слова, и деньги, которые несут в себе выгоду, главную raison d'être[78], создали вокруг нас город. Деньги — это динамомашина, питающая принцип выгоды. Без этого принципа непостоянства сатанинского золота не было бы никаких городов. Археологи скажут вам, что они обратили внимание на стремительный прорыв в образе жизни человека, как только он основал свои первые города. Вторжение заключающего в себе выгоду капитала — это ключ к почти тотальной реорганизации человеческой личности, к переоценке её сельских ценностей. От гумна к городской площади всего лишь один шажок, однако без принципа выгоды его нельзя сделать. Городская экономика полностью зависит от экономического излишка — потому что в городе живут люди, чьё благополучие зависит от продукции сельского труда, но не их труда; излишек, возникающий в деревне, создаёт благополучие города. Однако Нэш непременно сообщит вам, что для подсознания сектор излишка есть также сакральный сектор, — отсюда высота кафедрального собора, украшение его драгоценными каменьями и скульптурами и обрядами; его экономика теперь посвящена сакральным целям. Наступает черёд Священного Семейства, дома Бога.

Джулиан неожиданно откинул назад голову и коротко рассмеялся, язвительно и печально. У него был странный вид, у Джулиана, сгорбившегося под тяжестью размышлений; у него был вид человека без возраста и одновременно глубокого старика.

— Оказалось трудным делом убедить Нэша в том, что у нас пока очень отсталая наука и для удобства всё ещё необходимо самим создавать работающие модели — будь то поездов, турбин или ангелов! В эстетике, как и, естественно, в технике, народилось много новых идей, которые щебечут, словно скворцы. Мы находимся в самом начале — этого нельзя не чувствовать; всем хочется нового, свежего, как можно меньше привычного. Разве не так? Старая смерть рядом с созидающим Эросом, но она хочет утащить нас назад в болото, похоронить в вонючей трясине истории, где и без того потоплено много невинных и виноватых. Что же до Иоланты, то искренне признаюсь, я в более невыгодном, чем вы, положении; ведь вы знали её, вы знали её живую, у вас есть реальный прототип, с которым вы можете её сравнивать. А у меня лишь перечень данных, выцветшие от старости слайды; её фильмы, рассказы о её жизни — у меня собрано большое досье. Но вот я увижусь с ней — и это будет нечто важное, небывалое в моей жизни, я в этом уверен. Да.

Мне вдруг показалось, что он оправдывается, как школьник, зажимая между колен руки и ища моего взгляда, дабы обрести уверенность в себе. В его неадекватном отношении к кукле был как будто болезненный оттенок — и мне стало не по себе, хотя я и сам не мог бы сказать почему. У него был более чем нормальный взгляд, и в речах звучала твёрдость, когда он пытался распутать тесно связанные концепции. Томительно долго Джулиан сидел, не сводя взгляда с огня в камине, потом заговорил вновь:

— Наверно, я уже готов к встрече с нею в её новом обличье. Ведь я всегда старался вести себя так, словно мне даровано бессмертие, — поведение от противного в связи с утратой. Подобно японскому принцу или далай-ламе, мне пришлось взрослеть в одиночестве, как правило в собственной компании. И если я не был злым, то прилежно познавал зло — в алхимических терминах, если хотите, от природы я был склонен к белой дороге; но пошёл по чёрной, чтобы разгадать её тайны. Некоторые мне удалось открыть — но, к сожалению, слишком немногие. Мною, как любым другим человеком, владело желание смягчить страдания человечества. Ничего себе амбиции!

— Всё это интересно, Джулиан, — отозвался я, с нежностью поглаживая затылок Бенедикты. — Насколько я понимаю, вы наслаждаетесь чистым экспериментом, то есть экспериментом ради эксперимента.

Он беззвучно хохотнул и почти признал мою правоту.

— Возможно. Но это и есть чёрная дорога. А она не приемлет компромиссов, она требует всего от человека, который идёт по ней; однако это не значит, что на ней надо оставаться всегда, как джокеру в колоде. Можно сойти с неё — но лишь после жестокой схватки с князем тьмы, или как вы там называете Люциферов принцип. Из схватки, естественно, выходишь немыслимо богатым; если сохраняешь разум, то получаешь в своё распоряжение огромное количество приёмов психического воздействия. Не могу сказать, чтобы это пошло кому-нибудь на пользу, в конечном-то счёте… — Он зевнул с грацией кошки, прежде чем закончить монолог. — Завтра мне надо быть за морем. Послушайте, Феликс, вам понятно, зачем мне понадобились долгие беседы с Нэшем? У меня было желание проникнуть как можно глубже в подсознательные мотивы, пробудившие во мне стремление создать нео-Афродиту — такую, которая не может есть, испражняться и любить. Это в терминах её собственных ценностей — а я повторяю фразу, потому что знаю: вы снабдили её памятью о том времени, когда её не было, чтобы она могла выкрутиться из непредвиденных обстоятельств. Вы дали ей абсолютную память, если судить, разумеется, с нашего места во времени. Но, представьте, она свободна, представьте, мир в руках дюжины таких же совершенных моделей — и в спектакле, несомненно, возникнут неожиданные факторы. Например, как они будут относиться к деньгам? Какой город заложат эти существа, чтобы в конце концов стать его символом? А? Стоит подумать. Кстати, каким она увидит счастье, если будет свободной от груза всего того фрейдистского, что делает нас личностями; можно ли в идеале создать для неё роль естественной развращённости, то есть сделать из неё эротоманку, которой, опять же в идеале, не требуется отдых? Нет, нельзя, потому что она бесплодна — вот вам и ответ, правильно? И всё же она совершенна, она прекрасна, как ночь. Феликс… может ли она… может ли новая Иоланта любить! И в какой форме? Полагаю, когда у нас будет Адам, он сумеет разглядеть, что творится в этой бездне. Мне очень хочется посмотреть на неё, познакомиться с ней в нормальном окружении — прошу прощения, вырвалось. Эта женщина свободна, она свободна от прогнившего груза человеческой фиксации на матери. Она не может ни любить, ни ненавидеть. До чего же потрясающей подругой она, не исключено, станет для какого-нибудь мужчины. Она отличает добро от зла? Ну и вопрос — разве люди отличают? Мы сначала действуем, а потом уж думаем. Нет, позвольте мне закончить… Действие, что бы там ни говорили, почти всегда предшествует мысли; когда мы говорим, будто нам нравится или не нравится то или иное действие, это почти всегда результат последующего суждения. Господи, какую же кучу онтологических проблем она сможет поставить… например, сумеет ли она в той же степени понять, что она кукла, в какой вы понимаете, что вы — Феликс? Мы этого не узнаем, пока не спросим у неё самой, так? И даже тогда всего одно прикосновение к клавиатуре может поставить нас перед совершенно непредвиденными фактами. До какой степени будет работать её творческая способность, сможет ли новая Иоланта действовать оригинально, скажем проскользнуть между мнемоническими указателями?