Аксель Сандемусе - Оборотень Страница 41

Фелисия засмеялась, ее смех звучал искренне.

— Я не слишком ученая женщина, Эрлинг, однако кое в чем я не ошибаюсь. Юлия влюблена в Яна.

— Она знает о наших отношениях, Фелисия. Может, это повернуло ее мысли в определенном направлении?

— Безусловно. Какая-то темная частица ее мозга подтолкнула эту мысль. Но в светлой его части Юлия слишком умна, чтобы прийти к такому умозаключению. Повторяемость краж — признак болезни или, в любом случае, слишком инфантильное поведение для такой умной и взрослой девушки. Я многое знаю о бодрствующей Юлии и не меньше о спящей. Ведь я для нее полумать, полусестра, а она для меня — полудочь, полусестра.

— А что Ян?

Фелисия усмехнулась:

— Тебя интересует, как к этому относится Ян? Он и Юлия — две стороны одного и того же случая, с той лишь разницей, что воровать ему кажется смешным. Прости, говорит он мне иногда, я взял твои сигареты.

— Постой, Фелисия, уж не хочешь ли ты сказать, что Ян влюблен в Юлию?

— Безусловно. Иначе он уже давно понял бы, что к чему.

— Глупости! — возмутился Эрлинг и прибавил сердито, так как Фелисия не могла сдержать смех: — По-моему, ты слишком весело к этому относишься.

— Не вижу ничего веселого в том, что Юлия страдает клептоманией. Бедной девушке придется жить с этим пороком, и он может иметь для нее самые печальные последствия. Я уверена, что Юлия ни о чем даже не подозревает. Сколько раз я говорила тебе об этом, и мне отнюдь не кажется это смешным. По-своему Юлия, конечно, знает, что делает, но это словно комната в доме, где нет света. Не знаю, как это называется по-научному, я только пытаюсь объяснить то, в чем у меня нет ни малейших сомнений. Ее состояние сродни лунатизму. О черт! Она ведь и в самом деле нередко ходит во сне, но в то же время это не совсем лунатизм, потому что большую часть вещей она украла не во сне. При этом не забывай: мы с ней всегда бываем вместе, или почти всегда. Никто не знает ее, как я. Она крадет совершенно невинно. Однажды, это было очень давно, я объяснила ей, что такое клептомания, — она наткнулась на это слово в газете. Это случилось вскоре после того, как я привезла ее в Венхауг. Как странно, сказала она и продолжала читать дальше, не проявив к клептомании ни малейшего интереса. Ты не думай, я все замечаю.

Эрлинг не сомневался, что Фелисия все замечает. Ну а если что-то все-таки осталось незамеченным? Однако… может, Юлия достаточно прозорлива в своей болезни и понимает, с кем имеет дело? При мысли, что Юлия, возможно, перехитрила Фелисию, отцовская гордость заставила Эрлинга улыбнуться. Фелисия действительно замечала все.

— Чего ты смеешься? — тут же спросила она.

— Смешно, как легко ты относишься к тому, что Юлия и Ян влюбились друг в друга.

— А как еще прикажешь к этому относиться? Или ты считаешь, что неверной жене Яна Венхауга пристало поднимать крик по этому поводу?

— Крика ты никогда не поднимала, но мне случалось пережить весьма неприятные минуты, когда ты считала, будто я…

— Это совершенно другое.

Эрлинг покачал головой. Конечно, это совершенно другое. Но поскольку он не был мужем Фелисии, он был избавлен от необходимости обсуждать с ней некоторые вопросы.

— Одно дело, когда ты бегаешь за какой-нибудь юбкой, и другое, — когда Яну нравится такая умная и красивая девушка, как Юлия. Это нельзя сравнивать. К тому же влюбленность влюбленности рознь. Ян и Юлия совершенно невинно флиртуют друг с другом, хотя и не так невинно, как им самим это кажется. Что, по-твоему, я должна делать? Стать несносной и таким образом дать им понять то, что знать им будет неприятно? К тому же тебе не на пользу…

Фелисия замолчала, Эрлинг подумал, что она вовремя спохватилась. Он-то хорошо знал эту ее улыбку, с которой она говорила о серьезных вещах:

— Иногда женщине невольно приходит в голову, что вы, мужчины, очень похожи на учеников воскресных школ — не на таких жуликов, какими они предстают перед нами в обычной жизни, а на образцовых мальчиков, о которых мы с удивлением читаем в газетах. Вы не можете заглянуть в будущее, и потому вас удивляет то, что любая неглупая женщина предвидела бы уже давно. Юлия приехала в Венхауг, когда ей было тринадцать, она прошла тяжелый курс дрессировки в детских домах или где там она еще жила. Бедная девочка. Она всегда держалась настороженно, как паршивая бездомная собачонка, была подозрительна, недоверчива, растерянна, всегда готова солгать или пригнуться в ожидании удара. Такой она приехала к нам, но я умела смотреть в будущее и понимала, что этот маленький зверек сделан из добротного материала. И я принялась за дело. С ней стало особенно трудно, когда она поняла, что никто не собирается ее бранить или наказывать. Удерживать ее на прежнем уровне было бы значительно легче. Мы миновали эту стадию, но прошло целых три года, прежде чем она успокоилась. В конце концов мы получили нашу сегодняшнюю Юлию, и скоро ей стукнет двадцать три года. Я говорила себе, что она будет обожествлять и боготворить Яна, поклоняться ему и писать о нем в своем дневнике. И поняла я это еще до того, как этот растерянный ребенок вошел в гостиную Венхауга. Иначе и быть не могло. Как было бы немыслимо и то, чтобы ее безграничная преданность не нашла отклика в том, на кого она распространялась, особенно если прибавить к этому, что девушка обладала внешностью, которую моя бабушка называла «привлекательной для мужчин», и научилась у меня, как нужно командовать родителями. Я должна была предусмотреть, что Юлия может оказаться клептоманкой, но, к сожалению, не предусмотрела. Теперь, когда многое стало известно, я сочла бы неестественным, если б она этого избежала. Начав красть любовь вообще — между прочим, я считаю комплиментом то, что Юлия нашла ее только в Венхауге, — она сосредоточила свои усилия на том, чтобы украсть моего мужа. Вот тут я потерпела поражение и намерена это исправить. Я отнюдь не собираюсь объяснять Юлии, что любви нельзя добиться с помощью угроз, что ее нельзя купить или продать. Любовь дается людям взаймы. Она не имеет цены, независимо от того, сколько вор готов заплатить за нее. Юлия и сама это понимает, но где-то в подсознании у нее живет мечтательное заблуждение, смешное детское чувство. И я сама виновата, что она вовремя не схватила за хвост этого глупого чертенка и не сломала ему шею.

Эрлинг молчал. Ему всегда было неприятно, когда Фелисия касалась той части его прошлого, которое было связано с Юлией. Оно выглядело некрасиво.

— Со временем Юлия разберется, что к чему, если еще не разобралась. Она излечится, когда однажды ей придется потратить слишком много усилий, чтобы получить то, к чему она стремится. Она — твоя дочь, Эрлинг, и потому не сможет долго оставаться клептоманкой-монахиней. Когда-нибудь она придет ко мне и скажет: вот, Фелисия, серебро и украшения, которые я собирала, чтобы купить Яна. А потом прибавит с удивлением: Господи, что за глупости я говорю тебе? Может, я сплю?

Юлия, дочь Эрлинга

Юлия и Эрлинг шли по лесу, в котором были уже видны первые признаки осени. Мокрые тропинки, затянутое облаками небо. Они улизнули от детей, но еще долго слышали их крики: Юлия!

Юлия! Отцу и дочери всякий раз приходилось прибегать к одним и тем же уловкам, когда им хотелось погулять наедине перед его отъездом.

Они редко о чем-нибудь беседовали. Юлия говорила только о чем-нибудь незначительном и вообще предпочитала молчать. Однако всегда была приветлива и открыта. Эрлинг часто получал неожиданные доказательства ее любви. Она вдруг прижималась к нему со словами: Эрлинг, милый! Но не больше. Откровенной с ним она не была. Посещая Венхауг, он видел, что Фелисия, Ян и даже дети уже давно стали ей ближе, чем он. В их обществе она болтала без умолку. Эрлинг невольно вздохнул, но в его вздохе не было горечи. Он был доволен и тем, что есть. Конечно, ему не хватало того, что Юлия не хотела, а может, и не могла ему дать, — немного откровенности и доверчивости. С ним никто не был откровенен. Фелисия — это другое дело. С ней они дошли уже до той стадии духовной близости, что знали друг о друге почти все, не считая кое-чего, запертого в укромных тайниках, и подводного течения, рожденного их войной друг с другом. Их обоих всегда точила мысль, как бы один из них не победил другого. Сколько они убили времени на то, чтобы понять, не кроется ли за тем или другим словом какая-нибудь задняя мысль, словно они были министрами иностранных дел двух государств — Конгсберга и Лиера. Обмен дипломатическими нотами не мог бы что-нибудь изменить, оба только посмеялись бы, если б один из них пригрозил другому санкциями.

Эрлинг робел перед Юлией — что часто бывает с отцами, даже в тех случаях, когда их жизнь не была омрачена такими осложнениями, как его жизнь с Юлией. Он редко виделся с ней, пока она была ребенком, лишь пытался издали кое-как управлять ее жизнью. В Венхауг он приезжал в роли доброго дядюшки, и она быстро поняла, что он приезжает отнюдь не для того, чтобы повидаться с ней. С прозорливостью подозрительного ребенка, всегда находившегося в тени, она сразу догадалась об отношениях Эрлинга и Фелисии. Юлия рано узнала, что она внебрачный ребенок и что репутация ее родителей одинаково сомнительна. Под гнетом злобного морализма и кощунственной набожности в ней проснулся интерес к тому, что ей ставилось в вину. Самому Эрлингу было почти нечего сказать ей. Его унижало, что он не мог распорядиться жизнью своей дочери так, как ему хотелось бы, и что для этого ему пришлось прибегнуть к своим связям на самом высоком уровне. Когда он не вернул Юлию туда, где она жила, потому что она уехала в Венхауг, все переговоры взял на себя Ян, а Фелисия, скрывавшаяся с Юлией в неизвестном месте, обзвонила добрую дюжину столпов общества, объявила недействительным один ипотечный кредит, чем напугала дюжину других, и наконец все как-то уладилось, хотя подробностей этого дела Эрлинг так и не узнал. Он предполагал, что Яну предложили подписать какую-то наспех состряпанную бумагу. Независимо от того, сколько при этом было нарушено правил и кто как действовал, ребенку, находившемуся в положении Юлии, трудно было отказать в таком доме, как Венхауг. Единственное, что Эрлинг знал точно: об усыновлении речи не шло.