Чарльз Сноу - Поиски Страница 41

И при всем этом, совершенно независимо от моего интереса к этой женщине, мне захотелось, чтобы она была сейчас в моей комнате и я мог бы лечь с ней в постель. Я не думаю, что я обманывал себя, притворяясь, будто это желание вызвано моим интересом к ней; любопытство действительно было, но совсем другого рода: сердце мое никак не было задето, и я не пытался изобразить волнение. Не старался я и убеждать себя в том, что это нужно ей. Я просто изголодался по ласке после длительного воздержания; в памяти жило воспоминание об Одри и боли, причиненной ею, и оттуда волнами накатывало на меня желание.

Мы провели вместе около недели. Она была чуточку более счастлива, когда уезжала в Палермо, где должна была сесть на пароход; во всяком случае, мне хотелось так думать. Я не был воплощением ее мечты о «романе», для этого ей лучше было бы отправиться в город и найти там молодого сицилийца с оливковой кожей и горящими глазами. Но этого она не могла сделать, а во мне она встретила заинтересованность и понимание.

— Ты кое-что понимаешь. Немного, — говорила она. — Не все, конечно. Ни один мужчина не может понять все.

Она отчаянно цеплялась за последний лоскуток тайны.

Но во всяком случае, в моих объятиях ей было легче смотреть на лунный свет.

Я помню ночь нашего расставания. Она уезжала ночным поездом, и мы отправились последний раз прогуляться к обрыву. Под нашими ногами словно раскинулся театр, внизу сиял в белом свете просцениум. Мы отвернулись от него и от далекой горной вершины и стали смотреть через пролив на калабрийский берег. Сквозь желтые кусты одиноко светился зеленый огонек. Мы долго стояли, гадая, что это может быть. Внизу судно медленно пробиралось через пролив. — От его бортов разбегалась вода, сверкая, как ртуть.

Ее рука сжала мою.

— Вот что мы такое, — сказала она. Голос ее дрожал. — Ты и я. Мы корабли, которые проходят ночью. Корабли, которые проходят ночью.

Мне захотелось улыбнуться. Но я понимал, что при всей банальности этих слов они значат для нее гораздо больше, чем все, что я могу сказать; она так часто слышала эти слова, что они стали частью ее самой. Она вздохнула не без удовольствия.

— Корабли, которые проходят ночью, — пробормотала она.

После этого случая у меня было еще одно или два подобных приключения.

Я не влюблялся. Через некоторое время меня это начало волновать, я испугался, что утратил способность любить. И мне захотелось вновь увидеть Одри.

Я не видел ее с той поры, как мы расстались три года назад. Иногда во время каникул, когда я пытался найти в ком-то успокоение и радость, которые она одна когда-то приносила мне, я поддавался слабости и писал ей. По ночам прошлое обретает способность причинять боль. Мои письма к ней давали мне какое-то болезненное удовлетворение; быть может, во мне говорило озлобление отвергнутого любовника, может быть, это была месть. Я выставлял перед ней напоказ свои успехи, давал ей понять, что путешествую по тем местам, которые мы с ней мечтали посетить, в то время как она не вылезает из своего дома в предместье Саутгемптона. Я старался писать бодро, независимо, и все-таки намеки на то, как я жажду видеть ее, проскальзывали то тут, то там. Она игнорировала эти намеки, но иногда мне казалось, что в ее письмах сквозит та же неудовлетворенность жизнью, что и в моих. Мне хотелось этому верить.

Потом, совершенно неожиданно, в ответ на открытку, брошенную мной в Тоскане на пути домой, в Париже меня настигло ее письмо. «Давай встретимся, — писала она, — это ничего не изменит, но мне хочется увидеться с тобой. Нам есть о чем поговорить. Я приеду в Лондон за покупками в начале октября. Вернешься ли ты к тому времени?»

Я пригласил ее позавтракать со мной у Беркли на следующий день после моего приезда. Я шел по улице и повторял себе, что старая любовь умерла и лучше, что она умерла, эту встречу надо пережить и забыть, но я не мог заставить свое сердце не колотиться в груди и в горле стоял комок.

Одри сидела в холле, когда я вошел. Она встала с улыбкой.

— Ты стал старше, — сказала она.

Я посмотрел на нее: я мог бы сказать ей то же самое. Морщинка, залегавшая у нее между бровями, стала глубже, кожа на лице уже не была так великолепна, как раньше, и я подумал, что пудрится она небрежно и слишком обильно. Вероятно, она поняла, о чем я думаю. Она сказала:

— Прошло ведь три года, ты знаешь. Жизнь идет.

— Это твоя вина, — сказал я. — Мы могли встретиться давным-давно.

— Ну, ладно, — сказала Одри, — нам лучше сейчас не ссориться.

Мы прошли в зал и сели завтракать. Она стала рассказывать мне о какой-то пьесе, которую они смотрели накануне вечером; Шерифф был в Лондоне вместе с ней; завтра они возвращаются в Саутгемптон, чтобы успеть к началу семестра. «Мой муж», — сказала она так, словно я не был с ним знаком.

Болтая, мы оба словно выжидали, и все-таки нам обоим было хорошо. Что-то, — по-моему, это было какое-то название в меню — вызвало у нас общие воспоминания, И вот мы уже улыбались друг другу, согретые этими воспоминаниями. Потом она откинулась на спинку стула и сказала.

— Как странно все это!

— Ты имеешь в виду…

— Тебя и меня, как мы сидим здесь. Болтаем о том, что было когда-то. А ведь мы не знаем, что произошло с каждым из нас с тех пор. — Ее рот искривился. — Я иногда удивляюсь тому, что я сделала.

Мы сидели молча. Я заметил, что мои пальцы постукивают по краю бокала. Я сказал:

— Дела складываются не совсем хорошо?

— Я получила больше, чем ожидала, — сказала она, — гораздо больше. — Она умолкла и потом торопливо продолжала: — Я совсем не знала Чарльза, когда вышла за него замуж. Я знала, что он любит дурачиться, и я думала, что привыкну к этому. Ты мне кое-что о нем рассказывал. Но я думала, что ты ревнуешь…

— А я действительно ревновал, — сказал я.

— Мужчины все ревнивы, — сказала она, и мне стало больно при виде ее улыбки. Это была горделивая, материнская, любящая улыбка, и относилась она к той ее жизни, которую я не знал.

— Он привлекательный мужчина, — заставил я себя выговорить.

Ее улыбка погасла, она пожала плечами.

— Да. Это я знала, ты помнишь. Но все остальное в нем мне предстояло узнать. И я узнавала. Постепенно. Это было очень больно. Вероятно, ничего более тяжелого у меня в жизни не было. И все это очень смешно, хотя от этого нисколько не легче.

— Гораздо труднее, — сказал я.

— О, ты, конечно, понимаешь… но сколько он лжет! Странная, вульгарная, глупая ложь! Я знаю, большинство из нас выдумывает себе фантастическую жизнь, которую мы предпочитаем действительности. Даже у тебя, мой дорогой, бывают время от времени фантазии. А ты ведь реалист… Насколько это возможно для мужчины. Даже мне случается фантазировать. Но мы все-таки не путаем наши фантазии с тем, что происходит на самом деле. — Она помолчала. — Чарльз никогда не может отличить одно от другого. Если ему очень хочется, чтобы так было, он считает, что все должны верить, что так оно и есть. И, боже мой, о каких же глупостях он мечтает!

— Кое-что я знаю, — сказал я.

— Ему хотелось бы родиться в почтенной зажиточной семье, — продолжала она, — ты знал это? Зачем, одному богу известно. Ему хотелось бы, чтобы он кончил привилегированную школу и чтобы его родители имели дом в Лондоне и поместье в Суррее. И он придумал себе таких родителей. Рассказывал мне о них перед тем, как мы поженились. И я, дурочка, верила ему. Верила ему в течение многих месяцев.

— Я тоже верил, — сказал я, — в течение нескольких лет. А вот Хант заподозрил его раньше, чем я.

— Я все время наталкивалась на странные мелкие противоречия, — продолжала Одри. — Он забыл, например, как фамилия директора школы, в которой он учился. Это удивило меня. Потом я никак не могла встретиться с его родителями. Он сказал, что они порвали с ним из-за того, что он женился на мне. Но письма продолжали приходить из Саутси. Я ничего не могла понять. Однажды я увидела подпись. Тогда я прочитала письмо… я никогда не отличалась излишней щепетильностью и не скрывала этого. Письма были от его матери. Тогда все выяснилось. Я не знала, говорить ли ему, что я разоблачила его. В конце концов я сказала.

— И как он вел себя? — спросил я.

— Он выглядел, как мальчишка, которого поймали на месте преступления. У него был такой затравленный и сконфуженный вид. А потом… — ее губы дрогнули, — потом он расхохотался.

— А ты?

— Я ничего не могла с собой поделать, я тоже расхохоталась. — При этих словах она рассмеялась, я присоединился к ней. С соседних столиков сурово поглядывали на нас, а мы покатывались от неудержимого хохота.

Клоунская манера Шериффа слишком многое превращала в шутку, и все, что нам оставалось, это весело хохотать.

Одри все еще смеялась.