Меир Шалев - Несколько дней Страница 42

Сойхер был мудрым человеком и за долгие годы торговли научился разбираться в тонкостях человеческой души.

В то тяжелое время Глоберман, покупая корову, присматривался также и к хозяйским детям — к их заплатанным рукавам, стоптанным подошвам ботинок и грубым шерстяным носкам. Затем он вытаскивал из кармана пыльное печеньице и следил за жадностью, с которой оно будет выхвачено из его руки.

— Сам посуди, — говорил он мне, — чего только не говорят обо мне в округе! Глоберман такой, Глоберман сякой! А я на самом деле чем занимаюсь? Фокус-покус! Была корова, а стало три банкноты по десять лир каждая…

С наступлением зимы Глоберман стал сетовать на плохую погоду и непроходимую грязь:

— Ой-ей-ей, какие дожди нас еще ждут, Рабинович… Ой-ей-ей, какие цены на сапожки и пальто для детей!

О каких, собственно, детях он говорил — неясно. Вполне возможно, что где-нибудь Глоберман и прижил ребенка-другого, но никто и никогда их не видел. Однако двух простых слов: «пальтишки детям» хватило, чтобы морщина озабоченности пролегла на лбу Рабиновича.

Глоберман почуял, что настал подходящий момент вытащить «книпале» и потрясти перед носом Моше

Однако Рабинович боялся рассердить Юдит, а та, как одержимая, доила миниатюрное вымя Рахель. По совету дяди Менахема она добавляла в коровий корм сладкие рожки, даже поглаживала у нее под хвостом влажной теплой тряпкой, как подсказал ей Шимшон Блох, — и все зря.

— Приведи ее на несколько дней к Гордону, — предложил ей как-то Блох, — пусть полюбуется на моего красавца — может, ей и захочется.

Когда Юдит и Рахель вошли в его двор, хозяин, обутый в резиновые сапоги, вышел им навстречу, весело улыбаясь.

— Ко мне или к быку? — сострил он.

Юдит не смогла сдержать улыбку.

— Шошана дома?

— Она в курятнике.

— Я схожу на кухню вскипятить чайник.

Хозяйка вернулась из курятника; Юдит тем временем успела приготовить две чашки чая.

— Ты видела, какие красивые цыплята? — спросила Шошана. — Мы купили у Шейнфельда инкубатор. Вдруг ни с того ни с сего он решил его продать.

Юдит промолчала.

— Ему очень тяжело с тех пор, как ушла его жена.

Юдит помешала ложечкой чай. Ее глаза пристально следили за черными чаинками, кружащимися на дне стакана.

— А у тебя как дела, Юдит? — спросила Шошана Блох.

— Все в порядке, — ответила та.

— Все еще в хлеву?

— Мне там удобно.

— Это нехорошо. Нехорошо для тебя, плохо для Рабиновича, худо для всей деревни. — Она накрыла ладонь Юдит своей рукой. — Так не годится, Юдит. Ты уже не молоденькая девушка. Или, может, собираешься всю жизнь в хлеву прожить?

— Так я решила.

— Ты пока еще здоровая и сильная. А что будет через десять, двадцать лет? Что будет с твоим сердцем? Тело-то не вечно, Юдит!

— А нафка мина, — отвернулась Юдит. — Сердце давно опустело, а тело привыкло.

Она выпила еще один стакан чаю, обняла на прощанье Рахель за шею, пообещала, что придет за ней через неделю, и направилась навестить дядю Менахема. Оттуда Юдит пошла домой, быстро шагая, чтобы заглушить собственные мысли.

Глава 12

Целую неделю провела Рахель рядом с Гордоном, но не выразила ни малейшего желания познакомиться с ним поближе. Правда, один раз она попыталась перескочить к нему через ограду, и Блох, обрадовавшись, что его замысел удался, поскорее впустил ее туда. Однако оказалось, что Рахель пришла не ради любовных утех. Она так и норовила забодать Гордона, сбить его с ног и, в конце концов, чуть было не повалила на землю. Только при помощи шланга с холодной водой Блох сумел оттащить ее от опешившего быка.

— Пустая трата времени и сил, — сказал он Юдит. — Эта девочка парнями не интересуется. Забирай ее домой и попытайся подоить еще.

Был серый зимний день. Стайки стрижей метались над головой Юдит, нарядные и хищные в своих темных костюмчиках.

Они перешли вади вброд. Рахель опустила морду в воду и вдоволь напилась. Она шумно дышала, из ноздрей ее вырывались струйки пара. Временами Рахель заигрывала с Юдит, легонько бодая ее в спину или бедро. Юдит принимала игру, шлепала корову по холке, смеясь и подскакивая рядом с ней. Однако на душе у Юдит лежал тяжелый камень, а в уголках глаз стояли слезы. Так они дошли, запыхавшись, до ореховой рощи Шейнфельда. Голые ветки, между которыми темнели пятна вороньих гнезд, причудливым узором выступали на фоне серого неба.

Из-за деревьев показалась долговязая фигура Глобермана, беззаботно напевавшего себе под нос. Завидев неразлучную парочку, он умолк и направился прямо на них, размахивая на ходу своим бастоном и сбивая сиреневые головки чертополоха. Поняв, что улизнуть им некуда, и встреча неизбежна, он самодовольно заулыбался. Юдит, раздосадованная по той же причине, остановилась. Отвращение к Глоберману вспыхнуло в ней с новой силой. Не принимая во внимание их еженедельные посиделки, Сойхер по-прежнему внушал ей страх и брезгливость.

Сойхер приблизился на расстояние дюжины шагов, остановился, сгреб с головы грязный картуз, прижал его к груди и поклонился.

— Госпожа Юдит… бычок Рахель… Какой сюрприз! Какая честь для бедного сойхера!

— Ты меня выслеживал, Глоберман? Откуда ты узнал, что я здесь?

— Птичка в небе напела, — заулыбался Глоберман, — когда госпожа Юдит покидает деревню, солнце перестает светить, птицы перестают петь, а мужчины перестают дышать…

Он выудил из кармана небольшую коробочку и протянул ей:

— Маленький пустячок для ваших прелестных ушек. Ойрингалах[106] из чистого золота.

— Я у тебя ничего не просила и не люблю твоих подарков, — отрезала госпожа Юдит. — Раз в неделю я не прочь выпить с тобой, Глоберман. Это все.

— Еще ни одной барышне не приходилось ничего просить у Глобермана, так как он всегда знает заранее, что подходит этой барышне и что ей нужно

Он протянул к ней ладонь, на которой лежали серьги, но Юдит даже не прикоснулась к ним, и Глоберман улыбнулся себе под нос:

— Так куда же вы направляетесь, госпожа Юдит? Ведете бычка на прогулку?

— Ей нужен самец.

— Нужен самец? — передразнил Сойхер. — Этой корове никогда не был нужен и не понадобится никакой самец. Вы только посмотрите на нее, госпожа Юдит! У нее тухес быка, пуним[107] быка и фисалах[108] быка. Вы еще увидите, госпожа Юдит, что когда мы ее зарежем и разделаем, у нее внутри найдутся маленькие яички.

Он приблизился к Рахель, которая угрожающе пригнула голову, но отступила назад.

— Она учуяла Глобермана, как старик чувствует Ангела Смерти, — пробормотал Сойхер. — Им видели когда-нибудь старика за несколько дней до смерти, госпожа Юдит? Он теряет покой, ходит взад-вперед по дому, обнюхивает углы, как мышь, а заснуть не может. Взгляните-ка на своего бычка. Он унюхал сейчас что-то, чего мы с вами не чувствуем. Так себя ведут старики перед смертью да еще женщины за день-другой до родов, когда они внезапно начинают приводить весь дом в порядок.

Тут Сойхер сделал шаг вперед, протянул руку и провел ею вдоль хребта Рахель, определяя толщину мяса под шкурой. От этого прикосновения и у коровы, и у женщины по спине пробежал холодок.

— Ой-ой-ой, это лучшее мясо в мире, — замурлыкал Сойхер. — Нет ничего вкуснее, чем мясо бесплодной коровы. Этого не знают даже величайшие французские повара. Только мы, мясники, понимаем в таких вещах. Чего только не вытворяют, эти болваны в белых колпаках! Маринуют, приправляют, вымачивают, кормят коров пахучими травами, я слышал даже, что японцы поят коров пивом, а французы купают их в коньяке. Но главного они не знают. Вот оно, мясо для королевского стола!

Со стороны востока летела большая стая скворцов, возвращавшихся с полей к месту своего ночлега — большим деревьям рядом с водонапорной башней.

— Вот они, — сказала Юдит, — уже пять часов. Мне нужно идти.

Стая летела, загораживая половину неба, смешиваясь и выписывая причудливые узоры. Хлопали тысячи крыльев. Воздух густел.

— Эту корову ты не получишь никогда, Глоберман, — сказала Юдит.

— Все коровы, в конце концов, попадают к сойхеру, — настаивал тот.

— Только не эта, — сказала Юдит. — Это моя корова.

— Все мы ваши, госпожа Юдит, — Глоберман нахлобучил картуз на голову, поклонился и отступил. — Все мы ваши и все попадем под конец каждый к своему сойхеру и каждый к своему шойхету.

Глава 13

— Так почему я влюбился в нее, ты спросишь? Я тебе объясню. В этой деревне, где работа всегда одна и та же и грязь всегда одинаковая; все те же пот, дождь и молоко проливаются каждый день и ничего никогда не меняется — как же я мог не влюбиться в нее? Каждый год все повторяется. Почки набухают, бутоны расцветают в одно и то же время; посев, урожай, лето, зима… И вдруг в эти места приезжает женщина. Ты спрашиваешь, почему я полюбил ее, а я отвечу тебе вопросом на вопрос: «Разве это жизнь для еврея?» Вытащили нас из синагог, где мы изо дня в день повторяли все те же молитвы, и увезли нас на израильскую землю в Кфар-Давид, где тоже все повторяется! Я очень быстро понял, что в этих местах сегодня и завтра похожи, как родные братья. Ты ешь, Зейде, не отвлекайся, можно одновременно есть и слушать. Так вот — я не боюсь тяжелой работы и долго ждать умею, если нужно. Я, слава Богу, с малых лет работал, и терпения моего хватило бы на десятерых, потому что все Яаковы умеют тяжело работать ради своей любви. Семь лет для нас не больше, чем несколько дней. Тот, кто столько выстрадал ради любви, будет терпеливо относиться и к скотине, и к деревьям, и к самому времени. Ко времени, идущему по кругу, как сезоны года, и ко времени, идущему по прямой, как человеческий возраст. Но апельсины никогда не созреют к лету, а петух никогда не снесет яиц… Папиш-Дсревенский, с которым я никогда не соглашаюсь ни в чем, — ты ведь знаешь, что он считает меня идиотом, я считаю его очень умным, и оба мы ошибаемся — так вот, Папиш-Деревенский, пробыв здесь всего два года, спрашивал: «Что же происходит с нами, друзья? Что это за жизнь? Сколько можно любоваться каждый год, в один и тот же сезон, все теми же лимонами, которые растут на том же дереве?» Он сказал это как бы шутя, но на самом деле это очень тоскливо. Однажды Глоберман рассказал мне про двух городских женщин, гостивших в деревне, которые зашли в хлев поглазеть на телят. Стоят и смотрят туда, где у взрослого теленка, извиняюсь, уже кое-что болтается, и довольно приличных размеров. Потом одна открывает рот и спрашивает: «А что делают из молока этих телят?» Ну, что ты скажешь об этом, Зейде? А когда ребята вдруг закончили хохотать, вторая захотела показать, что она умнее, и говорит: «Глупая, у них еще нет молока, они же совсем маленькие!» Смешно, да? Вот ты смеешься, Зейде, а меня тоска берет, потому что как ни старайся — бык молока никогда не даст. Бывает, что уродится двухголовый теленок или цыпленок с четырьмя ногами, — такой гвалт поднимается! Люди приходят, спрашивают, фотографируют, но все четыре глаза вскоре закатываются, обе головки сникают, бедный уродец подыхает, гости разъезжаются, и всё возвращается на свои места — как было, так будет и дальше. И ты еще спрашиваешь меня, почему я влюбился в нее?