Владимир Гусев - Дни Страница 41

Он один и тот же, и он сам по себе; он белый, белый он; и в то же время сам, белый, он сам по себе не имеет значения; его белизна — знак тайны, открыто и откровенно стоящей за ним; его белизна — знак чего-то, что достаточно открыто и при этом настолько целомудренно, чтоб быть зна́ком и не быть им, чтоб быть тайной и не быть ею ни на гран; снег, снег белый.

Деревья находятся во взаимодействии с ним; они, конечно, тоже сами по себе, но они обращены к снегу, а самому снегу как бы нет до них дела; впрочем, и им, и им, с их вершинами, уставленными в празднично-зимне-синие или унылые, открыто-загадочные небеса, — впрочем, и им, и им нет дела до снега; но в то же время им есть дело, и ему — и ему — есть, есть какое-то тайное дело до них, хотя и более тайное и неявное, чем им — до него.

Деревья темные, снег белый.

Деревья темные, снег белый.

Зима.

Деревья, эти мертвенно-зеленые, желто-зеленые или серо-зеленые сосны, эти черно-зеленоватые, черно-буроватые елки, с их нарочитой стройностью; эти как бы живые во всей своей голости, серо-зеленоватые осины, эти парадные в своем чередовании черного с белым, серо-сизого с белым (а вернее, не с белым, а с буровато-белым, с мелово-белым) березы, эта сивая ольха, этот коричневый матовый орешник в мелких поперечных крапинках по стволам прутов; да мало ли.

Разве в этом дело?

Остается еще зверей и птиц называть; это можно, но это лишне; звери и птицы подчинены и деревьям и, главное, снегу — и блюдут их жизнь, сами не зная об этом.

Но деревья и снег, они знают все, все знают и снег и деревья; и если попадется ушедшая в лед вода, то она проходит мимо и снега и дерева — и уходит в себя.

ВЕСНА

Странная жизнь начинается весной; жизнь, в которой нет ничего настоящего, ничего значительного той значительностью, которой значительны снег и деревья — зима, зима; но жизнь радостная.

Есть ли истина в этой радости?

Что́ есть весна?

Зима — мы знаем — это деревья и снег; но весна?

Февраль ли это, с его заунывной заботой и дикой тайной в тишине, в тени леса, в свисте поля?

Март ли это — с его обещанием и беспредметным восторгом?

Апрель — с его первой грустью?

Май — с его истинной грустью и тяжестью в мире всём?

Так что́ же это — весна?

Весны нет.

Она разная.

Она всё, и она — ничто.

Она обещание?

Но мы не знаем — чего?

Есть ли обещание, которое ничего не обещает?

Одно несомненно в весне — торжество воды.

Всё, чем жила, чем грозила она в полыньях и в ручьях, всё, что смутно просматривалось во льду, — всё вышло на поверхность, всё ясно и мощно; стоит ли эта вода в серо-желтом «озере», заметно повысившем свои края у берега, понизившем свои берега, или в разливе, или стремится она перекрученными меж собою струями в высоком потоке, — она неизменно вечно жива, она стремится; и есть тревога и непрочность в ее извечном, в ее восторженном и простом стремлении.

ЛЕТО

Самое печальное — это лето; печальное?

Для самой ли природы?

Природа не ведает ответов; но печальное это время — время листьев; время листьев и листьев; листья — себе оправдание, в них пышность и сила сока, в них зелень всей очевидной жизни и мощь умирания; ибо очевидность и полнота жизни — это самое печальное в мире сущем; есть надежды до грани, но нет ответа за гранью; и сама полнота и пышность листа намекает на то, что ответа не будет: что больше ответа не будет, а вот это — не ответ: что природа не ответит себе; природа?

Природа ли?

Природа.

Все мягко в мире высокого лета; те же цвета, которые в другой жизни могут быть зна́ком иного, здесь выступают знаками самой жизни; зеленое — о, зеленое: клейко зеленое и зеленое масляно, зеленое ворсисто и зеленое глянцево, зеленое матово и зеленое зеркально; зеленое бледное, как, например, округло-узорные твердые, гладкие листья кувшинок, и зеленое черное и дремучее, как летние иглы ели в сыром и жирном и ядовито-тревожном летнем еловом лесу; зеленое с матово-ядовитым и зеленое с весело-солнечным оттенком, зеленое грустное, пыльное и томящее, как, например, лебеда в ее детских шершавых плодиках, и зеленое стройное, игольчатое и собранное, как, например, крапива; зеленое в красных жилках, как пухло неровные и нарядные листья свеклы, и зеленое тихое и резно́е, как листья (по-разному) березы, осины, скрытой во тьме ольхи.

Зеленое, ставшее синим в стоячем порыве заката, на кромке желто-синего поля — и зеленое, ставшее черным в тайных лучах и све́тах, в патетике тайной ночи перед ее тихим утром.

Зеленое.

Листья, листья.

Явная тайна, очевидная в своей тьме и тайне.

О тяжелые, тяжкие листья августа; вы склонились — вы всё уж знаете.

Там — темно за вами.

Но нет радости в этой тьме.

Тяжелые, тяжкие листья: август.

Печальная пора лета.

Медленная, простая вода.

Вода черная и могучая.

ОСЕНЬ

Осень.

Осень.

Природа говорит — спасибо тебе.

Ясное время — осень.

Веселые желтопузые синицы, с зелеными крыльями, в черных шапках, с надутыми белыми щеками, черными галстуками и двойными палочками-носами, — веселые желтопузые синицы, эти легкомысленные внешние вестники простоты и ясности, запрыгали вблизи суеты и шума; стоят ласковые, тихие и простые березы, заслонив своим рябым золотом голубоватую белизну стволов и ветвей; осины хитрее всех — все оттенки ветреной, праздничной и тугой зари разнесли на себе их листья, с их волновитыми и резными краями; сами черные елки рядом с осинами заметны и с новой силой стройны; сосны задумались — серебряно-зеленые в легкой кроне, в легкой кожуре на красноватых стволах; рябина красная, красная — красные, будто виноградные, но красные гроздья, аккуратные клетки листьев; грибы, резко, свежо пахнущие; трава волнующая, простая — еще зеленая и уж ясная, ясная; ясно и величаво ведут себя птицы, звери — внешние, внешне живые дети природы; стройна и гармонична та нить гусей в заунывном, в бело сияющем синем небе, строен этот клин журавлей; сидит сурок у норы — лопочет и наедается, серо-сизый заяц, присев на задик, задвигал и зачмокал губами; о птицы; о звери; да, всё ясно вам; муравьи затаскивают в муравейник бурые хвоины и тычинки тысячелистника; желтое, празднично желтое царит вперемежку с багряным, с пунцовым, с багряным в темную мушку, с пунцовым в желтую зарю, в желтый колер, оттенок, подчиняя его себе; и все это — ясно, ясно; и все это — вместе и не посягает на соседнее; полевая мышь нырнула в нору, за ней толчками потянулся бурый колос, колосок овсюга; барсук прошел — еле втиснулся в лаз свой своим жирненьким, утлым телом; стоит, колеблется в тихом воздухе (в тихом, но колеблется!) былина соровой лебеды — стоит, колеблется у грани желтой, бурой поляны и более темного леса; вода идет или стоит — и ясная и простая; вода — она всегда сама по себе; в небесах ничего нет — там лишь туман и странная синева, и ясно и просто; солнце светит на поля простые и тихие, на леса, готовые к вольной и тайной жизни, на те листья веселые, на эту траву спокойную; на тихую воду и на тайну тайную, что и проста и ясна во глубине леса, во тьме и в свете, в изломе и тихой и скорой воды; на барсука и на цаплю, в загривке взъерошенную, нахохленную — вот, собравшуюся взлететь; на боярышник весь поморщенный — и на розовые, золото-багряные — на простые листья осины.

— Охо-хо, — привычное говорит лесник, полезая на печку.

На дворе уж и подморозило — подхватило; а в избе-то густо тепло; стреляет огонь; хорош отдающий воском тулуп на печи.

— Охо-хо, — говорит лесник и сладкое и заветное-дремотное. — Хорошо поспать на печи. На печи ведь хорошо, а? Глядишь, и до весны доживем.

До весны, на печи-то.

1981

ЧУЖАЯ

Роман

Ирина значит гневная (лат.).

Кто пьет, а кто слезы льет

Мы все были виноваты, а она была в этом просто решительней остальных. И совсем погибла.

Асфальтовый дым рождает чудовища. Где ты, вольная степь?

Мы очень многое можем, нам всё под силу, даже изменить русла рек, чтобы поднять к жизни пустыню. Но необходимо при этом думать и о том, как бы наши изменения не отозвались пустыней там, где прежде текла река.

Вот так же год за годом изменили мы и традиционное плавное течение жизни женщин…