Юлия Вертела - Интенсивная терапия Страница 40

Хозяин был, однако, отходчив, а может, просто не хотел тратить силы попусту. Приметившись очередной раз в художника, он вдруг направил вилы в землю. Брошенный в Гулого молоток также не достиг цели. Пробив кровлю, он исчез на чердаке. Писатель стал тихо сползать вниз... Но к счастью, гвозди вошли в его штаны и остановили это бессмысленное движение. Чтобы разрядить обстановку, Воеводкин решил принять огонь на себя.

Спрыгнув с крыши, он опытным жестом потрепал меньшего бегемота по брюху и заискивающе кивнул:

– Скоро будут щенки.

– Это кобель, – после небольшой паузы заметил Мосталыгин, впрочем, не отрицая возможности появления на свет каких-то щенков. – Ты что, ветеринар? – Он явно заинтересовался.

Воеводкин понял, что наступил его звездный час.

Хозяин попросил ветеринара обмерить большего бегемота, не слишком ли он жирен для его веса, какой процент бекона или одно сало нарастает? Степан, хорошо знакомый с такого рода примочками, облапал тушу и авторитетно заявил:

– Надо больше давать барбариса.

Его чуткое ухо также заметило перебои в работе сердца существа, когда-то бывшего поросенком. Специалист рассыпался в сложных терминах и авторитетных рекомендациях. После заключительного аккорда Петр удалился в дом, вернувшись с двумя стопками и армейской фляжкой.

Усевшись на замшелую колоду, он разлил нечто по рюмкам, а истомленным сидельцам тихо сказал:

– Работайте.

Ребята бесцельно задвигали шифер по верхотуре, имитируя деятельность.

– Я тебя сразу приметил, ты наш. Где служил? – спросил Мосталыгин.

Степан что-то невнятно бормотал про кавалерийский пограничный корпус, наполовину расформированный, но еще укомплектованный лошадьми, в котором он начал приобщаться к ветеринарии.

– A этих я сразу раскусил. Обычно они и этап не выдерживают, – заметил хозяин. – Отвел и шлепнул... Но на крышу их хватит.

Не зная темы беседы, Гулый и художник глупо улыбались с высоты, делая вид, что все идет по плану.

Воеводкин в приливе странной радости благодарил армейскую юность, вспоминая командира, которого он лечил от головной боли конскими таблетками, и как-то не к месту заметил:

– Копыто пошло не то, и ухналь теперь длинный...

Будучи не понят, ветеринар тут же замолчал.

За всей этой сценой давно наблюдал из-за забора молодой человек кавказской национальности – аспирант-ботаник из Степанакерта Манвел. Живя в Петербурге и не имея поддержки с родины, он был вынужден, как человек на генетическом уровне мастеровой, подрабатывать в дачных поселках ремонтами.

Работа на крыше чрезвычайно заинтересовала его. Сначала он подумал, что эти люди снимают еще приличный шифер, ломают его и выкидывают. «Может, продадут недорого», – подумал он.

Дальнейшее наблюдение привело Манвела в замешательство. Зачем люди играют на крыше с молотком и гвоздями, где смысл? Наконец он с удивлением понял, что работники в поте лица кроют крышу, причем вдумчиво и серьезно.

Повинуясь странному инстинкту, Манвел перепрыгнул через забор, влез на крышу и начал работать. Вскоре художник и Гулый слезли с конька, и приятели все втроем подавали листы, а затем, разместившись вблизи, любовались, как невзрачные скаты хозяйственной постройки засияли цветом коринфского мрамора.

Сарай был невелик, куски большие, так что полтора часа, проведенные Манвелом в молчаливом труде, даже не вызвали усталости. Он радовался, что благодаря его усилиям порядок победил хаос.

– К обеду строиться! – приказал хозяин.

Вслед за хозяином в дом вошел Манвел, наша троица почтительно пропустила его вперед. Друзьям даже не верилось, что приглашение относилось и к ним.

Дом был грязен и темен, но при этом просторен и наполнен запахами продуктов, законсервированных тем методом консервации, который не предусматривает плотных крышек и глубокого охлаждения. Посреди комнаты стоял стол, алюминиевые миски по числу вошедших были аккуратно расставлены вокруг эмалированных тазов, наполненных солениями разного рода. Большое ведро с вареной картошкой казалось единственным источником тепла в комнате.

Так как в углах не было образов, а портрет Сталина в изголовье кровати не был сразу замечен, то все присутствующие, не дожидаясь молитвы либо других приглашений, стали вдумчиво есть находившееся на столе.

Петр Мосталыгин оказался щедрым хлебосолом. Работники и не заметили, как перед каждым оказалась большая алюминиевая кружка со слегка окрашенной жидкостью охмеляющего действия, как потом выяснилось, конфискованной у кого-то, укравшего ее где-то.

Неожиданно и художник оказался в фаворе у мрачного хранителя этой странной территории. По просьбе Мосталыгина он нарисовал на тетрадном листке его руку, сжимающую рукоятку нагана с бутафорски увеличенным номером, продиктованным хозяином по памяти.

– Дак ведь можешь, а я-то думал, ты – человек пустой. – Он дивился на мастерски сделанный рисунок. – Как живая, и моя, с чужой не спутаешь.

Манвел не знал этих людей, но был удивлен приливом чего-то домашнего. Он вспомнил медленные семейные ужины, где все уже давно сказано и остается только съесть столько, сколько требуется для насыщения организма. Мысленно он вернулся домой в еще не разбитый дом в Степанакерте, где за столом большая семья и все братья живы... Приложив дедовский нож к столу и плотно прижав его рукой у края, слегка пощипывая кончик лезвия, Манвел пытался наигрывать одну из мелодий его родной южной земли. Полностью уйдя в себя от сытости и общения, он был искренне счастлив тому, что задержался у неприветливого забора, который прежде проходил мимо.

И только Гулый чувствовал себя неуютно, поскольку привыкший к постоянному поиску врага хозяин сконцентрировал внимание на его лице. Писатель ощущал, что пища не снабжается достаточным количеством желудочного сока, руки скованы и хочется уйти, но вдруг лицо Мосталыгина просияло. Он неожиданно понял, что этот изможденный человек есть похудевшая копия майора начпрода, бессменного партсекретаря армейской ячейки. «Да, и этот наш, – подумал про себя хозяин. – Андрейка бы плохих людей не прислал».

Теперь, убедившись в полной лояльности ко всем присутствующим, хозяин начал рассказывать и о себе. Он сказал, что много пользы принес этой стране, которая сделала его Человеком с большой буквы. Если верить ему, то старшие офицеры многих исправительных заведений радостно откликнутся при упоминании его фамилии. Он был добрым человеком, но не к врагам народа, которых ненавидел еще до того, как их лица появлялись перед ним, начальником конвоя.

В этом доме Петр жил давно один и жил, как привык служить. Никто не мог войти на территорию без пропуска и пароля, и уж тем более выйти. Пропуском для наших троих кровельщиков послужила телеграмма, данная на его имя участковым и сообщающая о приезде троицы на работу. В ней были указаны приметы, день отправки работников, дата, подпись.

Петр крайне редко общался с людьми. После смерти жены и замужества дочери никто не переступал порог его комнаты. Соседи по даче, проходя мимо забора, здоровались с Петром, бормоча что-то о погоде. Он никогда не отвечал, ожидая ключевого слова, но так как его не следовало, он молча провожал их тяжелым взглядом. А соседи в свою очередь думали, что монстры живут не только на видео, но и рядом с ними.

Исключение составляли многодетные цыгане, которые проникали на территорию, не здороваясь, воровали съедобные плоды и предлагали услуги по всем бытовым вопросам. Петр, однако, не сердился на них, в их никчемной жизни он видел повиновение коммунистическому порядку, где не существует буржуазной морали и собственности.

Проводив гостей подталкиванием в спину и наложив на дорогу всякой снеди Воеводкину и Манвелу, хозяин ушел в очередной запой...

Пил он странно, один, в полной тишине, сидя за столом напротив двери. В двадцати сантиметрах от правой руки находился армейский бинокль – фетиш прошлой жизни. Раньше на его месте лежал наган, который Мосталыгин сдал, увольняясь в запас. Но бинокль одним лишь видом приближал Петра к тем временам, когда с канистрой хмелящей жидкости, превозмогая сон, он сутками смотрел на дверь, готовый в любую секунду уложить наповал всякого открывшего ее, если на нем нет военной формы.

В зимнее время, находясь в запое, хозяин не топил дом и даже воду для питья доставал из деревянной кадки, пробивая сверху ковшом лед. Петр знал, что запои приводят к потере веса у кабана, но не мог избежать их, потому что это было единственное время, когда он чувствовал себя опять молодым и на посту.

Невостребованный в своем уединении, проклиная лихие времена, Мосталыгин откармливал кабана, чтобы помочь семье дочери вырваться за рамки талонов. Борька честно старался выполнять план по мясу. В холодные дни, чтоб не терять привеса, кабан спал с Петром в одной кровати. Животное честно пережевывало ведра бесформенной хряпы и опережало все графики привесов, какие Мосталыгин нашел в книгах по животноводству.