Сандро Веронези - Спокойный хаос Страница 41

Сейчас Вульгарный Смех повернулась ко мне спиной, лицом к столу докладчиков, наконец-то мой взгляд может свободно побродить по залу, но странным образом у меня возникает чувство неловкости: и не столько из-за моей очевидной непричастности к этому кружку, где все, разумеется, друг друга знают, сколько из-за полного отсутствия одиноких зрителей — мне подобных. Все присутствующие держатся компаниями, вновь прибывающие входят парами или втроем: так что мне даже начинает казаться, что шел я на лекцию, а попал на какую-то вечеринку. Только Вульгарный Смех осталась одна здесь, за моим столиком, но и она пришла вместе с президентшей, как видно, она член оргкомитета, так и есть: сама президент объявляет, что сейчас Летиция, то есть она, подойдет к каждому из собравшихся и возьмет его электронный адрес. Разумеется, она начинает с меня, а мне вовсе не хочется давать кому попало мой адрес, но как я уже говорил, все мои силы, с помощью которых я мог бы ей сопротивляться, растаяли, и все равно, хоть и поневоле, мне приходится его дать: едва она бросает на меня тяжелый, зеленый, криптонитовый взгляд, я мгновенно удовлетворяю ее просьбу. Какого черта. Если и существуют колдуньи на этом свете, то она явно из их числа.

Наконец, прибыла докладчица, и она тоже не одна: ее сопровождают, не больше не меньше, четыре человека: мужчина и три женщины, они, как почетный караул, провожают ее до места за столом, а потом растворяются среди публики. Президент передает ей микрофон, и она, зрелая дама, немного похожая на Бабушку Утку и немножко на Джессику Флетчер, представляется сама: «Меня зовут Мануэла Солвай Гроссетти, я психотерапевт» — и начинает задавать вопросы, она — нам. Как разговаривать с детьми о смерти: она хочет знать, кто был инициатором этой темы, эта проблема возникла у кого-то из нас, или просто эта тема нас интересует с чисто познавательной точки зрения? Президентша поясняет, что этот вопрос возник у родителей, которым пришлось столкнуться с такой проблемой, когда они разговаривали со своими детьми о смерти, на что докладчица реагирует странным образом: «О какой смерти?» — спрашивает она и дает нам понять, что именно с этого вопроса начинается обсуждение темы. Какая-то женщина в первом ряду ставит перед ней на стол маленький портативный магнитофон. «В каком смысле, о какой смерти?» — спрашивает президент. — «Смерть, концепция смерти, ее таинство». Тогда докладчица ей по-доброму улыбнулась и объясняет, что своим вопросом она хотела подчеркнуть первый и самый важный аспект проблемы, заключенной в самом существе ее вопроса. «Когда мы говорим о смерти, — начала она, — конечно, если мы не философы, как правило, мы ведем речь о вполне определенной смерти, о смерти какого-либо человека: наших близких, знакомых или даже солдат, погибающих на войне, об этом чаще всего мы слышим во время телепередач, но почти никогда и никто не говорит о смерти как таковой. Таинство смерти как таковой занимает умы только небольшого круга взрослых людей, однако у детей этот аспект проблемы вызывает сильный интерес. Поэтому, — настаивает она, — я и поинтересовалась, чем вызвана тема этой беседы». Поскольку тему эту породили практические трудности, возникающие во время ежедневного общения с детьми, а не ее теоретические аспекты, сегодня вечером она будет большей частью отвечать на наши вопросы; если мы предложили эту тему, вполне понятно, что у нас есть конкретные трудности, специфические проблемы, и она надеется, что во время сегодняшней беседы сможет помочь нам разрешить их. (Ее краткая речь и последовавшая за ней искусно выдержанная пауза вызвали продолжительный одобрительный шум голосов.) Поэтому, продолжала докладчица, она ограничится только кратким вступлением, после чего будет к нашим услугам для… и тут микрофон, внеся свой образцово-показательный вклад, в духе Павлова, в проведение этого мероприятия, умер. Он замолчал самым наглым образом, как это бывает с устройствами, неожиданно погибающими прямо у нас в руках, давая нам понять, что на этот раз речь идет не о капризе, не о какой-то там пустяковой неполадке, легко устранимой простыми щелчками и постукиваниями, или о дефекте, который, в конце концов, можно будет исправить, нет, речь идет о пресловутой Неизбежности конца, рано или поздно постигающего любую вещь, функционирующую в нашем мире. Это и есть смерть, кончина. И настолько это очевидно, что никто из присутствующих не предпринимает ни малейшей попытки его реанимировать, даже мужчина с манерами лемура, слоняющийся по залу с видом ответственного, на вопросительный кивок президентши отвечает отрицательным покачиванием огромной, лысой головы. Тогда докладчица встает и совершенно другим голосом, удивительно непохожим на ее голос, усиленный микрофоном, а более молодым и чистым, хорошо поставленным, заявляет, что будет говорить без микрофона. Она спрашивает, хорошо ли мы ее слышим, и получает целый хор утвердительных ответов. Тогда она выпивает стакан воды и начинает говорить, что в своем вступлении она ограничится определением только одной концепции, очень простой, но, по ее мнению, основной, а потом заявляет: наши эмоции мы передаем нашим детям. До определенного возраста, говорит она, все те чувства, которые дети испытывают в отношении любых вещей или фактов, не что иное, как воспроизведение или переработка того, что в действительности чувствуем мы, родители, а не того что мы пытаемся изобразить, обратите внимание, того, что мы испытываем на самом деле. А посему, говорит она, прежде чем беспокоиться о том, как относятся наши дети к смерти, мы должны задуматься о нашем к ней отношении. Следовательно, проблема вовсе не в том, какие слова, какие приемы или какие образы нам следует употреблять, разговаривая с детьми о смерти, говорит она, а в том, как мы сами относимся к смерти — как мы, например, восприняли смерть близкого нам человека, — и как она сказалась на всем нашем так называемом паравербальном поведении, которое ребенок воспринимает непосредственно, она имеет в виду тон голоса, вздохи, выражения лица, слезы и тому подобное, или, говоря более образным языком, добавляет она, в энергии боли, которой мы облучаем ребенка. Работать над тем, как представить смерть детям, означает работать прежде всего над самим собой, над своим представлением о смерти: вот и все. Конец преамбулы. Докладчица садится, и сейчас наша очередь задавать ей вопросы.

Она застигла нас врасплох, никто не ожидал, что вступление будет настолько кратким — в зале воцарилось молчание. Похоже, что это ее апробированный прием, с помощью которого она пытается заставить нас поразмыслить над ее словами: наши мозги приготовились запомнить определенное количество информации, прежде чем вернуться к собственным переживаниям, и сейчас нас всех объединяет безмолвная работа по реконфигурации, в результате которой должна расшириться единственная имеющаяся у нас в распоряжении концепция так, чтобы она там заняла все свободное пространство. Все это очень интересно. Очень интересно, в конечном итоге, ее замечание по поводу энергии боли. Тогда получается, что сегодня утром Карло оказался прав, и я, в конце концов, попытался в это поверить, хотя все это до сих пор мне кажется слишком упрощенным подходом: Клаудия не страдает, потому что подражает мне; потому что я не излучаю энергии боли, у нее нет доступа к необходимой для страдания энергии. Тогда загадка не в ней, а во мне самом.

Встает одна женщина из зала и просит разрешения рассказать о своем личном опыте; потом, не дожидаясь разрешения, начинает говорить о тяжкой утрате, постигшей их семью, о своем двенадцатилетнем сыне, который остался абсолютно безучастным ко всему. Женщина сильно шепелявит, но несмотря на то, что ее речь сплошное режущее слух шипение, ее произношение умиляет. Мальчик, говорит она, не увидел шмерть, мы штаралишь оберегать его как только мощно, он был шильно привяшан к умершему. Однако, ш шамого нащала он проявил полное бещрашлишие. Во время панихиды он недовольно фыркал, а на кладбище шовшем рашпояшался — штал обштреливать могилы камнями, прошто хулиган какой-то.

Докладчица у нее спросила, кто умер в их семье, женщина ответила, что это был двоюродный брат ее сына, немного старше его, тогда психотерапевт почти с удовлетворением кивнула головой: она сказала, что смерть ровесника заставляет ребенка думать о собственной смерти, но он к этому еще не готов, и, зачастую, в целях самозащиты, дети выбирают стратегию неприятия. А поведение моего сына можно назвать штланным?, спросила женщина. Да, если речь идет о периоде, наступившем сразу после смерти: сколько времени прошло с тех пор, как умер его двоюродный брат? Шешть мешясев. Вот это да! Тогда, конечно, вероятнее всего, он провалился в самое настоящее образцово-показательное неприятие. Как правило, взрослые очень тяжело переживают смерть ребенка, она у них вызывает безграничную боль, вот так, возможно, и получилось в вашем случае: вероятнее всего, он просто отверг стереотип поведения окружающих, как ему кажется, их показное, театральное горе. Возможно, также, что у него проснулось чувство опасности, он боится, что безмерное страдание взрослых поглотит и его тоже, он боится, что тоже умрет, вот почему он закрыл свои двери. А я щем могу ему помощь? Наверняка я могу вам посоветовать одно, синьора: не надо насильно разговаривать с ним об этом. Не задавайте ему вопросов, не надо копаться у него в душе, не надо убеждать его в том, что он обязан страдать. Иначе он может подумать, что вы силой лезете к нему в душу, и замкнется в себе еще больше. Ваша задача быть рядом с ним и дать ему это понять. Кроме того, не исключено, что он это уже обсудил со своей подругой или другом, в таком возрасте коллектив становится важнее родителей. Это период, когда у подростков заявляют о себе гормоны. И если он действительно решится об этом поговорить с вами, в таком случае я бы посоветовала прибегнуть к такой формулировке: «Я не могу никак понять»: «Знаешь, я не могу никак понять, как это так ты не разу не заговорил о Франческо. Я только хотела тебе сказать, если у тебя вдруг появится желание поговорить о нем, я всегда в твоем распоряжении». Или что-нибудь вроде этого. «Я никак не могу понять» — это гипнотическое послание проникает прямо в подсознание ребенка. Мне не понятно. Мы должны всячески показать ребенку нашу неуверенность, все наше несовершенство, чтобы у него не возникло чувство неадекватности. Подсознание ребенка, то феноменальное великолепие, что хранится у него внутри, еще открыто, его двери настежь распахнуты в окружающий мир, и некоторые чувства могут больно ранить его. Логично, что ребенок защищается.