Ромен Гари - Пляска Чингиз-Хаима Страница 41

— Лили, нельзя презирать простых людей. Это невежливо.

— Я — сын народа!

— Лили, ну снизойди к народу.

— А сейчас я даже социалист!

— Ты слышишь, Лили? Он — социалист. Он действительно имеет право.

— Отстань.

Иоганн зарыдал. Он тер кулаками глаза.

— Но почему? Неужели я такой противный? Мне стыдно, что меня отвергли. Это несправедливо. У меня тоже есть мама, и она любит своего сына.

— Ты слышала, Лили? Ты не можешь так поступить с его мамой.

— Заткнись.

— Сжальтесь! Я тоже хочу!

— Лили, нельзя же так относиться к человеку.

— Что он себе воображает, этот… За кого он меня принимает? Я все-таки не общественный транспорт.

— Но почему? — не унимался Иоганн. — Ответьте хотя бы, почему все, кроме меня? Надо мной вся деревня будет смеяться.

— Нет, это невероятно! Можно подумать, они принимают меня за нимфоманку!

— Да нет же, дорогая, нет. Они все хотят сделать тебя счастливой.

— Да! Да! Я желаю дать вам счастье! И сделаю все что угодно!

На сей раз Лили, похоже, заинтересовалась:

— Все что угодно?

— Да! Все! Не отступлюсь ни перед чем! Все что угодно! Вам достаточно лишь приказать! У меня такое желание! Такое желание!

— Слышишь, дорогая? У этого юноши самые благие намерения.

Лили, похоже, тронута. Она любезно улыбнулась Иоганну. В сущности, она не любит огорчать.

— Хорошо. Подойдите сюда.

Иоганн поднялся с колен. Но еще не решался.

— Ну, хватит стоять и глазеть на меня. Подойдите. Покажите, на что вы готовы. И пусть это будет по крайней мере красиво.

— Что, один?

— Да. Один.

— Хорошо. Сейчас.

Иоганн схватил канистру и облился бензином. Признаюсь, я был изумлен. Лили тоже.

— Ой! — с любопытством воскликнула она. — А я такого способа и не знала.

Иоганн достал из кармана коробку спичек. Он улыбался.

— Неплохо, неплохо, — одобрил Флориан. — Только отойдите чуть подальше, займитесь своими непристойностями в сторонке.

Иоганн удалился в кусты. И тотчас же я увидел пламя. Горел он хорошо. Лили захлопала в ладоши, как девочка.

— Флориан, посмотри! Как полыхает! Какой огонь!

На Флориана это произвело весьма благоприятное впечатление.

— Да, он сумел самовыразиться. Надеюсь, дорогая, ты убедилась, что нельзя презирать простых людей? Иногда в них скрываются огромные внутренние возможности.

Огонь погас довольно быстро. Лили некоторое время смотрела на черный дым, а потом заплакала. Флориан взял ее за руку:

— Не плачь, дорогая, не надо. Мне кажется, он не страдал и даже получил подлинное наслаждение… Не плачь же.

Но Лили была безутешна:

— Уже кончилось! Так быстро! О Флориан, ну почему это всегда бывает так недолго?

— Увы, дорогая. Но ты не огорчайся. Придут новые славные парни, чтобы поддержать священный огонь. Идем, дитя мое. Пошли, нам надо будет соблюсти минуту молчания. Таков обычай. Нужно поощрять высокие чувства. Идем, моя маленькая королева.

И, осторожно подталкивая, он увлек ее к идеальным местам.

Я подождал немножко, но нет, огонь не вспыхнул вновь, а у меня нет того, что ей нужно. Придется довольствоваться тем, что могу предложить ей немногое, еще оставшееся у меня: надежду — надежду, что однажды она будет сотворена. Богом или людьми. Как бы мне хотелось стать свидетелем того, как человечество наконец выйдет из первородного Океана, где оно смутно грезит в бесконечном ожидании своего рождения. Мне нравится Океан, и я ожидаю от него многого, да что там, всего! Он неспокойный, бурный, он бьется в берегах, ему в них тесно. Он — мой брат.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ИСКУШЕНИЕ ЧИНГИЗ-ХАИМА

39. Букет

Происходит что-то подозрительное. С секунду, наверно, как я почувствовал, что надо мной нависла какая-то непонятная угроза, природу которой я сразу не смог распознать. Впечатление, будто я среди друзей, в полной безопасности, и меня прямо-таки обволакивает дружба, доброта, приветливость. Давненько я не чувствовал себя так хорошо, уверенно, окруженным такой благожелательностью. Преследованиям конец, и повсюду я встречаю лишь терпимость, сочувствие и любовь.

Короче, против меня готовится какая-то грандиозная пакость. Я ощутил такое спокойствие, что в тот же миг во мне возродились страх и недоверчивость. Проснулся инстинкт самосохранения, и я тотчас же невольно насторожился. С крайней подозрительностью я огляделся вокруг. Лес лучился духом экуменизма, везде я видел только терпимость и симпатию; каждая ветка казалась дружески протянутой рукой, меня заливала доброжелательность и благорасположенность, меня звали, меня обхаживали, мне сообщнически подмигивали, кричали: «Друг!» — и я сразу понял, в чем дело: эти сволочи переключаются на негров. И само собой, мне предлагают присоединиться; по всему лесу Гайст звучал самый пьянящий и самый братственный напев из расистского репертуара: «Шагай с нами, приятель!»

Тьфу, тьфу, тьфу! Ничего себе букетик! Только братства не хватало. Физически, если уж на то охота, ассимилировать меня нетрудно: достаточно хорошо целиться и метко стрелять по толпе. Но сама мысль, что я соглашусь побрататься, это уже чересчур, ничего глупее за две тысячи лет я не слыхивал.

Я знаю мелодию, знаю слова[37]. Быть казненным, это еще куда ни шло, но оказаться среди тех, кто казнит! На этом они меня не подловят. Я не позволю затащить себя в такое дерьмо.

И я мгновенно принял исторически выработанную позу самозащиты: злобный и предательский взгляд, уши как лопухи, крючковатый нос с горбинкой, волосатые руки, раболепно согнутая спина и похотливые губы, то есть с головы до ног стал похож на изображения с шедевров религиозного искусства, а правую руку возложил на желтую звезду. Короче, представил им свой коронный номер из репертуара «Шварце Шиксе» — предателя Иуду. Неужто они откажутся от двадцати веков шедевров и христианской любви только ради того, чтобы я влился в их ряды?

Я и вправду оказался объектом исключительно опасной обработки, на которую поддались множество евреев, что и стало причиной упорного ее замалчивания. Речь тут идет уже не о физическом нашем уничтожении, а о моральном, а именно о попытке сделать полноправными и, таким образом, взвалить и на нас коллективную ответственность, в результате чего, среди прочих жутких последствий, оказалось бы, что мы сами виноваты в истреблении нас.

Когда, к примеру, узнаешь, что католическая церковь только что постановила, что евреи невиновны в казни Иисуса, мир праху Его, и при этом объявляет, что все мы — братья, надо быть полным дураком, чтобы не понять, что означает это только одно: нас пытаются ухватить с другого конца. Если все люди — братья, то тем самым с неоспоримой очевидностью следует, что евреи ответственны за смерть Иисуса, мир праху Его. Короче, все это шито белыми нитками.

Одним словом, меня им на это не взять. Я не куплюсь на братание. Евреи не являются полноправными, вы нам об этом слишком долго твердили, и теперь уже поздно соблазнять нас тем званием, которое вы согласны нам предоставить.

Меня хотят опозорить, обесчестить. Хотят взвалить на меня Аушвиц и Хиросиму.

Ну так я вам скажу, что означают все эти руки, по-братски протянутые мне со всех сторон. Это антисемитизм, вот что это такое.

И я не ошибся. Потому что едва я выбрался из-под Культуры, свалившейся на меня вместе с легкой недомолвкой, двумя песнями любви, тысячью тонн сострадания, двадцатью двумя самыми прекрасными и достойными всяческой зависти судьбами, одним миллиграммом чести, щепоткой напалма, шестью парами электродов для накладывания на яйца алжирцев, одним Орадуром-сюр-Глан, тремя волхвами, ворующими дары, одним улепетывающим со всех ног Мессией, одной Джокондой, которая все никак не могла закрыть рот, и канистрой бензина, что было уже чересчур, как тут же увидел несущегося по лесу Гайст Шатца в великолепном мундире нового вермахта, мир праху нашему. Кстати, а вы знаете, что среди нас было немало тех, кто не верил, будто немцы действительно на это способны? Они думали, что немцы всего лишь антисемиты.

Я рухнул на землю и притворился мертвым.

— Хаим, где вы? Потрясающая новость! Вас простили. Правительство Кизингера только что высказалось за массовую иммиграцию евреев всего мира в Германию. В настоящее время у нас их всего тридцать тысяч. А этого слишком мало, чтобы дать нам цель, идеологию, позволить осознать свою историческую миссию. Нам необходим по крайней мере миллион, чтобы германская душа пробудилась ото сна. Сегодня в Германии ощущается апатия, отсутствие идеала, который уже совершенно неразличим, и потому совершенно необходимо, чтобы евреи вернулись. Если Израиль согласится их отпускать, мы готовы менять их на грузовики.