Клара Санчес - Последнее послание из рая Страница 41

Состояние соседа плачевно. Он очень худ, грязен, как об этом можно было судить еще издалека, и не совсем понимает, что происходит.

– Так они не с тобой?

– Здесь нет никого, кроме нас. Сейчас я подниму вас, хотите?

И я поднимаю его за предплечья, думая о том, что отныне любой бар, любой официант и любая общественная уборная будут казаться мне образцами чистоты. Мне удается усадить Серафима на его одре и опустить ноги на пол. Потом я обуваю ему ботинки.

– Здесь очень холодно и сыро, – говорю я. – Теперь мы выйдем отсюда, хорошо? Наверху тоже никого нет. Сейчас ночь, и мы одни. Клянусь. Одиссей не привел бы меня сюда, если бы заметил что-нибудь необычное.

– Я умираю, – говорит он.

– Но только не здесь.

Одной рукой я беру фонарик, другой обнимаю соседа за талию. Мы следуем за Одиссеем, которого порой приходится окликать, чтобы он не шел слишком быстро. Наконец мы достигаем лестницы, подъем по которой оказывается для Серафима делом довольно трудным. Но у него сохранилось достаточно сил сказать мне, чтобы я закрыл люк.

– Иначе я мертвец, – поясняет он.

Я ищу постель, на которую его можно было бы положить. Снимаю с него ботинки и накрываю его всем, что только попадет под руку. Кровати заправлены тонкими летними покрывалами, значит, ни в одной из них он не спал в течение всей зимы. Я говорю ему, что принесу что-нибудь горячее и что ему следует восстановить силы. Говорю, что никто ничего не знает ни о том, что он поднялся наверх, ни о том, что он находился внизу, и что он может не беспокоиться.

– Тогда скажи, почему ты меня нашел? – спрашивает он.

– Случайно. Меня беспокоил Одиссей, который и привел меня к вам.

Я беру несколько ключей и выхожу через дверь, как порядочный человек. Мать озабочена. Она не знала, что делать, когда я задержался в доме. Она уже собиралась по моему примеру перелезть через изгородь и идти искать меня. Ей подумалось, что собака загрызла меня насмерть. В таком взволнованном состоянии она находилась целых полчаса.

– Всего полчаса? Мне показалось, прошло несколько часов.

Я кипячу на кухне молоко и добавляю в него мед и лимон. Беру печенье, шоколад, несколько апельсинов и хлеб для Одиссея.

– Сосед болен. Ему отключили электричество, так что у него нет ни света, ни тепла.

– Бедняга, – говорит мать. – Как ты думаешь, мне нужно пойти?

– Думаю, нет. И еще я думаю, что никто не должен знать об этом. Он кого-то боится.

– Понимаю, – говорит она. – Раз все в порядке, я пойду лягу. Завтра иду смотреть пятиэтажный дом.

– Иди, – говорю я. – Ты все еще продолжаешь заниматься этим?

Соседа приходится будить, чтобы дать ему молока. Тут же у меня появляется идея на следующий день первым делом побрить его, я наливаю в миску воды для Одиссея и оставляю для него на полу хлеб, чтобы он, теперь уже не голодный, мог пососать и пожевать его, чтобы не чувствовать себя покинутым.

Прежде чем лечь в постель, я принимаю душ, просто для того, чтобы испытать другие ощущения. И когда утром домработница будит меня и поднимает, как каторжника, браня на чем свет стоит, мне приходит на память вчерашнее происшествие в доме соседа, – страшное приключение в темноте, которое при дневном свете вызывает не столько страх, сколько жалость. У меня все еще есть возможность не вмешиваться в это дело еще больше, забыть обо всем, но на самом деле, помимо встречи с Ю, никаких более интересных дел у меня нет.

Несмотря на то, что сегодня суббота, мать предприняла очередное кругосветное плавание по осмотру продаваемых домов и квартир. Занятие, одновременно успокаивающее и тревожное, дает обильную пищу ее бурной фантазии.

Мне удается незамеченным пройти в дом соседа, хотя никогда нельзя быть в этом уверенным в обиталище самых заядлых сплетников в мире. Всегда найдется кто-нибудь, кто смотрит в окно, а окон здесь предостаточно, и в полном соответствии с канонами современной архитектуры они весьма велики, так что и не хочешь смотреть, да все равно увидишь что-нибудь. Мне, например, совсем не хочется наблюдать за голыми людьми в доме напротив, но я все равно их вижу. Вижу пузатого отца, полногрудую мать и тощих грязных детей. Поначалу я пугался всякий раз, когда они попадались мне на глаза, потому что никогда специально не пытался увидеть ни колоссальные перси сеньоры и ничто другое, что мне демонстрировали помимо моей воли. Но теперь я смотрю на это, как на составную часть индифферентного пейзажа, как на нечто такое, что ни богу свечка ни черту кочерга, подобно проходящему мимо автобусу или меловой фабрике по другую сторону автострады. Мать говорит, что они, вероятно, нудисты или что-нибудь в этом роде и что им ничто не мешает показывать свое тело. Поэтому они не дают себе труда задернуть занавески или шторы, когда находятся дома. Наиболее комфортно они себя чувствуют, раздевшись догола. Единственное, чего мне не хотелось бы, это быть приглашенным к ним и садиться на их стулья.

Я приношу Серафиму кофе с молоком и половину картофельной лепешки, которая осталась со вчерашнего вечера, и еще порцию хлеба для Одиссея. Серафим по-прежнему лежит в постели, хотя и не спит.

– Я собираюсь побрить вас, – говорю я ему. – А потом уберусь в доме и разожгу камин. Потом вы примете душ и поменяете одежду, в понедельник подключим электричество.

– Я не могу выходить отсюда, мне очень жаль.

– Это ничего, пойду я. Нет проблем.

– А если за тобой проследят? Ты не понимаешь, насколько это опасно.

– Я возьму с собой Одиссея, чтобы он побегал по тропинке.

– Одиссей не выйдет отсюда. Не мудри.

– Хорошо-хорошо. Я всего лишь хочу помочь.

– У тебя, что, привычка помогать другим?

– Однажды я помог вам перенести ящики из машины сюда.

– Я тебе заплатил, да?

– Да, заплатили. Но сейчас я не хочу никакого вознаграждения. Не хочу ничего. Правда.

– Так ты никогда не разбогатеешь.

– Если бы я знал, как разбогатеть, то разбогател бы, если бы знал, как упорядочить жизнь моей матери, я ее упорядочил бы. Если бы знал, как попасть в киноиндустрию, то попал бы туда. Единственное, что мне сейчас приходит в голову, – это оказать вам помощь. И я это делаю из-за Одиссея, потому что ему нужны и хозяин, и дом.

– Хочу, чтобы ты знал. Я периодически скрываюсь. Делаю вид, что уезжаю в деловую поездку, а сам прячусь в подвальном помещении. Сооружение лабиринта – лучшая идея всей моей жизни. Сюда уже несколько раз приходили меня искать. Они переворачивали весь дом, но так меня и не находили. Иногда я приглашал людей, чтобы они убрались в шале и накормили Одиссея. А иногда я сам поднимался для этого сюда.

– Это ужасно вести такой образ жизни, – говорю я.

– Еще ужаснее умереть. Хотя в эти последние дни мне было не важно, умру я или нет. У меня уже нет такого желания выходить на улицу. Лучше оставаться здесь, внизу, и никого не бояться.

– Так не может быть. Получается, вы сами себя обрекли на добровольное заточение. Это неразумно.

– Что? Неразумно? А что значит поступать разумно? Ходить пешком и не курить? Ты думаешь, такие люди не теряют разум?

Совершенно ясно, что я столкнулся со случаем душевного расстройства. Мелькнула мысль о том, что Серафим находился в какой-нибудь психиатрической лечебнице и теперь прячется от врачей и медицинских сестер, считая, что они его преследуют.

– Мой мальчик, чем меньше ты будешь знать, тем лучше для тебя.

Я выпускаю Одиссея в сад. А сам смотрю, что можно убрать, с таким удовольствием, словно долгое наблюдение за нашей домработницей оставило в моем сознании глубокий след, нечто вроде науки чистоты, благодаря которой я, никогда этим не занимавшийся, знаю, как сделать так, чтобы полы стали безупречно чистыми, стекла совершенно прозрачными, а туалеты и кухни блестели бы, как зеркала. Жаль, что бедняга Серафим не может этого сделать, а то я попросил бы его купить чистящие средства с запахом сосновой хвои и лимонов. Я говорю, что оставляю ему кое-что поесть, потому что скорее всего смогу прийти не раньше чем завтра.

– Пожалуйста, не прячьтесь, никто к вам не придет. Постарайтесь принять душ, и вы почувствуете себя лучше.

– Если ты думаешь, что делаешь благое дело, то глубоко ошибаешься. Попом ты все равно не станешь.

Как же я ошибался относительно моего соседа. Эта мысль приходит в голову, когда ты этого не хочешь, не желаешь об этом вообще думать, ее приносит ветер, подобно тому, как он приносит соломенную труху, песчинки, засоряя ими глаза. Серафим Дельгадо был хорошим бизнесменом, он постоянно бывал в разъездах, способствовал самым радикальным переменам в нашем поселке, отдавал мальчишке просто так тысячу песет за то, что тот помог ему перенести ящики из машины. А теперь он оказывается старым, жалким, испуганным существом.

Я хочу предложить Ю провести вместе ночь. Мы смогли бы заниматься любовью до полного изнеможения, после чего заснули бы. Подобная перспектива мне очень нравится. Мы поужинали бы где-нибудь поблизости, а еще лучше, если она согласится, мы быстренько спустились бы, чтобы чего-нибудь купить, и тогда уже нам не нужно было бы выходить из квартиры до следующего утра. Ей – когда понадобится, а мне торопиться некуда. Моей единственной ответственностью в сложившейся ситуации остаются сосед и собака, своего рода заботой, которую к тому же на меня никто не возлагает и которую я могу на себя брать, когда мне заблагорассудится. Фактически эта забота ненастоящая, поскольку все в этом поселке является лишь подобием подлинной ответственности. Как занятия в школе лишь походили на настоящую учебу, а работа в видеоклубе была лишь инфантильным подобием той работы, которую исполняют люди, носящие костюмы и прочие дорогие причиндалы. Как не являются достоверными строго документированные лекции Эйлиена. И нравятся они мне, надо думать, потому, что меня слишком много обучали ненастоящему.