Давид Фонкинос - Воспоминания Страница 41

Иногда по вечерам мы оставляли Поля няньке, чтобы сходить куда-нибудь. Окружающие нам говорили: «Надо непременно выкраивать время для себя». Мы послушно делали то, что нам советовали. Ведь миллионы людей прошли до нас по этому пути, познали эту особую форму разочарования. Мы, однако, держались. Любовь наша реанимировалась, и даже сексуальная жизнь вновь обрела достойные формы. Мы приняли человеческий облик; я начал фотографировать. Поль жил под вспышки фотоаппарата — как памятник архитектуры в окружении японцев. Каждый день его жизни был увековечен. Луизу я тоже снимал. Я любил смотреть на ее лицо сквозь видоискатель. И находил в нем все новые прелести, удивляясь, как много в ней я не замечал.

— Хорошо бы куда-нибудь вдвоем уехать, — предложил я.

— А Поля оставим?

— Ну да. Ему уже два. Мы ненадолго, дня на четыре. Нам надо отдохнуть.

— Ну хорошо, — согласилась Луиза. — А куда?

— В какой-нибудь город, к примеру.

— Нет… Лучше на море.

— Тогда поехали в Барселону.

Так мы очутились в Барселоне. Это город простой, он нравится всем. Я, если честно, предпочел бы Прагу или Санкт-Петербург, ну да ладно, и Барселона оказалась хороша. Почти.

В самолете Луиза не переставая твердила: «Только бы все было хорошо». Во время нашего путешествия я осознал отчетливей, чем раньше, насколько ей трудно расставаться с сыном. На этот раз с ним остался тесть, который был несказанно счастлив поработать четыре дня дедом. Он переехал к нам, и в придачу няня должна была приходить каждый день ему помогать. Так что беспокоиться было не из-за чего. Прилетев, мы взяли такси и прямиком рванули на море. Луиза наконец расслабилась и сказала: «Спасибо, мой дорогой. Как же здорово, что ты привез меня сюда. Эти четыре дня будут замечательными». Они действительно оказались замечательными, особенно вначале.

У нас был великолепный номер. По ходу дела я брал на заметку все, что касалось функционирования отеля: управляющий гостиницей, селясь в чужой гостинице, никогда не отдыхает. Весь первый день мы провалялись в кровати. Это было так здорово. Я приоткрыл окно, и до нас донеслись звуки веселой Каталонии. Мы разложили на подушках карту и говорили: «Вот сюда надо сходить, и сюда тоже», но никуда не шли. Наша постель была лучшей частью Барселоны.

На следующий день мы гуляли по парку Гуэль. Это феерическое творение Гауди напоминало иллюстрацию к сказкам братьев Гримм. Дома были пряничные. Мне понравилось бродить там с Луизой, потому что время в этом парке шло иначе, чем в реальном мире. Каждые три часа Луиза звонила отцу — узнать, как там дела. Мы, два идиота, вцепившись в телефон, слушали сопение малыша. Тесть, казалось, был счастлив: «Да? Так у вас солнце? А у нас в Париже дождь!» Он говорил это так, точно нам было плохо, а ему хорошо. Повесив трубку, мы посмеивались над ним. Когда мы стареем, наши странности делаются заметней и наша личность укладывается в несколько характерных штрихов. Тесть уже практически ни о чем не мог говорить, кроме дождя. Я даже боялся, как бы он не потащил Поля гулять, чтобы тот полюбил дождь. А вдруг ребенок схватит бронхит?

Следующей ночью произошла странная вещь: мы проснулись одновременно и в темноте молча посмотрели друг на друга. Я приложил руку к ее щеке, она сделала то же. Наша нежность была как сон. Мы молча говорили слова любви. Вокруг нас — темный гостиничный номер, но я в тот момент подумал, что Барселона — прекраснейший город в мире. Потом ночь снова увлекла нас в свои глубины. Рано утром Луиза встала, поспешно оделась. Я еще лежал в постели, когда она заявила, что хочет пройтись. Поцеловала меня и побежала, не оставив возможности пойти с ней. Я не знал ни куда она отправилась, ни надолго ли. Время шло, я начал нетерпеливо слоняться по комнате, не зная, куда себя деть. То ли тоже пойти гулять по городу, то ли ее ждать. Я спустился купить сигарет. Есть не хотелось. Потом я целый час стоял у окна и курил, и внутри меня поднималась ярость. Она испортила так хорошо начавшийся день. Даже эсэмэску ей не пошлешь: телефон она демонстративно оставила на столе. Это означало: оставь меня в покое. Вернулась она к двум часам, как ни в чем не бывало. Обычно, когда я ее видел, моя досада рассеивалась. У нее было столько невинности во взгляде, что не простить ее было невозможно; она никогда не бывала виновата. Но не на этот раз.

— Ты могла бы сказать, что уходишь надолго!

— Я зашла в музей и не заметила, как прошло время… Прости.

— Но так нельзя! Мы приехали всего на несколько дней… а ты невесть где пропадаешь. Что я должен, по-твоему, делать? Если бы ты предупредила, что вернешься нескоро, я бы тоже пошел куда-нибудь. Тебе на меня просто наплевать!

— Да что с тобой? Что такого особенного произошло? Ты же сам говорил, что любишь одиночество.

— Но не здесь же! Мы приехали вместе! С тобой просто невозможно иметь дело. Ты испортила наше путешествие! Вот иди и гуляй теперь одна!

— Да нет же…

— Да да же!!!

Она подошла ко мне, я резко ее оттолкнул, и она упала. Не в силах сдержать ярость, я схватил лампу и запустил ею в стену. Впервые в жизни я так вышел из себя. Лампа разлетелась на тысячу кусочков. Я хотел освободиться от бешенства, как рок-звезда, которая в порыве безумия крушит гостиничный номер, но мне это никогда не проходит даром. Мир вещей ко мне враждебен, я с ними не в ладах. Разумеется, осколок лампы отскочил от стены и угодил мне в лицо, чуть ниже века. Я глянул в зеркало и увидел, что по щеке льется кровь. Я остолбенел, осознав вдруг, что едва не лишился глаза. Позже я запишу в своих тетрадях: «Любовь нас почти ослепляет: это вопрос нескольких миллиметров». Луиза, казалось, была очень удивлена, что я так разошелся. Отреагировала она не сразу, но через секунду бросилась ко мне: «Надо скорей в больницу!»

Мы помчались в травмпункт. Луиза вошла со мной в кабинет врача. Тот по-английски осведомился, что случилось. К сожалению, на английском мы оба изъяснялись весьма посредственно. Я попытался, используя свой скудный словарный запас, объяснить, что произошло, но поскольку я не хотел рассказывать правду, то запутался и запутал врача. Не знаю, что он понял из моего спотыкающегося монолога. Луиза, умевшая говорить главным образом на языке Гёте, в безнадежных попытках объясниться спросила у испанца, не говорит ли он по-немецки. На лице последнего отразилось совершенное изумление, хотя по роду занятий он должен был иметь дело с самыми разными пациентами. Так или иначе, вид двух французов, из коих один в крови, а другая желает говорить по-немецки, заставил его, видимо, задуматься, не отправить ли нас к психиатру. Впрочем, он решил сначала исследовать мою рану и заключил, что мне страшно повезло (это я и сам понял). Затем он наложил мне несколько швов (что было весьма ощутимо). Луиза все время держала меня за руку и ласково твердила: «Все будет хорошо, потерпи, любимый». Несколько минут спустя я был как новенький. Я посмотрел на себя в зеркало. Ко мне подошла Луиза, и мы оба посмотрели в зеркало. У меня было чувство, что перед нами пара, которую я никогда в жизни не видел. Мы оба расхохотались. Вот сумасшедшие! Люблю эти моменты, сменяющие ссоры, когда счастье вдруг обрушивается на голову как сверкающие метеориты. Этот день мы никогда не забудем.

— Замечательное у нас путешествие, — заметил я.

— Это точно. Наверняка в эту больницу туристы заглядывают редко.

— Все-таки ты сумасшедшая.

— А ты больной на всю голову. К тому же еще и буйный.

— А у тебя семь пятниц на неделе. Ну как вот иметь с тобой дело?

— А с тобой? Ты же все время где-то на луне.

— Но я хоть легкий. А ты тяжелая.

— Я не тяжелая, а компактная. Это не одно и то же. Ты не чувствуешь нюансы, в этом твоя проблема.

— Луиза, у меня только одна проблема: я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, и ты для меня не проблема, а решение всех проблем.

— Ты сейчас, как всегда, заговоришь мне зубы. Ух и хитрюга же ты. Зато я сегодня буду смотреть на тебя одним глазом — отдохну, считай.

— Ну и как я тебе одним глазом? Хороша?

— Божественна. Ты как затмение[25].

Из больницы мы вышли как два жмущихся друг к другу продрогших голубка. Луиза захотела повести меня в тот музей, где была утром. Она пыталась искупить свою провинность, поделиться тем, что пережила без меня. Меня такой способ примирения вполне устроил. Она подвела меня к тем картинам, которые ей понравились, и я имел возможность одним глазом созерцать шедевры испанской живописи. На следующий день мы вернулись в Париж. Лицо мое наполовину было скрыто широкой повязкой. Ни дать ни взять — солдат, возвращающийся с поля брани.

Величайший каталонский архитектор, создатель потрясающего храма Саграда Фамилия в Барселоне, Гауди жил в своих фантазиях. Он был глубоко верующим человеком, часто постился и тем доводил себя до полного истощения. Потеряв всех близких, он с головой ушел в работу. Известность его росла с каждым годом. Окруженный всеобщим восхищением, он презирал материальную сторону жизни и к семидесяти годам оказался в полной нищете. Он погиб под колесами трамвая, и опознали его не сразу, приняв за бродягу. Только на следующий день обнаружилось, что человечество потеряло того, кого называли «Данте архитектуры». В свои последние часы, умирая в больнице для бедных, Гауди вспоминал свою юность. Он был студентом. Директор барселонской архитектурной школы, вручая ему диплом, сказал: «Мы вручаем этот диплом либо сумасшедшему, либо гению. Время покажет». Это было последнее, что он вспомнил, и умер, так и не узнав, кто он, гений или сумасшедший.