Гектор Тобар - 33. В плену темноты Страница 41

Флоренсио как раз поднимался вместе с бригадой рабочих, которые привозили воду на подъемнике с люлькой, когда его накрыло понимание тщетности усилий. И это показалось ему невыносимым. Он решил, что больше не сделает и шага, и отошел в сторону к припаркованному грузовичку так, что никто из людей впереди ничего не заметил. Он влез в кабину и, когда водовозы ушли, а свет ламп от их фонарей растаял вдали, остался в полной темноте, поскольку аккумулятор на его собственной каске разрядился. Hasta aquí llego, – подумал он. Он дошел до конца пути и, утомленный, откинулся на спинку сиденья. Аккумулятор из грузовичка вытащили, чтобы дать свет в Убежище, и Флоренсио знал об этом и хотел остаться в состоянии полной беспомощности. Он чувствовал в душе абсолютную опустошенность, какой еще никогда не испытывал ранее. «Пусть я умру от голода здесь, на мягком сиденье, с закрытыми окнами, вдали от грохота камнепада и грязи». Оставшись в полной темноте, он смирился с тем, что вот сейчас заснет и больше уже никогда не проснется. Он стал думать о своих детях, представляя, как они будут расти без него: Сезаре Алексисе по прозвищу Але, шестнадцатилетнем подростке, родившемся у них с Моникой, когда сами они были совсем еще детьми; и Байроне, которому исполнилось восемь. Какими они станут, когда вырастут, эти двое его сыновей? Как станет разворачиваться их жизнь в его отсутствие, какого роста будут оба и каких успехов добьются? Обзаведутся ли они собственными домами и семьями? Ему легче представить Але взрослым, потому что тот и так уже вырос ответственным и старательным человеком. Смерть Флоренсио в этой горе наверняка будет означать, что его сыновья в шахте не будут работать никогда.

Но тут другие шахтеры в отряде водовозов наконец заметили, что с ними нет Флоренсио, и стали искать его в боковых коридорах, в Убежище и в отхожем месте, но нигде не нашли.

А Флоренсио провалился в глубокий сон. Проснувшись, он уже не испытывал отчаяния. В конце концов он увидел свет и выпрямился на сиденье машины, а вскоре и лучи фонарей на касках поисковой партии осветили его лицо.

– Вот ты где, Флоренсио.

– Мы беспокоились о тебе.

– Мы уж думали, что ты прыгнул в Яму.

Наступил шестнадцатый день, он не принес с собой никаких новостей, и жены, подруги и дети тридцати трех мужчин, угодивших в подземную тюрьму, тоже уже представляли себе, какое будущее их ждет, если шахтеров не спасут. Эльвира Вальдивия, жена Марио Сепульведы, оставалась в гостинице в Копьяпо, каждый вечер молясь за него вместе с дочерью и сыном. После последней молитвы ее сын, Франсиско, спросил:

– Ты уверена, что мой отец жив? – мальчику всего двенадцать, но вопрос он задал как взрослый, как тот, кому нужен честный ответ.

– Да, – ответила его мать. Но, пожалуй, в голосе ее прозвучали и нотки сомнения, намек на то, что и она теряет надежду, и потому Франсиско задал ей еще один вопрос:

– А что, если это не так?

Задумавшись на мгновение, Эльвира заговорила:

– Сынок, ты должен быть готов ко всему, потому что если твоего отца уже нет в живых, то этого захотел Господь. Быть может, жизнь его закончилась здесь и сейчас, и мы должны научиться жить без него, имеет ли это какой-либо смысл или нет, но так тоже может случиться.

– Черт возьми, это было бы очень плохо, – отозвался он. Pucha, Mami, qué lata sería. – Но что же мы можем поделать?

А вот со своей восемнадцатилетней дочерью даже вероятность того, что Марио мертв, Эльвира наотрез отказывалась обсуждать, потому что девушка готова была и так сломаться в любой момент. Скарлетт принимала лекарства, чтобы заснуть, и забрасывала мать бесчисленными вопросами.

– У моего отца есть вода и свет?

При дочери Эльвира старалась не выражать ни малейшего сомнения в том, что Марио жив. Но Франсиско захотел знать правду, он готовил себя к будущему, в котором бы не было человека, коего он почитал героем. Франсиско согласен с этим, потому что отец воспитывал его «воином» и учил встречать горькую правду, как и подобает настоящему мужчине. Теперь Эльвира убедилась в том, что сын ее обладает не только силой и решительностью своего отца, но и спокойствием, которого самому Марио недоставало. Когда Франсиско родился, то весил всего 1,09 килограмма, что стало еще одним из ежедневных проявлений чудес и торжества человеческой расы: малыш, такой хрупкий и маленький, оказался способен вырасти в молодого человека, обладающего достаточной внутренней силой, чтобы не позволить матери паниковать и помочь ей подготовиться к будущему без мужчины, которого она любила.

Примерно в это же время, глубоко под землей, Марио Сепульведа по-прежнему распоряжался выдачей ежедневной порции еды – или того, что они считали таковой, потому что она перестала быть и ежедневной, и едой в полном понимании этого слова. Завтрак, обед и ужин теперь слились воедино и случались один раз в два дня. И состояли из печенья, которое можно было разделить пополам. По окончании одного из этих приемов пищи полагался десерт. Единственная долька персика размером с большой палец, случайно уцелевшая во время предыдущего распределения содержимого консервной банки среди шахтеров. Она становилась бесценной – и ее приходилось делить на тридцать три части. Требовалась хирургическая точность, и Марио производил эту операцию медленно, под напряженными взглядами нескольких пар мужских глаз.

– Прости меня, Марио, – вмешался вдруг один из шахтеров. – Но не кажется ли тебе, что вот этот кусочек больше остальных?

После того как Марио закончил, каждому из горняков досталось по кусочку размером с ноготь пальца. Подобно остальным, Марио старался подольше удержать на языке привкус мякоти и сиропа, словно это была церковная просфора, и этот фокус ему удавался – пока кто-нибудь не толкал его и он случайно не глотал драгоценную пищу, и тогда ему хотелось избить недотепу до крови, так он бывал зол.

Но, по большей части, им приходилось ограничиваться одним печеньем, в котором содержалось около 40 калорий и менее 2 г жира. Для поддержания жизни этого недостаточно, и Виктор Замора, тот самый, кто возглавил налет на продуктовый ящик пятнадцать суток тому назад, вполне отдавал себе в этом отчет. «Это было самым ужасным, – говорил он. – Этого я никогда не забуду – видеть, как твои compañeros[29] умирают у тебя на глазах».

К этому времени ежедневные службы переросли в более длительные и покаянные встречи. Мне жаль, что я повысил голос, мог сказать кто-либо из шахтеров. Простите, что вчера я не ходил вместе со всеми за водой. В тот день наступила очередь круглолицего Виктора Заморы, лицо у которого уже не очень круглое, зато шевелюра увеличилась в объеме от грязи и копоти.

– Я хочу сказать вам кое-что, – начал он, шагнув вперед. – Я совершил ошибку. Я был одним из тех, кто взял еду из короба. Мне очень жаль. Я сожалею о том, что сделал. – Не все горняки знали о роли Виктора в исчезновении еды, и некоторые впервые услыхали об этом только сейчас. – Я думал, что мы застряли здесь всего на несколько дней, – продолжал он. – Я не понимал, какой вред приношу своим поступком. И теперь я очень сожалею о нем.

Виктор очень нервничал и явно раскаивался в том, что натворил, судя по неуверенному и срывающемуся голосу. Омар Рейгадас впоследствии скажет: «Мы все поняли, что он чувствует себя ужасно после того, что наделал».

После извинений наступало время приема пищи. Сегодня она у них еще имелась. Но тут вперед шагнул Алекс Вега.

– Можно я скажу? – спросил он. Эль Папи Рики превратился в Ходячий Скелет или Charqui de Mariposa и выглядел куда меньше и уязвимее любого из них, а в еде нуждался куда больше.

Марио Сепульведа повернулся к Омару Рейгадасу и прошептал:

– Этот парень попросит себе больше еды. Что будем делать?

– Я дам ему кусочек своего печенья, а ты дашь еще немного, – ответил Омар. – А потом мы спросим, не желает ли кто-нибудь еще поделиться и помочь ему…

Но Алекс не стал просить себе добавки.

– Я смотрю, это дело затягивается, – начал он. – Один бур только что прошел мимо, а завтра, не исключено, промахнется и второй. Продуктов осталось совсем немного, и сегодня, я думаю, мы не должны есть. Давайте не будем есть. Давайте оставим все на завтра, и тогда мы продержимся на один день дольше.

Кое-кто из шахтеров заворчал и отрицательно покачал головой: нет, они не хотят пропускать даже один прием пищи. Давайте поедим! Я хочу есть! Но в конце концов все согласились отказаться от еды. Три дня ничего, кроме воды. Несколько человек были глубоко тронуты благородным поступком Алекса Веги, его готовностью принести себя в жертву, его – самого худого из всех, который поставил их интересы и коллективное здоровье выше очевидной собственной нужды.

Поняв по звукам, что последний бур прошел мимо цели, еще несколько человек захотели оставить предсмертные записки, как Виктор Сеговия. Подобно ему, они писали в надежде, что когда-нибудь какой-нибудь спасатель обнаружит их прощальные письма. Они настолько ослабели, что, заснув, могли уже не проснуться, или же у них попросту недостало бы сил для письма. Кое-кому понадобилась помощь, чтобы подняться на ноги и пройти в отхожее место, и они поддерживали друг друга в путешествии вверх по Пандусу, к нагромождению камней, где зарывали свой козий помет, который вышел из их тел, или к издающей дурной запах импровизированной туалетной кабинке, и обратно. Кто-то предложил вновь подсоединить шланги к цистернам с водой, потому что через несколько дней они ослабеют окончательно и не смогут подняться на нужную отметку, чтобы наполнить водой бочки, которые они привозили в Убежище. Чувство обреченности оказалось заразительным. Карлос Мамани видел, что все больше его товарищей по несчастью поддались и начали писать прощальные письма, он слышал, как перекликались вокруг чилийцы: «Ты закончил?», «Одолжи свой карандаш», «Мне нужен листок бумаги». Некоторые из мужчин при этом плакали, и Мамани жалел их, потому что для шахтера лить слезы перед своими товарищами – последнее дело. Подобно многим молодым людям, находившимся в тот момент в Убежище и подле него, ему казалось, что шахтеры старшего поколения более подвержены и склонны к отчаянию. «Я слыхал потом, как кто-то говорил, будто горняки постарше были там, внизу, надеждой и опорой, но это – вранье», – вспоминал Мамани. У Хорхе Галлегильоса распухла нога. Марио Гомесу было нечем дышать – легкие отказывались служить ему. Единственным из стариков, кто всегда оставался в строю, был Омар Рейгадас. Он постоянно повторял: «Не волнуйтесь, за нами придут. Они обязательно придут за нами». Но большинство шахтеров постарше просто сходили с ума. Виктор Сеговия много дней писал о своей смерти, и теперь, когда большинство его товарищей заняты тем же самым, он наконец дал своим самым мрачным мыслям, которые он прежде поверял бумаге, выплеснуться наружу: