Франсуа Каванна - Сердце не камень Страница 41

— Однако Буало-Нарсежак, Эркман-Шатриан…

— Точно! Ваши примеры только подкрепляют мои доказательства! Для того чтобы образовать Буало-Нарсежак, убрали имена. И хорошо сделали. Только вот многие наивные читатели думают, что Буало — это имя, а Нарсежак — фамилия. То же самое с Эркман-Шатриан. Сколько человек знают, что это имя скрывает двух сотрудничающих писателей?

— Суччивор-Онегин, Онегин-Суччивор… Это звучит совсем неплохо, знаете ли. И ритмично: тагада-тагада… как полевой галоп.

Суччивор отечески улыбается этому ребячеству. Затем принимает свой вид скромник-но-не-могу-ничего-поделать-с-тем-что-я-звезда.

— Послушайте. Я завоевал себе имя. Публика к нему привыкла, она находится под его влиянием. Имя большими буквами на обложке — не чье-либо, а мое. Соединенное с другим — это больше не мое имя. Получается… Как бы сказать…

Я предлагаю на выбор:

— Отступление? Ослабление? Утрата остроты?

— В любом случае удивление, недоверие. Публика не только сбита с толку, но предполагает разные вещи: значит, Суччивор слабеет? И правда, сколько ему лет? Может быть, он от нас скрывал до сих пор, что работает не один?

Я не могу сдержать смех:

— Здесь публика попала бы в точку, в самую точку!

— И цифра продаж падает… Нет, малыш. Соавторство можно позволить себе лишь с самого начала. Известное имя не портят, растворяя его в двухголовом имени. Видите ли, "Суччивор" — это фабричная марка, осмелюсь доложить. Нет-нет, не возражайте. Читатель покупает книгу, как он купил бы что угодно, доверяя марке. Это гарантия качества, постоянства. Автор ему понравился после первой прочитанной книги. Именно эту первую книгу он ищет во всех остальных.

Здесь я восстаю:

— Это ограничивает писателя раз навсегда одним и тем же жанром, который его прославил! Быть обреченным рожать похожие истории, не ужасно ли это? Без права на отвлечение, на пробу сил в другом жанре, на переход от детектива к историческому роману, от памфлета к повести о безумной любви, от автобиографии к черному юмору…

— Мы живем в эпоху специализации. Что вы хотите, публика заказывает…

— Вернее, издатели! Которые самодержавно решают, чего же хочет публика. Которые оказываются стеной между автором и возможным читателем, которые издают или не издают в зависимости от того, что они считают соответствующим вкусу публики, потому что более или менее серьезное изучение спроса на книжном рынке диктует им не кто самый лучший, а у кого больше шансов на больший объем продаж.

Здесь я начинаю нервничать. Суччивор взирает на меня с этаким видом ветерана, поседевшего под боевыми знаменами, иронически-снисходительно выслушивающего жалобы юнца, неожиданно открывшего, что мир жесток, и решившего переделать его одним махом. Когда я замолкаю, бессильно опустив плечи, он говорит с добродушнейшим видом:

— Когда вы почувствуете, что созрели, дерзайте, летите один. Вы всегда можете рассчитывать на мои советы, что бы ни случилось.

Почуял ли он что-нибудь? Чтобы прощупать почву, я лицемерно протестую:

— Вы очень хорошо знаете, что без вознаграждения, по правде сказать, весьма скудного, которое вы мне выплачиваете, я не смог бы прожить. А какой издатель выдаст мне весомый аванс под одно мое имя, совершенно неизвестное?

Я довольно-таки умелый притворщик, право слово. Я говорю себе это, льстя себя надеждой, что первый же издатель, к которому я обращусь, будет прыгать от восторга, читая мою рукопись, развернет передо мной красную ковровую дорожку и перебросит через опасные волны сказочный золотой мост.

X

В ожидании этого благословенного дня я с наслаждением погружаюсь в писание. Моя собственная книга продвигается вперед гигантскими шагами, я прихожу в бешенство, когда судорога сводит локоть и вынуждает меня позволить себе несколько минут отдыха. Потому что — помнится, я об этом уже говорил — я пишу от руки, так, как меня этому научили в моем безгрешном детстве, пренебрегая престижными светящимися экранами, без которых, кажется, не может обойтись ни один серьезный профессионал в писательском деле. Прежде всего, у меня нет средств на подобные вещи, и даже если бы они у меня были, я чувствовал бы себя не в своей тарелке перед всеми этими клавишами, похожими на людоедские пасти, щедро оснащенные зубами, перед пугающе совершенными значками, покорными пальцам и взгляду, которые выстраиваются, словно солдаты на плацу, появляются на экране и исчезают со скоростью молнии по желанию пользователя, помещающего их в "память" или уничтожающего в зависимости от своего вдохновенья или сомнений… Гюго, Вольтер, Золя, Бальзак, эти монстры по способности нагромождать кучи исписанной бумаги, нагромоздили бы они еще больше, если бы им была подвластна фея информатики? Содержали бы эти увеличившиеся в объеме кучи больше гениальности?.. Будучи чересчур ленивым, чтобы меняться, я продолжаю писать от руки, как это делали мои славные предки, жившие в эпоху непосредственно после каменного века, моей единственной уступкой современности является ручка, называемая "Бик" (торговая марка).

Что-то резко и безжалостно вырывает меня из моих сладостных творческих мук и бросает, ошеломленного, на жесткую почву реальности. Я осознаю, что насилие над моей личностью было произведено тремя дурацкими нотами "музыкального" дверного звонка. Я грубо рявкаю "войдите!" и только тогда вспоминаю, что запер дверь на замок. Я смиряюсь с тем, что мне придется дотащиться до двери, три дурацкие ноты дринькают без конца, это меня нервирует, я ору: "Иду, иду!" — и с перекошенной мордой отворяю.

Передо мной стоит самая красивая женщина в мире.

Настолько прекрасная, что просто невозможно, чтобы она существовала на самом деле. И эта женщина — Лизон. Лизон такая, как она есть, но которую рука какого-то неведомого бога довела до несказанного совершенства. Я считал Лизон совершенной. Теперь я вижу, что это было только обещанием шедевра. И вот оно воплотилось в жизнь.

Я должен был бы упасть на колени и замереть в восхищении. Если бы тот или иной бог создал что-нибудь по своему подобию, то это – женщину. Эту женщину.

Все вышесказанное, должно быть, читалось на моем лице. Я остолбенел на пороге, застыв в немом созерцании.

Я знаю, кто она. Я знаю, почему она здесь. Я боюсь. Не того, из-за чего она пришла, но избытка красоты, бьющего прямо в лицо. Я задыхаюсь. Мое горло свело судорогой. Должно быть, у меня вид полного идиота.

Так как я молчу, она решается заговорить:

— Прошу вас, разрешите мне войти.

Ни добрый день, ни добрый вечер. Тон задан.

Я посторонился, она входит. Королева. Точнее королева в изгнании. У королев при исполнении нет этого навязчивого желания утвердить свою власть. Ее взгляд быстро пробегает по моему убогому борделю без видимого осуждения, которого можно было ожидать. Она констатирует, она не судит. Я все еще нем. И что тут скажешь? Так что заговорит опять она:

— Разрешите мне сесть.

Я спешу освободить диван от усеявших его листков. Она садится. Именно тогда я замечаю, что ее юбка скроена так, что ей нет никакой необходимости открывать ноги выше рамок приличия, чтобы достигнуть эффекта просто ошеломляющего. Высшая красота не нуждается в распутных уловках. Слишком большая оголенность отвлекает внимание от чистоты линии… Наконец я спускаюсь на землю. Мне удается произнести:

— Могу я предложить вам что-нибудь?

Легкая улыбка отвергает эти светские церемонии.

— Не трудитесь, пожалуйста. Лучше садитесь. У нас есть о чем поговорить, вы, наверное, понимаете.

Я усаживаюсь на другом конце дивана. Это напоминает мне кое-что… Она поворачивает ко мне свое чудесное лицо.

— Вы не облегчаете мою задачу. Вы, должно быть, догадываетесь о причине моего присутствия здесь?

Это настолько очевидно, что я не считаю нужным отвечать.

— Это происходит здесь, на этом диване?

Прямо в цель. Я не сумел скрыть своих чувств. Что на это ответишь? Я молчу. Смотрю на нее. Она не шокирована, не возмущена, не иронизирует. Даже не осуждает. Она просто спрашивает, вот и все.

Мне трудно было бы сказать, как она одета. Я очарован общим видом, не вижу деталей, не анализирую. Я полностью поддаюсь очарованию, исходящему от этой женщины, неотразимой прелести ее хрупкости, которую облекает, не подавляя, нежная полнота форм. Сама ее не­подвижность предполагает красоту движений. Она вынимает из сумочки пачку сигарет, спрашивает меня: "У вас не найдется огоньку?", сразу же: "Извините, я забыла!", чиркает спичкой, из коробочки, какие предлагают в некоторых ресторанах. Ей приходится проделывать это не­сколько раз, спичка ломается, она ищет пепельницу, чтобы бросить ее туда, не находит, — а я парализованный, не предпринимаю ничего! — снова кладет в коробочку, чиркает другой, та зажигается. Только тогда я замечаю, что она дрожит. Я предполагаю, что то, за чем она пришла, стоит ей очень дорого, что ее спокойствие и ее непринужденность всего лишь показные. Это приближает богиню к простым людям. Мне становится жаль ее, я хочу облегчить ее задачу.