Алекс Престон - Кровоточащий город Страница 41

Мать нашла ее утром в среду. Хотя Мэдисон и перерезала вены на запястьях — представляю, с каким удовольствием она подносила лезвие к этим чешуйчатым символам предавшего ее мира, — умерла она не от кровопотери. Проглотив с десяток таблеток снотворного, Мэдисон запила их бутылкой водки и улеглась в горячую ванну. Когда на следующее утро ее мать зашла проверить, все ли в порядке, и узнать, почему дочь не отвечает на звонки, вода в ванне лишь порозовела. В какой-то момент Мэдисон вырвало — я представил зацепившийся за губы тонкий след шоколадного маффина, — после чего она соскользнула под воду, а инстинкт самосохранения задохнулся в теплых объятиях алкоголя. Я представил, как ее мать стоит над ней в этой аккуратной, чистенькой квартирке, как наклоняется, вытаскивает дочь за плечи и прижимает груди.

Перед ланчем председатель вызвал нас с Катриной к себе в кабинет. Утром я уже пытался найти в почте Мэдисон какую-то информацию о ее матери, но она сохраняла только рабочие письма и содержала почтовые ящики в таком же порядке, что и квартиру. Председатель сидел за столом с похоронным лицом, и в первый момент я подумал, что фонд идет на дно. В груди шевельнулась паника. Председатель заговорил негромко, бережно, опустив взгляд на руки в старческой гречке и коротких волосках, серебряной пылью припорошивших суставы.

— Мэдисон умерла прошлой ночью. Покончила с собой. Мне так жаль. Не знаю, что и сказать. Осталась записка. Думаю… думаю, она не выдержала всего этого. Мне очень жаль.

Повисшее в комнате тяжелое молчание давило на барабанные перепонки. Катрина сжала кожаный подлокотник кресла, и темно-красный лак на побелевших пальцах потемнел еще сильнее. Подавшись вперед, она расплакалась, как ребенок, с громкими, дрожащими всхлипами. Я наклонился, взял ее за руку, и Катрина ответила слабым пожатием.

Объявление для всей компании сделали уже в зале для совещаний. Кто-то охнул, кто-то тихонько всхлипнул. Баритон хмуро усмехнулся. Лотар побледнел и, скрывая подступившие слезы, отвернулся к стене. Председатель весь день общался с полицией, журналистами и — по телефону — с матерью Мэдисон. В притихшем офисе его голос звучал непривычно громко. Он говорил о ее стремлении к успеху, о давлении падающих рынков, о том, как ему горько.

На ланч мы вчетвером отправились в паб. Катрина и Лотар сидели вместе и, склонившись друг к другу, тихонько переговаривались. Я сидел напротив Баритона. Заказав пинту «Гиннесса», он неторопливо, задумчиво потягивал пиво. На кончике большого красного носа повис клочок пены, и я, подавшись через стол, смахнул его ладонью. Он смущенно поблагодарил.

— Чертовски печальная история. Девочка мне нравилась. Такая умница. Такая умница. А каково теперь матери… По-моему, у них обеих никого больше и не было, кроме друг дружки. Мать специально сюда приехала, чтобы быть поближе. Раньше я часто слышал, как Мэдисон разговаривает с ней по телефону. У них были особенные отношения. Если б мой сын так меня любил…

Я отправился к бару, взять еще выпивки. Лотар вызвался помочь. Его высокий лоб прочертили борозды морщин, кожа посерела, как будто Мэдисон пустила кровь не только себе, но и ему тоже. Пока бармен наливал пиво и большой стакан золотистого вина для Катрины, Лотар открыл бумажник, вытащил фотографию и показал мне. Светловолосая женщина с умными голубыми глазами держала за руку мальчика лет двух или трех. Ребенок стоял как-то неуверенно, опущенные глаза и невыразительные, как будто смятые черты выдавали синдром Дауна. Простодушное личико освещала улыбка.

— Жена и сын. Его зовут Ули. Видимся мы не очень часто, и времени я провожу с ним слишком мало. Он чудесный. Некоторые считают это проклятием, а я — благословением. Настоящим благословением. Когда такое случается, ты многое, очень многое понимаешь.

Не зная, что сказать, я поднял свою кружку. Он кивнул и, вернувшись за столик, показал фотографию Катрине. Она улыбнулась и снова заплакала.

Похороны Мэдисон прошли через неделю, в небольшой церквушке в Уэст-Бромптоне. Компания в полном составе приехала на такси, все дела были отложены. Рынки продолжали расти, но в их восстановлении ощущалась какая-то безнадежность, словно волна, едва поднявшись, потеряла силу. Базовые показатели не давали повода для оптимизма. Федеральная резервная система и Банк Англии не могли поддерживать рынок вечно. Кто-то сравнил рынок с прыгающим по воде камушком: как бы высоко ни подскакивал, судьба одна — погрузиться в пучину. Я продал еще кое-что из своего портфеля и начал открывать короткие позиции, готовясь к надвигающейся буре.

Утро было ясное. На дереве за окном возились скворцы; их трескучий щебет сопутствовал мне, пока я шел по Мюнстер-роуд. Собравшись в офисе, мы говорили о Мэдисон. Катрина, помня о последних резких словах в адрес покойной, не скупилась на похвалы. Пресса ухватилась за историю о смерти молодой женщины, увидев в ней приговор и бизнесу, и веку в целом. В «Ивнинг стандард» появилась большая статья о студентке-отличнице из Бостона, честолюбивой, увлекавшейся лакроссом, подававшей большие надежды. Газета поместила снимок, сделанный еще в университете Брауна, на котором Мэдисон сидела на траве в окружении других студентов. Одна девушка играла на гитаре, и Мэдисон, глядя поверх камеры, явно пела. Затемнив большую часть фотографии, автор заметки поместил Мэдисон в черный круг.

Церковь была маленькая, и мы заполнили ее целиком. Я уселся во втором ряду, между председателем и Катриной, незримый орган выводил хрипловатые арпеджио. Впереди стояла хрупкая темноволосая женщина, представившаяся Анни Дюваль. Когда я назвал себя, она крепко сжала мою руку, хрустнули хрупкие косточки ее ладони. Мне было не по себе, я чувствовал себя виноватым, чувствовал, что должен был помочь Мэдисон. Глядя в глаза ее матери, я пробормотал слова соболезнования. Она держалась стойко, собрав, наверно, весь запас сил, чтобы стоять рядом с теми, кто внес свою лепту в смерть ее дочери. Орган затих, а потом заиграл фугу Баха. Появился священник. Дверь уже закрывалась, когда в церковь проскользнула девушка в темно-сером костюме, тащившая за руку мальчика в школьной форме. Я узнал в нем Рэя, того парнишку, за которым Мэдисон присматривала по воскресеньям. Девушка, довольно красивая, с темно-золотистыми волосами, показалась мне знакомой. Она пристально посмотрела на меня печальными, мудрыми глазами. Я отвернулся.

Гроб стоял на платформе перед алтарем. Я представил, как она лежит там, представил молодое, но уже тронутое тленом тело, ползающих по коже червяков. Однажды, еще в Эдинбурге, мы уехали на уик-энд в Лондон, оставив в мусорной корзине половину цыпленка, а когда вернулись, увидели массу отвратительных, ворочавшихся, расползавшихся личинок, омерзительное подобие жизни. А еще я подумал, что ей не забыли почистить зубы и они светятся в мрачной темноте деревянного ящика.

Священник начал читать смутно знакомые молитвы. Я посмотрел искоса на председателя — он стоял с каменным лицом. Сквозь мозаичное стекло высокого окна просачивалось солнце. Священник призвал нас к минуте молчания в память о Мэдисон. Я выбрал из памяти февральский вечер в итальянском ресторанчике… ее горящие глаза… худенькие плечи с узлами напряженных мышц… К кафедре, опираясь на палку и демонстрируя презрение к этой крючковатой деревяшке, маленькими агрессивными шажками вышла мать Мэдисон. Прежде чем заговорить, она постучала пальцем по серебристому микрофону.

— Спасибо, что пришли. Я — мать Мэдисон, Анни. Мне бы хотелось прочесть короткое стихотворение.

Я опустил глаза, уставившись в каменный пол. Солнце вдруг скрылось за тучу, церковь погрузилась в темноту, и голос Анни зазвучал по-старушечьи раздраженно. В память мне запало и потом еще долго отдавалось эхом первое трехстишие. Я слышал в нем пронзительные нотки матери и глубокие, насыщенные, — Мэдисон.

Унынье излейИз желчного сердца,Что горесть не сделает слаще.[30]

Стихотворение как будто вобрало в себя всю унылость того времени, всю печаль и невзгоды, что принесли нам ледяные ветры осени.

После похорон все пошли в паб на Кромвель-роуд. Разбившись на группки, мы разговаривали приглушенными голосами, над нами сгущались тучи, они несли дождь и тени, что ложились на наши лица, скрывали глаза и губы. Мать Мэдисон сидела, опершись на палку, у длинного стола. Председатель принес ей стакан хереса, и они разговаривали, сдвинув головы, на общем языке старости. Рэй и странно знакомая девушка тоже вошли в паб и уединились в уголке. Я оставил Баритона с Катриной; говорить им было не о чем, и он смотрел поверх ее головы на дорогу и машины с мечущимися по лобовому стеклу дворниками.

Девушку я узнал, как только подошел ближе. Это была Джо, подружка Генри, с которой я познакомился под арками, у реки. Наши глаза встретились, и я понял, что она тоже узнала меня. Джо провела ладонью по костюму, словно смущенная его несоответствием тому виду, в котором она предстала мне при первом знакомстве.