Олег Лукошин - Капитализм (сборник) Страница 41

– Эх, Сережа, Сережа! – слышал я сквозь пелену его исполненный скорби голос. – Ты не подумай, что я собираюсь винить тебя в чем-то, осуждать и прибивать к позорному столбу. Юность, раздолье духа – все понимаю. Сам был таким. Но ты за все это время даже не заглянул в соседнее купе, не поинтересовался, как там старик Яков, в добром здравии ли ветеран. А вдруг его хватил удар, вдруг он корчится на полу от острой сердечной недостаточности, вдруг седая старуха с косой уже склонилась над ним и заглядывает в его полуприкрытые очи?

– Я больше не буду, – с пьяным бесчувственным сожалением отвечал я ему.

– Хорошо, что я сам навестил старика, поправил его подушку, подоткнул одеяло, помассировал плечи и шею. Старики, они ведь как дети, им нужны внимание и забота.

Напрасно меня пугал дядечка, понял я. Все со стариком Яковом в порядке. Крепок дуб и пошумит еще кроной.

Тотчас же заснуть мне не удалось. Слишком переполнено эмоциями было нутро, слишком бушевали они. Окно в купе было приоткрыто. Ни луны, ни звезд. Ветер бил мне в горячее лицо. Вагон дрожал, и резко, как выстрелы, стучала снаружи какая-то железка.

«Куда это мы мчимся? – глотая воздух, подумал я. – Рита-та-та! Трата-та! Летс гоу… Летс гоу ин спейс тракин… Эх, кажется, далеко поехали!»

– Хочешь есть – вон на столе колбаса, булка, яблоки, – предложил укладывающийся в постель дядя.

От колбасы я отказался, яблоко взял и съел сразу.

– Вы бы мальчика спать уложили, – посоветовала до сих пор не спавшая старушка-соседка. – Мальчонка за день намотался. Еле сидит.

– Ну что такого! – ответил ей дядя. – Это просто так: выпивка, курево. Мальчонка взрослый, дядя ему не указ. Дай ему волю, он своего дядю, который о нем заботится и сопли подтирает, выкинет из поезда на ходу. Его другое манит – легкодоступные женщины, железобетонная музыка, сомнительные компании, Прометеи всякие. Реальность ему не нужна, ему запредельность подавай со всеми ее излишествами.

– У меня сын, Володька, такой же, – вздохнула старушка. – Эх, говорит, мама, на кой черт ты меня на свет белый родила! Был бы я вечным отсутствием и покоился бы в прунах непроявленности. Да, прямо так и говорит… Так самовольно на Камчатку и уехал. Теперь там, шалопай, в религиозной секте живет, вроде бы японской. От советской власти прячется.

Вагон покачивало, я сидел в уголке, пригревшись и задумавшись. Как странно! Давно ли все было не так! Били часы. Кричал радиоприемник. Наступало утро. Шумела школа, гудела улица и гремела барабанная дробь. Это неслась из динамиков по школьным коридором лихая зарядка: Locomotion в исполнении «Гранд Фанк Рейлроуд». Четвертый наш отряд выбегал на площадку строиться, и каждая из стен, каждое из лестничных перил и каждый из столбов служили мне материалом для извлечения ритма линейками, карандашами и ладонями. И уж непременно кто-то там начинал кричать и дразниться:

Сергей-барабанщик,Солдатский обманщик,Что ты бьешь в барабан?Еще спит капитан.

– Но! Но! – говорю я. – Не подходи ближе, а то отобью на спине соло Джинджера Бейкера из кримовской «Жабы».

«Ту-у!» – взревел вдруг паровоз. Вагон рвануло так, что я едва не свалился с полки; жестяной чайник слетел на пол, заскрежетали тормоза, и пассажиры в страхе бросились к окнам.

Вскочил в купе встревоженный дядя. С фонарями в руках проводники кинулись к площадкам.

Паровоз беспрерывно гудел. Стоп! Стали. Сквозь окна не видно было ни огонька, ни звездочки. И было непонятно, стоим ли мы в лесу или в поле.

Все толпились и спрашивали друг друга: что случилось? Не задавило ли кого? Не выбросился ли кто из поезда? Не мчится ли на нас встречный? Но вот паровоз опять загудел, что-то защелкало, зашипело, и мы тихо тронулись.

– Успокойтесь, граждане! – унылым голосом закричал проводник. – Это какой-нибудь пьяный шел из ресторана, да и рванул тормоз. Эх, люди, люди!

– Напьются и безобразят! – вздохнул дядя. – Уж не твои ли дружки, Сергей?

Я сурово взглянул на него: не выдумывай, дядя!

И вдруг какая-то острая и тревожная мысль пронзила оба моих мозговых полушария. Я отчего-то вспомнил то знакомое лицо сатаниста, что мелькнуло передо мной на платформе в Серпухове. Мне стало не по себе. Предчувствие чего-то нехорошего легло на плечи.

Вскоре поезд снова тронулся, застучали стрелочные крестовины, и колеса вновь принялись исполнять свою монотонную колыбельную мелодию. Я прилег на полку и не заметил сам, как погрузился в глубокий, но исполненный непонятной тревоги сон.

Наутро мы прибыли в Липецк. На вокзальном перроне я намеревался встретить ребят из «ЭСТ», но дядя отчего-то заторопил меня. Даже старика Якова ждать не хотел – мол, сам найдет нас.

Однако встречи с металлистами избежать не удалось, потому что в то самое время, как мы намеревались отойти за вокзал и поймать такси, из соседнего вагона выбралась все бригада металлистов вместе с сопровождавшими их концертными техниками, девчонками-группи и почему-то милиционерами. Парни выносили из вагона на руках человеческое тело, и хотя было оно завернуто в простыню, но сделано это было небрежно, и я смог рассмотреть, что человеком этим был Жан Сагадеев.

Несмотря на протесты дяди и материализовавшегося словно из воздуха старика Якова, совершенно здорового и бодрого, я бросился к этой неожиданной траурной процессии и лихорадочными вопросами смог выяснить у девчонок, что Жан этой ночью покончил с собой. Встал со своей полки, прошагал в тамбур, а там повесился на ремне, привязав его к стоп-крану.

Вполне возможно, он лишь хотел привлечь этим поступком внимание к своей тонкой и ранимой натуре, надеясь, что после остановки поезда его быстро найдут и спасут. Вполне возможно, что была это с его стороны мрачная шутка, высокомерное позерство. Увы, в ночной суете обнаружили его не столь быстро и откачать уже не смогли.

В Липецке мы дали такой же муторный и не имевший никакого успеха концерт, а затем перебрались в Курск. Воронеж, Горький, Казань, Пермь, Саратов, Куйбышев – города мелькали один за другим, вместительные концертные залы сменялись ветхими клубами, но неизменно наши выступления вызывали лишь холодное недоумение посетителей. Дети советской страны не любили и не понимали фри-джаз. Впрочем, нет: пару или даже тройку раз одинокие зрители, поднимаясь посреди молчаливого зала, начинали громко и демонстративно аплодировать нам. Зрители эти были, мягко говоря, странными и таинственными личностями. После концерта они укрывались с дядей и стариком Яковом в артистической комнате (а за неимением таковой – в подсобке) и долго беседовали, видимо, высказывая друг другу взаимное восхищение, скрепленное глубокой и страстной любовью к фри-джазу.

Успехи мои в атональном музицировании, однако, росли и крепли. К своему удивлению и даже некоторому внутреннему протесту, я осознавал, что начинаю проникать в неожиданные и извилистые русла этого лихорадочного Ритма. Более того, я почувствовал, что Ритм этот начинает мне нравиться. Вот только терзаемый стервятниками отец-Прометей взирал на меня теперь с отчаянием и упреком, а по щекам его бежали кровавые слезы.

Дядя не уставал меня нахваливать.

– Скоро, – говорил он торжественно и многозначительно, – совсем скоро исполнишь ты величественный Ритм, от которого содрогнутся земля и небо. Ритм, который перевернет людское представление об этом мире и кардинально изменит его.

Мне льстила дядина образность, хотя я и считал ее несколько неуместной по отношению к моей скромной персоне.

Хард-рок, страстно любимый мной хард-рок я все же не забывал. Улучив свободную минуту, врубал любимые песни и отбивал под них барабанные партии. Приходилось заниматься этим втайне от дяди и старика Якова, потому что, увидев меня за этим занятием, они свирепели и начинали кричать, что я занимаюсь полной фигней и гублю на корню свой талант.

В турне нас продолжали сопровождать странные и трагические происшествия. Так, в Куйбышеве загадочным образом погиб лидер металлической группы «Черный обелиск» Анатолий Крупнов, с которым за день до этого я познакомился и подружился. Толя успел шепнуть мне пару дельных советов касательно восприятия музыки и, соответственно, раздробления ее на барабанные доли.

Конечно же, все эти смерти рокеров не могли не вызвать во мне недоумения и заставили кое о чем задуматься. Но, не имея на руках ничего, кроме догадок, я старался отогнать все невообразимые объяснения подальше. Все-таки жизнь – это такая штука, в которой может случиться абсолютно все, включая самое невероятное.

Снова дорога, снова трясущийся поезд, отбивающий свой монотонный, но вполне приятный ритм. Мы сели на поезд глубокой ночью, а проснулся я в купе уже тогда, когда ярким теплым утром мы подъезжали к какому-то невиданно прекрасному городу.

С грохотом мчались мы по высокому железному мосту. Широкая лазурная река, по которой плыли большие белые и голубые пароходы, протекала под нами.