Дибаш Каинчин - У родного очага Страница 42

— A-а, Тукпаш! — справился с дыханием. — Здесь нынче?

— Да.

— Почему не ко мне?

— Решил к Калапу послать.

— К Калапу… Ух, председатель!.. А мне кого?

— Кого-то пришлют.

— Кого-то… Дождешься! Хорошо, что ты не пустил овец на Кок-Кая. Видел я все, да никак не мог раньше выбраться из кошары. Ох, и набегался… Будто пожар в моем доме. Сорок овец объягнились. Только-только разобрался, у какой овечки какой ягненок… Ф-фу, парень, и не говори! Все одно к одному. Вчера дождь целый день лил. Позавчера ветер солому с крыши раскидал. Э-э, что толку от разговоров… Я свою отару в Чичке-Сала отгоню. Не буду тебе мешать. О чем радио говорит, парень? Когда потеплеет?

— Не слышал. Видно, не скоро.

— То-то что не скоро… — Мыйыксу зарокотал громким басом: — К вечеру небо прояснится — вот тебе и заморозок. Утром — тучи закрывают глаз солнцу! Что бы наоборот! Несколько пасмурных ночей, и потеплеет, и зелень быстрее в рост пойдет… Э-э, разболтался я с тобой. Овцы-то уходят, язви их!

Пригнувшись к гриве Буланого, старик умчался вверх по косогору вслед за удалявшейся с дружным блеянием отарой.

Много раз бывал Тукпаш на стоянке Мыйыксу, а позапрошлой весной больше месяца сакманил у него. Всегда в его доме полно людей. Мыйыксу человек гостеприимный, приветливый, разговорчивый.

Есть такие люди — степенные, здравомыслящие, приросшие к земле, от которых исходит мудрость народная. Мыйыксу — один из таких. И силой его природа не обделила. Он высокий, толстый, но нет в нем ни грамма лишнего жира, старческой грузности. А все потому, что смолоду на чабанской работе. За шестьдесят ему, а все возле овец. Пенсию ему вырешили, а он так и остался со своей отарой. «Как же без овечек?» — сказал. О таких, как Мыйыксу, говорят: «Этот человек в жизни делал только хорошее — детей растил, скот множил». Уважают таких, за советом к ним идут, всегда рассчитывают на их бескорыстную помощь.

И жена Мыйыксу по характеру ему под стать. Каждому, кто их порог переступит, рада, будто гость с каким-то важным известием пожаловал. Мясо и чай всегда у нее на горячей плите. Если кто мимо стоянки проедет — рассердится. А то и догонит на лошади, к себе зазовет. Потому-то бригадиры, зоотехники, ветеринары — в общем, весь народ, который по чабанским стоянкам разъезжает, стараются так подгадать, чтобы к обеду быть у Мыйыксу. Другим чабанам указания-приказания отдают, не слезая с седла. На крайний случай выпьют на скорую руку чашку чая, чтоб не обидеть хозяина, и спешат к Мыйыксу. Там уже не торопятся. Расседлывают коней, щедро задают им сена из стога Мыйыксу, комбикорма подсыплют, В избе шубы-тулупы поснимают, располагаются основательно.

За зиму скармливают Мыйыксу гостям лошадь, да двухгодовалого бычка, да еще с десяток валухов прирежет. Но чтобы он или жена пожалели когда? Не бывает такого. И всегда вьется из скособоченной трубы над покатой тесовой крышей избушки чабана веселый дымок, в два казана сменяют один другой на всегда горячей плите. Сам Мыйыксу, придя на обед, усядется у открытой дверцы камелька, будет греть широченную грудь и, посмеиваясь, рассказывать рокочущим баском:

— Вот, значит, вызывают меня в мыйынкомат… Молодой я совсем был. Спрашиваю: «Что случилось?» — «Враг напал, Мыйыксу. Иди, защищай нас». — «А кто напал?» — «Дьапонцы». Ну, что ж, иду, воюю, побеждаю, нацепляю ордена и медали, возвращаюсь домой и снова пасу овечек вместе с женой. Ребятишек, понятное дело, прибавляется. Опять повестка из мыйынкомата. «Что случилось?» — «Опять враг напал, Мыйыксу. Иди, защищай нас». — «А кто напал?» — «Пинны». Ну, что ж, пинны так пинны. Иду, воюю, снова одерживаю победу, еще нацепляю ордена и медали. Опять пасем с женой овечек. Ну, и семья растет… Что такое? Еще в мыйынкомат зовут. «Враг напал на нашу страну, Мыйыксу. Страшный враг. Иди защищай!» Иду я, воюю. Сильный оказался враг, зверский. Трижды меня ранил. А сколько раз чуть не убил! Не пересчитать. Все же дошел я до ихнего Берлина. Орденов и медалей нацепил, пока груди хватило. Вернулся. Жена ждет. Дети ждут. Овцы ждут. Сколько силы было, еще ребятишек прибавили. Вот с тех пор и живем спокойно. Хорошо бы и дальше так жить. Ни побед, ни орденов и медалей не надо. Их можно и за работу получать… Вот мой первый орден, — улыбался Мыйыксу и показывал на Красную Звезду, прикрепленную к старому вельветовому пиджаку; этот орден — кстати, один-единственный — он никогда не снимал. — За дьапонцев он… Закричали мы «Ур-раа!» и пошли врукопашную. Ох и страшно было! Очухался, — оказывается, мы с Шоймоком, другом моим из Арынура, заблудились. Ходим как полоумные. Где наши? Где дьапонцы? Где мы сами? Ничего не понять. Туман густой и рассеиваться не собирается. Кругом степь, холмы — сопками их там зовут. Куда идти? В какую сторону? На одном месте тоже стоять не будешь. Вот мы и пошли. Три дня брели. Днем и ночью. Ни еды у нас, ни курева. Может, мы и шли куда, а может, на одном месте кружили. Раз, правда, на болото набрели или озеро… Вот идем, значит. Ночь темная — глаз коли. Вдруг дымом потянуло. Остановились у какого-то бугорка. Взошли на него, а из бугорка железная труба торчит. Вот откуда дым! Удивились мы. А под нами-то дьапонцев полно! Слышно, как они там кикикают, бормочут что-то по-своему. Вот бы, думаем, спустить в трубу по гранатке, а? Раздумались: стоит ли? Их много, а нас двое. Поймают — убьют. Лучше: мы вас не видели, вы — нас. Не годится, однако, так. Мы же красноармейцы! Бросили в трубу разом две гранаты и — бежать. «Бах! Бах! Пух!» — сзади нас. И такое началось — стрельба, крики. Вот-вот небо расколется… Назавтра, по счастью, к своим попали. Скоро победили мы дьапонцев. А после победы сколько-то раз объявление было: «Кто взорвал самый главный штаб у дьапонцев, убил трех самых главных генералов и приблизил нашу победу?» А это мы с Шоймоком. Вот как. За это орден дали…

Мыйыксу, довольный, поглаживает Красную Звезду. Так ли было или нет — поди проверь, но что орден и многие медали заслужил он на фронтах — факт. А Мыйыксу хлебом не корми, дай только побалагурить вволю. Ему бы самое время пообедать вместе с людьми, так ведь тогда и не поговоришь — с куском мяса во рту и слова внятно не вымолвишь. И старик отводит душу:

— Больше всего наград я за фашистов получил. Одних благодарностей двадцать две штуки — все сам Верховный Главнокомандующий подписывал! В конце войны вызвал он меня к себе и говорит: «Хорошо ты воевал, Мыйыксу. Отличный ты парень, спасибо тебе! Езжай теперь домой. Детей расти, скот множь». Так вот и сказал. И еще книгу подарил. Большую, красную. Собственноручно подписал… Эй, мать моих детей! Открой-ка тот сундук, покажи книгу гостям, — произносит он совершенно серьезно.

— Э-э, отец моих детей, — так же серьезно, не моргнув глазом, подхватывает жена. — Помню, помню, была у нас эта книга. Да ты разве забыл? В прошлом году, когда старший сын Камчы приезжал, читал ее и оставил на улице, а комолая корова наша пришла с пастьбы да сжевала…

— Верно, верно, — хлопает себя по колену Мыйыксу. — Вот обжора, язви ее!

…Старик давно скрылся за косогором, а Тукпаш все стоял в нерешительности, не зная, что теперь лучше сделать, куда направиться, и озирался вокруг.

«Ага, вон те овцы, что через Алтыгы-Арт пришли. Надо проверить, может, какие с ягнятами, да пригнать их. А пока к ним побегу, куда эти убредут?»

Тем временем овцы напились и сами направились к отаре.

«Тоже иногда делают, как ты захочешь!» — улыбнулся Тукпаш. Он мог позволить себе небольшой отдых, сел, скинул сапоги и вытянул ноги. Над заснеженными вершинам плыли облака.

«Надо… Обязательно надо написать повесть о чабанах. Сколько лет собираюсь… Но как ее написать? Как?! Ясно одно: хоть как, а пиши. Они, чабаны, поднимают, кормят наш Алтай. О ком, как не о них, писать? А хватит для этого сил?.. Что за слова: „Хватит ли сил?“ У тех, кто выращивает скот, тяжелая работа, очень тяжелая. Вот и ты не бойся трудностей. Сюжет бы хороший найти… Смешно: как его найдешь? А вот сейчас и найдешь. Будешь сакманить и найдешь! А если не найдешь?.. Фу, побирушки ненасытные! Опять… Думал, сюда идут, а их на косогор, к отаре Мыйыксу, потянуло. Что за скотина!»

Тукпаш быстро натянул сапоги.

— Вот тебе и сюжет!

На бегу подобрал две засохшие коровьи лепешки.

Непаханое поле, которое он пересекал, овцы все ископытили, разгребли, выщипали. Не то что стерни, травинки сухой на нем не осталось. А овцы ходят по нему целый день и, смотришь, к вечеру сыты. Вот вспашут скоро поле, тогда этих обжор и вовсе не отгонишь — будут подбирать вывороченные плугом корневища.

— Ойто! Назад! — кричал Тукпаш и швырял лепешки, чтобы завернуть овец, но те упрямо брели за вожаками к косогору, покрытому подлеском.

Он все-таки опередил их, схватил толстый сухой сук и что было силы ударил им по стволу лиственницы. Сук разлетелся на несколько кусков, а раздавшийся при этом треск был похож на выстрел из тозовки, но овцы все же испугались и шумно повернули вспять.