Жоржи Амаду - Старые моряки, или Чистая правда о сомнительных приключениях капитана дальнего плавания Васко Москозо де Араган Страница 41

Это случилось внезапно, хотя недоверие уже давно носилось в воздухе, чувствовалось во взглядах юриста, в его поведении. Я упоминал ранее о том, что судья изменил свое отношение ко мне и к Дондоке. Бедная раненая птичка! Со мной он стал особенно суров и холоден, глядел пристально и строго, не смягчаясь от моих многочисленных дифирамбов, а ведь раньше он иногда даже хвалил меня за сделанный мной вклад в литературу. Хотя я дошел до самой беспардонной лести и даже, сделав над собой невероятное усилие, восхитился ужасной полосатой пижамой — рождественский подарок Цеппелина, которую почтенный судья обновил на днях, он все равно не переставал дуться. Мы с Дондокой обеспокоились и стали крайне осторожны. Я старался не сопровождать сеньора Сикейру во время его вечерних посещений нашей возлюбленной. Прежде я заходил к ней вместе с ним или сразу же после его прихода выпить чашечку кофе и перекинуться несколькими словами. Затем я скромно удалялся, так как он жаловался на большие расходы и я все-таки признавал за ним известные права — не мог же я сидеть целый вечер и мешать им. И, кроме того, мне надо было заниматься своим историческим исследованием, редактировать рукопись. Потом я вообще перестал появляться у Дондоки, когда там бывал судья. Я ушел в подполье и виделся с почтенным юристом только по вечерам, возле его дома, куда приходил побеседовать с ним, а также проверить, не отправился ли он к Дондоке. Впрочем, за каждым шагом благородного жреца правосудия неусыпно следила его достойная супруга, дона Эрнестина, которую шутники прозвали Цеппелином.

Однако все это не помогло. Четыре дня назад, жарким вечером, именно в ту минуту, когда я, растянувшись на постели, лакомился грушами, привезенными судьей из Баии, а Дондока, склонясь надо мной, целовала меня то в глаз, то в ухо, дверь распахнулась и на пороге появился уважаемый сеньор Алберто Сикейра, в фетровой шляпе с опущенными полями и в темных очках. С сатанинским смехом он мрачно возгласил:

— Так, значит, это правда!

Действительно, многое говорило за то, что «это правда». Впрочем, если бы судья дал мне время, я не отказался бы обсудить с ним этот вопрос, ибо я большой специалист по выяснению правды. Редактируя историю о капитане дальнего плавания, я убедился, что говорить правду во всеуслышание предприятие довольно рискованное, даже если у вас имеются конкретные улики или свидетель, весьма уважаемый человек, видевший все своими глазами. Вот, например, недавно дона Касула и дона Пекена, жена и свояченица Тиноко Педрейры, хвастались, будто видели в небе над Перипери летающее блюдце. Они утверждали, что видели его собственными глазами, провалиться им сквозь землю… Поднялся страшный шум, понаехали репортеры из столицы интервьюировать их, портреты двух старух, указывающих на небо, появились во всех газетах. А потом выяснилось, что быстро летевший серебряный круглый предмет с двумя огненными прожекторами — вовсе не блюдце. Прилив выбросил на берег огромного воздушного змея из пергамента с двумя красными кружками. На солнце он казался серебряным. Простой воздушный змей с обрывком бечевки и оторванным хвостом, его принесло ветром, старушки смотрели на него против солнца, и вот он превратился в летающее блюдце марсианское или советское, в зависимости от ориентации газеты.

Но мне было не до рассуждений. В первое мгновение я, признаюсь, не уяснил полностью всего значения появления судьи: настолько сильное впечатление произвели на меня темные очки и шляпа е опущенными полями. Очки и шляпа имели целью укрыть лицо судьи от какого-нибудь позднего прохожего. Вот видите, сеньоры, как предусмотрителен почтеннейший судья!

Я же окончательно очнулся и осознал весь трагизм положения, лишь когда услышал крик отскочившей от меня Дондоки. Я подавился куском груши и не находил слов.

Судья стоял на пороге, придерживая левой рукой дверь, и, вытянув вперед правую, негодующим жестом указывал на нас; его голос срывался и дрожал. В эту минуту почтенный юрист являл собою воплощение оскорбленной добродетели — его доверие обманули, ему изменили, в общем, он напоминал классического рогоносца, бессмертного Отелло. Я не мог не залюбоваться им.

Однако нельзя же было в самом деле лежать и, разинув рот, глядеть на почтенного рогоносца. Я сел и сунул ноги в домашние туфли… И тут послышался крик, вырвавшийся со дна истерзанной души, мучительный вопль раненого сердца:

— Оставь мои туфли, развратник!

Я оставил и стоял босиком на холодном каменном полу. Такая мелочность со стороны великого человека стоила мне ужасного насморка, который мучает меня по сей день. Сцена, в которой я участвовал и как зритель и как действующее лицо, выглядела так: в дверях с трагическим выражением лица, в позе обвинителя — отставной судья; у окна, прикрывая руками наготу, что бесспорно, хотя и с некоторым опозданием, доказывало ее стыдливость и скромность, — рыдающая Дондока; и, наконец, я, с идиотской физиономией рассматривающий свой пупок. Наверно, мы находились бы в этом положении очень долго, если бы Дондока не подняла вдруг прекрасные глаза на судью и не сказала нежно; — Мой мальчик! Дорогой мой малыш…

Эти слова произвели эффект неописуемый: я думал, что достопочтенного судью сию минуту хватит удар и он упадет как молнией сраженный или — вот был бы скандал! — тут же выхватит револьвер и пустит одну пулю в Дондоку, другую в меня. Он покраснел, потом побледнел, затрясся так, будто его бичевали, попытался сделать шаг к Дондоке… и не мог, хотел что-то сказать, но из горла его вырвался лишь странный гортанный звук, нечто среднее между рыданием и икотой. Он взглянул на наивную мулатку глазами раненого, умирающего животного, потом бросил взгляд на меня уничтожающий, полный ненависти, и наконец выговорил:

— Собака! Поэтишка!

Я склонил голову, предпочитая не отвечать.

— Змея!

Последнее относилось к Дондоке, но она не молчала, как я.

— Малыш, милый, прости свою зверюшку…

— Никогда! — и, надвинув шляпу на лоб, судья плюнул в мою сторону, повернулся и вышел. У дверей на улицу он остановился и швырнул на пол ключ от дома.

Дондока была безутешна. Она привыкла к обеспеченности, к подаркам. Судья давал ей все: дом, еду, платья, шоколад. Я тоже привык к его домашним туфлям и к Дондоке. Мы не сомкнули глаз всю ночь.

Мнение общества нас не слишком волновало, мы думали только о несчастье, свалившемся на наши головы. Что теперь будет с Дондокой? Вернуться к родителям в жалкую лачугу, к вечно пьяному отцу? Зачем?

Чтобы целыми днями стирать и гладить с матерью белье? Невозможно! Она уже привыкла ничего не делать, кокетничать, одеваться в шелка, душиться и красить ногти. Я не могу содержать ее и давать ей столько, сколько она получала от судьи. Моих скудных заработков хватает только на самое необходимое, я вынужден жить в этом предместье с родителями. Если же я получу премию архива — тот факт, что во главе его стоит знаменитый Луис Энрике, мнение которого о моей предыдущей работе как о «кладезе полезных сведений», понятно, окрыляет меня, — то смогу сделать Дондоке подарок отрез, пару туфель, серьги или кольцо.

Но это возможно лишь в том случае, если какой-нибудь тип с ученым званием не утащит у меня из-под носа лавры и чек. Как бы то ни было, этих двадцати тысяч крузейро хватит ненадолго.

Дондока всю ночь проплакала в моих объятиях и наконец уснула у меня на груди.

На другой день положение еще больше усложнилось. Педро Торресмо отправился по своей привычке к судье, чтобы выклянчить у него денег на каш асу, и был выставлен из кабинета, где судья размышлял в тиши и писал свои научные исследования. Обычно почтенный судья принимал отца Дондоки именно в кабинете, так как дона Эрнестина не беспокоила супруга в часы его занятий. Ничего не подозревавший Педро Торресмо явился приветствовать сеньора судью и справиться о здоровье его многоуважаемой супруги. Сеньор Сикейра, нахмурясь, объявил, что отныне Педро Торресмо запрещается бывать в этом доме, так как его дочь — презренная тварь самого худшего сорта, злоупотребившая оказанным ей доверием. Что касается денег, то пусть Педро просит их у меня, потому что, если уж кто обязан оплачивать ему кашасу и содержать дочь, так это именно я.

— Но ведь он беден, как церковная крыса.. — возразил Педро Торресмо, довольно точно определив мое финансовое положение.

Но на судью этот аргумент не произвел ни малейшего впечатления, он захлопнул дверь перед носом оскорбленного отца. От судьи Педро отправился прямехонько к Дондоке и в порыве негодования, отстаивая фамильную честь и право на кашасу, задал бедной девочке такую отчаянную трепку, что обломал об ее бока ручку новой щетки. Дурная примета, а дела ведь и без того плохи.

Я пришел к Дондоке после обеда, предварительно удостоверившись издали, что судья сидит в своем кабинете и лечит сердечные раны изучением статей о наказаниях за разврат. Дондока лежала в слезах, ее спина и руки были покрыты синяками. Растроганный страданиями милой, я покрывал ее поцелуями и старался утешить бедняжку, как только мог. Но проблема оставалась нерешенной. Как оплатить счета? Приближается конец месяца, надо вносить за аренду дома, скоро ярмарка, а судья отказался давать ей деньги.