Джек Керуак - Бродяги Дхармы Страница 41

33

Ура, проснувшись утром, я увидел синее небо и солнце, я вышел в свой альпийский дворик – и вот оно, то, о чем рассказывал Джефи: сотни миль белоснежных вершин, девственных озер и высокого леса, внизу же, вместо всего остального мира, простирается зефирное море облаков, ровно, точно крыша, по всем направлениям, все долины залиты сливками – так называемые низовые облака, далеко внизу от моей 6600-футовой верхотуры. Я сварил на плите кофе, вышел и уселся на деревянные ступенечки, отогревая на солнцепеке протуманенные насквозь кости. «Тю-тю», – сказал я большому пушистому кролику, и с минуту он спокойно радовался вместе со мной, глядя на облачное море. Я поджарил яичницу с ветчиной, вырыл мусорную яму в сотне ярдов вниз по тропе, набрал дров и сориентировался на местности с помощью приборов. Теперь все волшебные горы и ущелья обрели названия, те имена, что так часто пел мне Джефи: Джек-гора, гора Ужаса, гора Гнева, Часовой, гора Отчаяния, Золотой Рог, Старатель, Кратерная, Рубин, к западу – Бейкер (Пекарь), огромнейших размеров, Балда, Кривой Палец, и сказочные названия ручьев: Три Дурака, Корица, Беда, Молния, Выживай. И все это только мое, ничьим больше человеческим глазам не принадлежит эта грандиозная циклорамическая вселенная. Я испытал потрясающее чувство, что все это сон; это чувство не оставляло меня целое лето, постоянно усиливаясь, особенно когда для улучшения кровообращения я стоял на голове, на самой вершине, подстелив в качестве коврика холщовый мешок, и тогда горы казались пузырями, висящими в пустоте вниз головой. Я действительно осознал, что и они вниз головой, и я вниз головой! Здесь не было ничего, что скрывало бы факт притяжения, которое держит нас невредимыми вниз головой на поверхности земного шара в бесконечном пустом пространстве. И вдруг я понял, что на самом деле один и делать нечего, как только питаться, развлекаться и отдыхать, никто не осудит. Мелкие цветочки росли повсюду среди камней, никто их об этом не просил, так же как и меня. После полудня зефирная облачная крыша распалась на отдельные островки, и взору моему открылось озеро Росс, прелестная лазурная лужица далеко внизу, с крохотными игрушечными лодчонками отдыхающих, даже самих лодок не видно, слишком далеко, только жалкие царапинки, которые оставляли они, бороздя зеркальную водицу. Видно было, как отражались в нем сосны, направленные в бесконечность. Вечером я лежал на траве, передо мной расстилалось все это великолепие, стало скучновато, и я подумал: «Ничего там нет, потому что мне все равно». Потом вскочил и принялся петь, и плясать, и свистать сквозь зубы, и издалека, из-за ущелья Молнии, прилетело нечто чересчур огромное, чтоб называться эхом. За домом было большое снежное поле, снабжавшее меня питьевой водой до самого сентября: приносишь домой ведро снега в день, растает – и черпай жестяной кружкой ледяную воду.

С самого детства не был я так счастлив, я наслаждался одиночеством и никуда не торопился. «Тра-ля-ля, тру-ля-ля!» – распевал я, гуляя и поддавая ногами камешки. Наступил мой первый закат – невероятный. Горы покрыты розовым снегом, кружевные облака вдали – как древние дальние роскошные города в стране Будды, ветер без устали трудится, дует, раскачивая мой корабль. Молодой месяц с выступающей челюстью, тайно смешной, на бледно-синей полоске над чудовищными плечами тумана, поднявшегося с озера Росс. Из-за склонов возвышаются заостренные пики, как на картинках, которые я хмуро рисовал в детстве. Где-то, казалось, вершится золотой праздник радости.

«О, как я счастлив!» – записал я в дневнике. В очертаниях вечереющих гор я увидел надежду. Джефи был прав.

Тьма окутала мою гору, наступала звездная ночь, я затопил печку, напек вкусных ржаных оладий и приготовил крепкий говяжий бульон. Сильный западный ветер навалился на мою хибарку, но она была построена на совесть, с железными опорами, уходящими в бетонный фундамент – авось не сдует. Я был доволен жизнью. Всякий раз, выглядывая из окошка, я видел пихты на фоне заснеженных вершин, поволоку тумана или озеро внизу, рифленое, лунное, как игрушечный прудик в ванной. Я собрал небольшой букет из люпина и горных цветочков и поставил в кофейную кружку с водой. Вершина Джек-горы была убрана серебристыми облаками. Порой вдалеке вспыхивали зарницы, внезапно выхватывая из тьмы необъятные горизонты. Иногда по утрам туман заливал весь мой горный хребет, хребет Голода, точно молоком.

Следующее воскресное утро явило мне в точности такой же, как и в первое утро, пейзаж из облачного зефира в тысяче футов внизу. Когда становилось скучно, я всегда лез в свою банку с табаком «Принц Альберт» и сворачивал сигаретку: что может быть лучше, чем не спеша, с наслаждением выкуренная самокрутка? Я расхаживал в яркой серебряной тиши, с алеющей на западе полосой заката, и все насекомые умолкали и прятались, чтя луну. Бывали невыносимо жаркие дни, с нашествиями насекомых, крылатых муравьев, ни воздуха, ни тучки, непонятно, откуда на севере, на вершине горы, такая жарища. В полдень единственный звук в мире – согласное симфоническое гуденье миллиона насекомых, моих друзей. Но приходила ночь, а с ней и горная луна, на озере лунная дорожка, я выходил и сидел в траве, медитируя лицом на запад, желая, чтобы во всей этой безличностной материи был Личностный Бог. Я шел на снежное поле, выкапывал из снега банку с пурпурным желе и смотрел сквозь него на луну. Я чувствовал, будто мир катится к луне. Ночью, когда я забирался в свой спальник, из нижнего леса приходили олени и угощались остатками пищи, выставленными в жестяных тарелках на двор: широкорогие самцы, нежные оленихи и смешные детеныши были похожи на фоне лунных скал на неведомых инопланетных млекопитающих.

Потом нападал с юга дикий лирический ливень, и я говорил: «Вкус дождя – зачем вставать на колени?», и говорил: «Ну что, ребята, кофейку с сигареткой?» – обращаясь к своим воображаемым бхикку. Налилась, округлилась большая луна, и к ней было подано северное сияние над горой Хозомин. «Посмотри в пустоту – она станет еще неподвижней», как сказал Хань Шань в переводе Джефи; и сам я был так неподвижен, только иногда меняя положение скрещенных ног, что слышал где-то вдали перестук оленьих копыт. Перед сном, стоя на голове на этой каменной, залитой лунным светом крыше, я ясно понимал, что земля на самом деле вверх ногами, а человек, странный суетливый жучок, полный дурацких идей, бегает вверх ногами и хвастается, и я осознавал, что человек вспомнил, зачем был выстроен из первичной сущности весь этот сон о планетах, плантациях, Плантагенетах. Порой я злился, когда что-то не получалось, – подгорят ли оладьи, или пойду за водой и поскользнусь на снегу, а однажды упустил в ущелье лопатку – так разозлился, что хотелось искусать вершины гор, и, вернувшись в дом, я пнул что есть силы шкаф и ушиб пальцы на ноге. Но да знает дух, что, хоть и уязвима плоть, обстоятельства бытия совершенно великолепны.

Мои обязанности состояли только в том, чтобы следить, не появится ли где-нибудь дым, пользоваться рацией да мыть пол. Рацией я особо не занимался: за все время не случилось ни одного пожара настолько близко, чтобы я мог сообщить о нем прежде других, а в общей болтовне наблюдателей я не участвовал. Мне сбросили с парашютом еще пару батареек, а старые еще не кончились.

Как-то ночью, во время медитации, Авалокитешвара, Тот, Кто слышит молитвы и отвечает на них, сказал мне: «Ты уполномочен напоминать людям, что они совершенно свободны», – и тогда я вначале дотронулся до себя, чтобы напомнить это самому себе, затем же возрадовался, воскликнул: «Та!», открыл глаза – и увидел падающую звезду. Бесчисленные миры Млечного Пути, сияющая звездная слава, слова. Я ел суп маленькими скорбными чашечками – намного вкуснее, чем из какой-нибудь здоровенной миски… наш с Джефи гороховый суп. После обеда я имел обыкновение прилечь на пару часов поспать, а просыпаясь, окидывал взглядом горный пейзаж и понимал: «ничего этого никогда не было».

Наш мир висел книзу головой в бескрайнем океане пространства, а внутри сидели человечки, смотрели кино в кинотеатрах, там, внизу, в мире, куда мне предстояло вернуться… В сумерках я шагал по двору, напевая «Короткие часы», и на строчке «когда весь мир спокойно засыпает» глаза мои наполнились слезами. «О'кей, мир, – произнес я, – буду тебя любить». Ночью, в постели, в теплом уютном спальнике на удобной пеньковой лежанке, я смотрел на свой стол, на висящую одежду и чувствовал: «Бедняжка Раймонд, как полон день его забот и тревог, как эфемерны его рассуждения, как неотвязна печальная необходимость жить,» – и на этом засыпал, как ягненок.

Падшие ли мы ангелы, усомнившиеся, что ничто есть ничто, и за это рожденные терять любимых и близких, одного за другим, а потом и собственную жизнь, чтобы убедиться, что были неправы?… Но возвращалось холодное утро с облаками, дыбящимися из ущелья Молнии, как гигантский дым, с безмятежной лазурью озера и неизменностью пустого пространства. О скрежет зубовный земли, а ведь все идет к прекрасной золотой вечности, чтоб доказать нам, что все мы были неправы, чтоб доказать, что и само доказательство – ноль…