Эрвин Штриттматтер - Чудодей Страница 41

Станислаус вспылил.

— Ты рылась в моей коробке?

— Очень мне нужно! — Девушка вихляла бедрами, приплясывала, кружилась. — Оставляет человек письмо в кровати и хочет, чтобы я не подумала, что оно для меня. Пишешь ей стихи. Девчонка, верно, еще в школу ходит?

Станислаус взмахнул хлебным ножом.

— Я заколю тебя!

— Руки коротки, мучной гном!

Гвидо остановил Станислауса.

— Это неугодно богу!

— Шутка ему, надо думать, угодна. Я бы только чуточку пощекотал девчонку.

Гвидо опять сплюнул.

— Она воняет.

— Воняет?

— Все женщины воняют.

— Неправда. Я знал одну, так она пахла дикой розой, всегда пахла только дикой розой. Все, к чему она прикасалась, пахло дикой розой, — сказал Станислаус.

— Сверху они хорошо пахнут, верно, но подойти к ним поближе — б-р-р-р! — Гвидо передернул плечами.

Станислаус не ответил. Он видел Людмилу, нагую и чистую, как свежий плод каштана… Что, разве он ее видел недостаточно близко? Скоро Станислаус все узнает! У него теперь есть ученые книжки о любви, а значит, и самая лучшая возможность проникнуть во все ее тайны.

Сколько же времени нужно смиряться перед богом и его волей, чтобы получить то, что хочешь? Станислаус не мог ответить себе на этот вопрос. Сколько центнеров муки надо смиренно перепечь? Он спросил у Гвидо. Гвидо нахмурил лоб и подергал себя за бородку.

— Будь всегда полон смирения перед господом, все равно — достигнешь ты своей цели или не достигнешь. Так надо. А если не достигнешь, значит, твоя цель была только твоей, а не его целью.

— О милосердный боже!

— Это трудно! Очень трудно! Большинство не выдерживает.

— А ты?

— Я жду. Кстати, она опять приставала к тебе, прикасалась?

— Кто?

— Вонючая Альма.

— Она иной раз прищуривает один глаз, если мы где встретимся.

— Я ей этот глаз выколю. Она не смеет на тебя заглядываться.

— Ты выколешь ей глаза по божьему велению?

Стало быть, вот каким было последнее письмо Станислауса к Марлен — очень толстым, ни один почтальон не доставил бы его, если бы Станислаус не наклеил двойное количество марок. Письмо было требовательное, энергичное — великое испытание для бога. В любой день на голову Станислауса могла обрушиться тяжкая кара. К сломанному выключателю в угольном погребе он прикасался, только обернув предварительно руку своим белым колпаком. Он не облегчит богу задачу покарать его. Увидим, что владыка надумал!

«Теперь и я стал студентом. Не беспокойся, я не буду таскать ученость на спине, точно вещевой мешок, и походить на вопросительный знак». Вот сколько высокомерия было в этом письме к Марлен. Но и стихи оно заключало в себе, стихи, посвященные белой лилии. Нежные, усталые стихи. Кому даны глаза, чтобы читать, пусть прочтет! Кроме того, Станислаус упомянул о большом разговоре, который произошел между ним и отцом Марлен: «Я просил твоей руки. Он не дал мне ее, но я сам ее возьму, как только дойду до тебя. Все от тебя зависит, так и знай!» Письмо показывало также, что Станислаус не без пользы изучал некоторые старые счета хозяина и напоминания должникам…

«Если я в течение недели…» Он вычеркнул «недели» и написал «двух недель». «Если я в течение двух недель не получу полагающегося ответа от вас…» Станислаус перечеркнул «вас» и написал «тебя». «Если я в течение двух недель все еще не получу от тебя ответа, я буду вынужден, к сожалению, прибегнуть к мерам, которые являются нежелательными в интересах деловых взаимоотношений. Почтительнейшие поцелуи и тысяча приветов.

Твой верный Станислаус Бюднер, студент, изучающий курс высших наук».

Теперь все было сказано и начало положено. Станислаус энергично взялся за науки. Он решил встретить ответ Марлен не без некоторого приданого в виде учености.

Занятия он начал с чтения книги, название которой его особенно привлекало: «На запутанных тропах любви». Это был роман. На суперобложке были изображены две мужские головы. Над ними парила среди облаков и звезд голова девушки. Один из двух мужчин курил трубку, второй был в пенсне. Прочитав несколько страниц, удивленный Станислаус подумал: вот так отношения! Альфонс — тот, что курил трубку, — был настоящим бароном со скаковыми лошадьми. А Джон — его настоящее имя было, собственно, Иоганн — служил коммерческим директором в цветочном магазине. Тильда, полностью Матильда, была в этом магазине продавщицей. Такой красивой девушки еще не было под солнцем. Так заявил ей барон Альфонс.

Ну а как обстояло в этой книге со смирением перед богом? Барон Альфонс плевал на господа бога. Хотя он видел, что продавщица цветов Тильда обручена с управляющим Джоном, он все-таки засыпал ее самыми соблазнительными предложениями.

— Вы здесь продаете розы, фиалки и всяческие сорняки, колете свои хорошенькие пальчики шипами и раньше времени старитесь. С вашей красотой вам следовало бы требовать, чтобы вам преподносили цветы!

Слова барона были для Тильды слаще меда. Немногословный Джон с его пенсне все меньше нравился Тильде. Она почувствовала симпатию к барону. Станислаус извлек из прочитанного урок, как следует поступать и что следует предпринять, и в ближайшее воскресенье купил себе трубку. Он не взял первую попавшуюся, а выбрал трубку с длинным мундштуком, так, чтобы ее можно было держать между пальцев. Он начал тренироваться в пекарне, попробовал курить. Высокомерно прищурясь, выпускал он голубой дым маленькими облачками через рот, поглядывая на изображение барона Альфонса.

Наполовину сражение было выиграно. Оставалось лишь отрастить себе бородку. Он без конца смотрелся в карманное зеркальце, как в ту пору, когда натаскивал себя в «центральном взгляде». Едва наметившиеся усики не подавали особых надежд. Большим и указательным пальцем он пощипывал одинокие волоски. Они были возмутительно светлы и тонки — пушок…

Гвидо вошел в пекарню. Он сморщил нос.

— Ты стал курить?

Станислаус как раз выпустил мощное облако дыма и благовоспитанно покашливал.

— Не порть своего рта этим отвратительным куреньем. Твое дыхание должно быть чистым.

Станислаус продолжал, как рекомендовалось в романе, посасывать трубку и пускать в воздух облачка дыма. Гвидо не отступал.

— Господь ненавидит какие бы то ни было облака между собой и своими сынами.

Станислаус не смог проверить, прав ли Гвидо. Он почувствовал необходимость основательно отплеваться и выбежал во двор. Его долго рвало. Может быть, это было в порядке вещей, а может быть, он курил чересчур дешевый табак. А вдруг это бог нашел путь покарать его за высокомерие? Ему пришлось лечь. Каморка вертелась вокруг койки. Все шаталось. Это сделал бог. Станислаус положил трубку в свою картонку с бельем, ибо один вид трубки вызывал у него рвотный спазм.

Станислаус ждал. Гвидо тем временем сделал еще одно доброе дело. Хозяин сказал:

— Гвидо мне покоя не дает; он просит, чтобы ты поставил свою койку в его комнате. Вшей на тебе нет, а?

— Ни блошки.

— Дело в том, понимаешь, ведь в комнате Гвидо электрический свет. Мне придется снять из твоей заработной платы полмарки, но зато ты с каждым днем будешь все ученее. — Золотые зубы хозяина блеснули.

Занятия науками и в самом деле оказали влияние на дальнейший жизненный путь Станислауса. Он пришел к заключению, что хватит с него торчать здесь, у такого прижимистого хозяина, у этого скареды, и ждать, пока почтальону придет в голову принести ему весточку от Марлен. Надо самому ринуться в поход за любовь и пережить положенную тебе долю приключений. Такой вывод прямо напрашивался из всех книг, которые он успел изучить. То были книги исключительно о современной любви, штук пять по крайней мере…

Станислаус перенес свою койку в комнату Гвидо. В первый вечер товарищ Станислауса беспокойно ворочался у себя на постели. Он вздыхал, брал в руки книги Станислауса и читал названия. Полным укора голосом он сказал:

— Ты находишься на неправедном пути.

Станислаус закрыл глаза, задумался и ничего не ответил. Он убедился, что любви нельзя ждать, как ждет ветра дерево, стоящее на краю дороги. Любви надо идти навстречу. Гвидо не находил себе покоя.

— Я ослышался или ты в самом деле пишешь письма какой-то девушке?

— Пишу.

— И ты не знаешь, что письма к женщинам — своеволие? Как ты ответишь за них богу?

Станислаус чувствовал под собой твердую почву. Книга, лежавшая на его одеяле, придавала ему силы.

— С владыкой небесным трудно сговориться.

Глаза у Гвидо стали очень, очень грустными. Заблудший ночной мотылек бился об электрическую лампочку. Гвидо кинул в него свой белый колпак и сказал:

— Я пустил к себе в комнату грешника. Не знаю, простит ли мне бог.