Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце Страница 41

Оскар так странно кашляет, как будто подавился.

Что у него при этом творится на лице, я представления не имею, потому что не осмеливаюсь на него смотреть.

– Двадцать два процента мирового населения видят привидений, – говорю я ему, обращаясь через стену. – Ничего странного тут нет. Примерно четверть. И я не то чтобы прямо в контакте с призраками. Как таковых я их не вижу. Только бабушку и мать, хотя мама со мной не разговаривает, она лишь бьет все. Но на днях прочла мне стихотворение, – выдыхаю я. Щеки горят. Кажется, я перебрала.

– Какое стихотворение? – Я не такой реакции ждала.

– Да просто, – говорю я. Почему-то эти подробности кажутся мне слишком личными даже после признания, что я общаюсь с умершими родственниками.

Повисает молчание, и я внимательно прислушиваюсь, не запищит ли его телефон, сигнализируя о том, что Оскар вызывает 911.

– Бедж, мне очень жаль, что ты их обеих потеряла… – Его голос звучит искренне и серьезно. Я поднимаю взгляд, ожидая, что он смотрит на меня, как на бедную девочку-сиротку, но его лицо выражает нечто другое.

Наверное, его мама все же тоже умерла. Я отворачиваюсь.

Хорошо то, что он, похоже, забыл, что я целовалась с рукой. Плохо то, что я теперь вспоминаю, что он мог услышать. Даже любовное письмо не сказало бы ему так много. Мне ничего не остается, как закрыть лицо руками. В любой трудной ситуации веди себя, как страус.

– Оскар, а ты давно слушаешь?

– Не переживай, я почти ничего не разобрал. Я вообще спал, а потом твой голос проник в мой сон.

Он не врет? Или просто жалеет меня? Хотя я действительно негромко разговариваю. Я раздвигаю пальцы. Как раз вовремя, чтобы узреть, как он ленивой походочкой спускается вниз. Почему он так медленно ходит? Нет, правда? На него просто невозможно не смотреть, не следить за каждым движением, не ждать, когда он приблизится…

Он подкрадывается ко мне и становится так близко, словно тень.

Я вообще-то не уверена, что вопрос с Оскаром закрыт окончательно. Такой аспект, как близость, я не просчитала. И он же вроде только что сказал, что с радостью поцелует меня так, как на картине? Я припоминаю его слова: «В любом случае попробовать стоит».

– А что ты загадала? – спрашивает Оскар. – Я видел, что ты и с ангелом общалась, не только с бабушкой. – Голос у него тихий, шелковистый и задушевный, и я себе уже не доверяю, на вопрос лучше не отвечать.

Он смотрит на меня как раз так, как надо бы запретить законом или запатентовать, и я теряю всякую ориентацию даже в таких вопросах, как меня зовут, что я за существо, а также почему девочке может прийти в голову мысль бойкотировать мальчиков. Почему мне вдруг стало совершенно плевать на то, что это может повлечь за собой беду? Мне хочется одного – запустить пальцы в его спутанные волосы, потом положить чуть согнутую ладонь на синего коня на спине и прижаться к нему губами, как София.

София.

Я о ней совершенно забыла. Оскар как будто тоже, судя по тому, как он на меня до сих пор смотрит. Вот гнида. Гнидская гнида. Негодяй, подлец, мерзавец, плут, прохвост, повеса, бабник и мальчик-шлюха!

– Я сделала из апельсинов, которые ты подбросил, сок, – сообщаю я, приходя в себя. – Измельчила их в труху.

– Ой.

– Как вот у тебя это получается?

– Что?

– Не знаю, вот это все. Такой голос. И смотришь на меня, как будто я… как этот… пончик. Встал так близко. Ты же меня даже не знаешь. Уж не говоря про твою подружку, ты о ней не забыл? – Я слишком разоралась. Буквально разлаялась. Что на меня нашло?

– Я ничего такого не делаю. – Оскар вскидывает руки, словно сдается. – Я не нарочно. У меня такой голос – я же только проснулся. И мне совершенно не кажется, что ты выглядишь, как пончик, ты не похожа на него по форме, поверь мне. И я не заигрываю. Я уважаю твой бойкот.

– Отлично, потому что я все равно не заинтересована.

– Это хорошо, потому что мои намерения благородны. – После паузы Оскар добавляет: – Ты что, Джейн Остин не читала? Мы, англичане, куда более скованные, чем вы, нет?

Я ахаю.

– Ты же сказал, что ничего не слышал!

– Из вежливости. Мы, англичане, очень вежливые, знаешь ли… – Он дико ухмыляется, как совсем безмозглый. – Полагаю, я слышал все, до последнего слова.

– Я не о тебе говорила…

– Да? О каком-то другом чуваке с разными глазами, который ездит на мотоцикле и прислоняется, как Джеймс Дин. Кстати, спасибо. За то, как я прислоняюсь, меня еще не хвалили.

Я совершенно не представляю, как справиться с этой ситуацией, разве что сбежать на фиг. Развернувшись, я направляюсь в комнату-тюрьму.

– Более того, – и опять этот его веселый смех, – ты считаешь меня соблазнительным. Даже чересчур. Даже просто чересчур, так, кажется, ты выразилась. – Я закрываю дверь, но из-за нее доносится: – И нет у меня девушки, Бедж.

Бля, он что, издевается?

– А София в курсе? – ору я неистово.

– Вообще-то, да! – отвечает он с такой же неистовостью. – Мы расстались.

– Когда? – Мы перекрикиваемся через дверь.

– А-а, да больше двух лет назад. – Двух лет? А тот поцелуй? Неужели он был не настолько долгим, как мне показалось? Иногда от чрезвычайного волнения восприятие искажается; это я знаю. – Мы познакомились на вечеринке, отношения продлились пять дней.

– Это твой рекорд?

– Рекорд, вообще-то, девять. Ты что, из полиции нравов?

Я ложусь на холодный цементный пол, и пусть вся грязная пыль, микробы и споры ядовитой черной плесени делают со мной, что хотят. Внутри все трясется. Если я не ошибаюсь, мы с Оскаром только что поругались. А я после мамы ни с кем не ссорилась. И не сказать, что это совсем неприятное чувство.

Рекорд у него девять дней. Черт, черт, черт. Он такой.

Я пытаюсь собраться, думая, когда же придет Гильермо, стараясь сконцентрироваться на том, зачем я здесь, на скульптуре, которую собираюсь делать, пытаюсь заставить себя подумать о том, что может таиться в моем учебном камне, а не о признании, что София с Оскаром не пара! И тут входит он, размахивая перепачканным глиной полотенцем.

Увидев, что я трупом лежу на полу, Оскар вскидывает бровь, но не комментирует.

– Белый флаг, – сообщает он, протягивая мне совершенно не белое полотенце. – Я пришел с миром. – Я поднимаюсь на локтях. – Знаешь, ты была права. Ну, частично. Это действительно было позерство. Я позер. Этого во мне до фига. На девяносто восемь процентов. Намерения мои редко бывают благородны. Не так уж и плохо, когда тебя в кои-то веки вызывают. – Он подходит к стене. – Смотришь? Дамы и господа: сейчас он прислонится. – Оскар упирается плечом в стену, скрещивает руки, дерзко склоняет голову, щурится, и из него выходит Джеймс Дин получше самого Джеймса Дина. Я, не сдержавшись, смеюсь, чего он и добивался. Сам Оскар улыбается. – Ладно. Едем дальше. – Он отходит от стены и принимается шагать по комнатке, словно защитник в суде. – Мне надо поговорить насчет тех апельсинов, а заодно и о красной ленточке, повязанной у тебя на запястье, а заодно и о невероятно огромной луковице, которую ты носишь с собой уже несколько дней… – Он смотрит на меня так, типа, «попалась!», а потом лезет в карман и достает оттуда ракушку со сколом. – Хотел рассказать тебе, что постоянно ношу при себе мамину волшебную ракушку, потому что иначе я умру, вероятнее всего, уже через несколько минут. – Я снова смеюсь. Мне даже страшно, что он умеет быть таким очаровательным. Оскар бросает ракушку мне. – Более того, я разговариваю с ней во снах. Она умерла три года назад. Иногда, – продолжает он, – я ложусь днем, как сегодня, просто проверить, вдруг она захочет что-то мне сказать. Я никогда никому, кроме тебя, об этом не рассказывал, но я перед тобой в долгу за то, что подслушивал. – Он подходит ко мне и выхватывает ракушку, по-мальчишески очень мило улыбаясь. – Я так и знал, что ты захочешь ее слямзить. Но фиг тебе. Это самое ценное, что у меня есть. – Оскар снова прячет ее в карман, встает надо мной – глаза блестят, улыбка неистовая, анархичная, он совершенно неотразим.

Боже. Сжалься. Пожалуйста. Над. Бедной. Девочкой. С. Бойкотом.

И вот он уже оказывается на уровне моих глаз, а потом ложится на грязный пол рядом со мной. Да. Я издаю такой звук, который можно описать только как «писк восторга». Он складывает руки на груди и закрывает глаза. Я так же лежала, когда он вошел.

– Неплохо, – комментирует Оскар. – Мы как будто на пляже.

Я снова занимаю такую же позу рядом с ним:

– Или в гробах.

– Что мне в тебе нравится, так это оптимизм.

И снова смех.

– А я реально рада, что ты тоже лег на пол, – говорю я весело, действительно видя все в радужном свете, потому что знаю, что больше во всем мире нет никого, кто вот так вот полежал бы со мной на полу. И кто носит в кармане ракушку, чтобы не умереть. И кто ложится спать, чтобы пообщаться с умершей матерью.