Лена Элтанг - Побег куманики Страница 41

и еще — лиссабонский кувшин для воды в мелких, невнятных лепестках — иммортелях? — как я его не разбил в переездах, ума не приложу, и кто подарил — не помню

да много всего, целая груда невозможно важных вещей, я их все потерял, оставил, бросил в барселоне, но это не мешает их трогать, уверяю вас, доктор

без даты

радуйся, афинейския плетения растерзающая[87]

говорят, у белки был когда-то крысиный хвост, но в саду эдема она подглядела голый фруктовый завтрак перволюдей и в божественном ужасе прикрыла хвостом глаза — вот он и распушился, прямо как фионина грешная шевелюра

когда я смотрю — смотрел? — на ее волосы, я думаю — думал? — что только их и нашли бы, пожалуй, если бы нас завалило в той пещере насовсем

это было в последний день, она повела меня туда, чтобы все рассказать, и рассказала, то есть абсолютно все, но это секрет

без даты

фиона любит всякие вещи и еще — стирать с них пыль ловкой беличьей щеточкой

метафизические искания — это признак юношеского невроза, сказала фиона, когда я видел ее в последний раз, искать нужно настоящие вещи! да-да, протяженные в времени и в пространстве!

но помилуй, фиона, тщеславная четырехмерность меня пугает, поскоблите ее ногтем — и обнажится вопро на который нет ответа, скромной же трехмерности нужна светотень, а мне светотень не нужна, мне подавай плоские византийские лики, я — пыльная косточка ивана Карамазова — увижу, что параллельные линии сошлись, а все равно не приму! нет, не так — я эйнштейновский плоскатик на ленте мёбиуса, бумажный червячок в бумажном яблоке, сменивший запретный плод на плод воображения, но разве такое фионе объяснишь?

когда я говорю — говорил — о вещах и городах, которые видел, она смеялась — смеется? будет смеяться? милый морас, ты классический подменыш, таких эльфы одсовывали в колыбель взамен украденных младенцев, иногда, для смеха, подсовывали просто деревяшку, то ж, милое дело, окажись это правдой — я расколдовался бы через дважды семь лет! еще дважды семь лет назад!

но нет — я что-то другое, неведомое даже фионе, ногда мне кажется, что я прорицатель тиресий, на семь лет обращенный в женщину, а иногда — что живу вою жизнь с другого конца, как китайский старец пань-у, и скоро забуду не только испанскую грамматику, но и как меня зовут

тем более, что все зовут меня по-разному

T о: Dr . Fiona Russell

[email protected] com

From: Густоп

[email protected]

8 апреля

Доктор Расселл, я не прячусь, напрасно вы сердитесь.

Просто интернет-кафе, в которое я ходил на Саут-стрит, закрылось, и приходится ходить на Сайта-Лючия, а там две лиры в час и всего три компьютера, и потом — столько всего происходит, что я прихожу в номер и падаю, как немыслимый тростник.

И потом — у меня было ощущение, что вы уехали, чтобы избавиться от моего присутствия, я даже заподозрил этого парнишку из отеля, с которым вы шушукались последнее время — этого брата-славянина с претенциозной кличкой — но он обнаружился на мест с неизменной охапкой полотенец, я понял, что вы уехали одна, и немного успокоился. Но только немного.

Уехать втихомолку, подсунув записку под дверь моего номера! Non sta bene comportarsi cosi!

У меня даже денег на жизнь не осталось!

Вы пишете, что уехали по личным причинам. Охотно верю. У такой темпераментной женщины может оказаться целая куча личных причин, я сам был такой личной причиной на прошлогодних раскопках в Мемфисе. Я был Огюстом, милым-милым Августином, и даже булгарским джимеш ае.

Несмотря на это вы не поленились сказать свое слово на обсуждении моей дипломной работы.

Той самой, что писалась урывками — между ногами доктора Расселл и руками доктора Расселл. Моя дипломная работа после Мемфиса показалась вам неяркой, неполнозвучной — цитирую! и еще — векселем без покрытия.

Благодаря вам и вашему просвещенному мнению я остался без аспирантского гранта на весь две тысячи пятый год и перебиваюсь уроками языка для детей балканских эмигрантов. Я знаю четыре живых языка и два мертвых! Но что это меняет? Ваше слово легло на год моей жизни, как та гранитная плита из Гераклиона, что везучий засранец Франк Годдио поднял со дна Средиземного моря.

Вы, наверное, забыли, что я родом из маленького городка под названием Охрид и серьезная учеба в Лондоне составляет для меня единственную возможность избежать пожизненного заключения во дворце Робеву, то есть местном Музее археологии, или, скажем, в Истоическом архиве Скопье, что отличается от первой версии только возможностью устраивать пикники на рунах римского города Скупи.

Несмотря на это вы пригласили меня на Мальту ак своего ассистента. Вы хотели дать мне еще один шанс, так звучала официальная формулировка, не правда ли?

Добрая, добрая доктор Расселл! Белая костлявая доктор Расселл, предпочитающая любовь в полевых словиях, в траншеях и шурфах, на гумусированном углинке, на рыжей материковой глине, на прокаленном песке и на щебне.

Когда я получил ваше письмо с чеком и контрактом, на минуту даже поверил, что, перечитав мою работу и статью про озеро Манцала в Antiquity, написанную совместно с Элисон М. Дэскойн из Кембриджа, вы осознали свою ошибку и намереваетесь ее исправить.

У меня был реальный шанс получить грант от Fondation Max Van Berchem, реальный! Элисон сказала, что поговорит с ними, а Элисон не станет мне врать. Но, получив ваше письмо, доктор Расселл, я проглотил обиду и принялся паковать чемоданы. И что же — приехав в Ла Валетту, я вижу, что меня позвали не затем, чтобы писать статью, способную перевернуть археологический космос, а затем, чтобы три полевых месяца кряду ублажать бесценное веснушчатое тело руководителя экспедиции. Что я и делаю, собственно говоря, пока меня не оставляют в отеле, как рваный купальник или прочитанный томик Патриции Хайсмит.

Фиона, черт побери, и ты еще удивляешься?! Прощай.

Густоп Земерож

MОPAC

апрель, 11

eos rhododaktilos

снова разговаривал с полицейской девушкой петрой, сидя на подоконнике, на черном в малиновую крапинку третьем этаже голден тюлипа, второй у нас — серый в желтую крапинку, лобби выложен розовым, вечно влажным гранитом, а выше я ни разу не поднимался

петра как раз из тех барышень, чьи вкусы бывают до жестокости определенными, они любят многослойные юбки, или богиню нейт, или индейских собачек, ни смерть, ни время их по-настоящему не интересуют

когда петра слушает, рот у нее полуоткрыт, глаза плавают, воробьиные пружинки раскачиваются над ясным розовым лбом, подпертым розовыми пальцами, почти не видными под кольчугой тяжелых колец, просто загляденье, я даже поцеловал ее в этот лоб, когда она уходила, выпросив у меня на память гостиничный брелок с латунным тюльпаном, он висел на ключах от кладовой, девчонка с ума сходит по всему блестящему

еще она говорила об археологах, и я удивлялся, что их кто-то еще помнит, ведь они давно упали в промоину времени, а потом я понял: розовоперстая петра со своей нелепой подпиской о невыезде — это же божественная щеколда, девственная жрица, силком удержавшая всех пятерых на мальте и приносящая их в жертву одного за другим

и вот еще что я понял: отель для меня самое правильное место на свете, потому что я нигде не живу, но много где останавливаюсь

без даты

formaggio

вранье эта крейцерова соната, невозможно говорить о любви и смерти в поезде, неонтологично, сказал бы мой вильнюсский дружок ежи, все время думаю о ежи, что это со мной — Вильнюс топорщится горелым терновым кустом? Вильнюс прокрадывается в мою память, точно любопытная психея с масляной лампой, горячие масляные имена шипят на правом плече

ежи! марина самуиловна! дарюс и андрюс, мама сапеги и сам сапега!

записываю друзей на чем попало, на обложках нейшнл джиографикс, на черновиках, на чернильных свитках счетов за лаундри, ни одного врага пока не вспомнил — а были ли?

ежи всплыл у меня в голове из-за термометра, оттого что я проснулся в жару и полез за своим термометром — прихватил на память из больницы святого Павла — в потемках уронил его и — нет! не разбил! но пол на кухне заблестел, задвигался шариками ртути — такой же неуловимый, скользящий, разбегающийся блеск мы собирали тогда с пола в спальне ежиной матери, в которой искали совсем другое, когда градусник — вспомнил слово! — выпал из бездонного ящика, набитого фотографиями и пустыми флаконами из-под таблеток

без даты, вечер

нет, поезд никак не годится, другое дело — говорить о любви и смерти, устроившись с ногами — пятки к пяткам — на подоконнике, глядя на цветущий олеандр в гостиничном дворе