Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение Страница 42

Ута дремала, привалясь к плечу своего спутника. Хольт не спал, его захватило зрелище нарождающегося утра в горах. Он видел, как тускнеют звезды, видел, как за горами занимается холодный голубоватый свет нового дня. Но вот взошло солнце, и лучи его ослепительно заиграли на снегу.

Скользя по заснеженным тропам, сани то ныряли в густую тьму высокогорного леса, лишь кое-где пронизанную снопами наклонно падающих лучей, то вырывались на солнечный простор, и так, по петляющим, полого поднимающимся дорогам путники достигли перевала. Отсюда как на ладони открывался весь южный Шварцвальд. На западе округлые очертания гор постепенно переходили в сплошную гряду, а далеко на южной стороне в прозрачном утреннем воздухе снежный зубчатый массив Швейцарских Альп сливался с синевой неба.

Ута проснулась, но хранила молчание. Да и Хольт молча вбирал в себя девственную красоту горного пейзажа. В ущельях, дымясь, низвергались водопады, и вода, стекая со скал, застывала в воздухе гигантскими ледяными сосульками. В тенистых расселинах карликовые ели поднимали к солнцу свои причудливые кроны. Солнечные лучи, преломляясь в кристаллах инея и в серебристой опушке хвои, распадались на все цвета спектра и пестрыми алмазными огоньками расцвечивали лесной полумрак.

— По-моему, это самое красивое место на земле, — сказал Хольт.

— И самое уединенное, — добавила Ута.

— И ты хочешь всю жизнь прожить в этой пустыне?

— Да, — сказала она с вызовом. Дорога пошла под гору. Сияющее лазурью небо покрылось белыми барашками. — Жизнь быстро проходит. А что можешь ты предложить мне лучшего?

— Ты могла бы переехать в город. Могла бы учиться.

— У меня есть моя работа, есть хлеб, молоко и овечья шерсть. А если мне покажется тесно в пустынных горах, к моим услугам книги.

— А как же люди?

— Кого ты имеешь в виду? Уж не тех ли, кто окружал нас до сих пор? Или тебе мало двух войн, чтобы убедиться, как прогнила и разложилась среда, нас породившая?

— Положим, это так, но ведь есть и другие…

— А ты сумел ужиться с этими другими?

— Ты права, — сказал Хольт. — Оставим это.

Но она не успокаивалась.

— Уйти надо от людей, — убежденно зашептала она ему на ухо. — Никто не может принудить человека заботиться о своих ближних. Почитай Толстого. Ты меня лучше поймешь, прочитав его «Исповедь». Он жил среди светской клики и уже на вершине славы порвал со своей средой, чтобы сделаться простым крестьянином. Сам шил себе башмаки…

— Для чего же?

— Чтобы стать другим человеком. Для этого и я отказалась от людей, развращенных собственностью.

— Но и от других тоже?

— Нельзя сказать, чтобы тех, других украшала бедность. Если ты привык жить пристойно, соблюдая правила приличия, если смотришь с содроганием на того, кто орудует ножом вместо вилки, держись от него подальше!

Тем временем небо заволокло. Пошел снег. Все вокруг тонуло в мутной, белесой мгле.

— Сделаться другим человеком — звучит хорошо. Но что ты имеешь в виду? Какой ты хочешь стать?

— Я хочу ограничить себя самым необходимым, — сказала она, снова роняя голову на его плечо. — Хочу не знать желаний, быть отзывчивой к чужому горю, свободной от чванства и спеси, равнодушной к дарам культуры и цивилизации. Хочу с презрением смотреть на собственность. Хочу трудиться и все, что мне нужно, добывать трудами своих рук. И ждать, терпеливо, спокойно ждать.

— Ждать? Но чего же?

Она закрыла глаза. Слова ее падали размеренно и однозвучно.

— Жизнь быстро проходит. Мы видим лишь неудержимое мелькание картин. На смену долгих ночей и коротких дней приходят долгие дни и короткие ночи, и годы сменяются, однажды, десятки раз, так все повторяется вновь и вновь. Из-за гор задувает ветер, нагоняя тучи и снег, и льется теплый фён, принося с собой запах отавы. Альпийский колокольчик, чуть выглянув из земли, мгновенно расцветает, блекнет и опадает. Но так же и люди — или, как это говорится, жалкий род людской, — они исчезают, низвергаются в бездну, как воды, которые швыряет с утеса на утес. Глухарь токует год за годом и ничего не знает о времени, как и мы ничего о нем не знаем. Жизнь длится лишь мгновение: за человеческий век сменяется двести поколений мышей. Но и за двести людских поколений звезда не успевает пройти и градуса своего сферического пути в пространстве. Не успели наши глаза открыться и увидеть свет, как они смыкаются навсегда. Так приходит конец. — И после короткого молчания: — Вот чего я буду ждать в моей пустыне за семью горами.

8

Едва сани спустились на равнину, как туман, темень и метель скрыли из виду горы. Хольт увидел огни Фрейбурга. Это было словно пробуждение от долгого сна. Горы Шварцвальда, сказочный зимний лес, ели в снежном уборе, застывшие каскадами горные водопады, сверкающая изморозь, и одинокий дом, дни, недели, проведенные на пустынном берегу озера, — то был сон, от которого он проснулся.

Фрейбург был действительностью. Город жил. На улицах лежал свежевыпавший снег. По тротуарам сновали пешеходы. И снова Хольт столкнулся с тем противоречием, которое страшило и подавляло его: наспех возведенные отели с роскошными ресторанами, хромированная сталь автомобилей, поджидающих на стоянках своих хозяев-оккупантов, и — разрушенный до основания Старый город с единственным уцелевшим зданием кафедрального собора. Платки и ватники переселенцев — и на этом фоне шинели французских офицеров и шубки их дам.

Хольт с жадностью впитывал эти впечатления. Он надолго выбыл из мира живых, а земля между тем не переставала вертеться. Этой ночью, когда на город обрушился снежный буран, он стоял у окна в холодной, голой комнате приютившей их монастырской гостиницы и сквозь кружащий снег смотрел на залитый огнями фасад большого отеля.

Наутро крестьянин вернулся к себе в горы. Хольт и Ута разыскали контору фрейбургского адвоката, где была назначена встреча. В пустых комнатах стояла ледяная стужа. Печи были давно не топлены, и одинокая секретарша, укутанная с головой в платки и пледы, стучала негнущимися от холода пальцами по клавишам машинки. Ута и Хольт ждали в маленькой комнатушке. Ута вполголоса, взволнованно рассказывала Хольту о своем отце и о докторе Гомулке; ее лицо, выглядывавшее из высоко поднятого воротника шубы, побледнело и осунулось от бессонной ночи.

Но вот и доктор Гомулка. Он мало изменился. Седые волосы еще больше поредели, годы наложили свою печать на его лицо, но он по-прежнему напоминал сына и по-прежнему говорил педантически правильным языком, напирая на отдельные слова.

— Счастлив вас видеть, фрейлейн Барним, — приветствовал он Уту. А потом долго тискал обеими руками руку Хольта, не в силах совладать с радостью и волнением. — Мой милый Вернер Хольт! — восклицал он, не выпуская его руку из своих. — Вы не представляете, как обрадовало меня известие, что я вас здесь увижу. Я, правда, уже знал, что вы несколько поспешно расстались с отцом… «Abiit, excessit, evasit, erupit»,[19] как сказано у Цицерона…

— От кого вы узнали, что я ушел от отца? — оторопело спросил Хольт.

— От Гундель.

Имя Гундель оглушило Хольта. Он отвел глаза и, избегая взгляда Уты, уставился на стену, где висел большой отрывной календарь.

— Мы получили письмецо от Гундель, — продолжал адвокат. — Ведь она в свое время только потому оставила наш дом, что надеялась дождаться вас у вашего отца. Она и сейчас не теряет надежды на ваше возвращение. Но об этом после. Мне не терпится сказать вам, как я счастлив, что вижу вас целым и невредимым! Мы с женой смотрим на вас, как на близкого друга. То, что вы сделали для Зеппа и для нас, рискуя жизнью… Поистине, говоря словами Энния, «amicus certus in re incerta cernitur».[20]

Отдав дань чувствам, адвокат снова обратился к Уте. Он вынул из внутреннего кармана какие-то бумаги и, прислонясь к письменному столу, развернул листок почтового формата.

— Итак, чтобы ввести вас in medias res,[21] мы осведомили французские военные власти о вашем предстоящем посещении.

Хольт по-прежнему смотрел на календарь. Восемнадцатое февраля. Доктор Гомулка тем временем сложил письмо.

— Таким образом, нас можно поздравить с кое-какими успехами.

— Поживем — увидим! — отозвался голос с порога.

То был второй адвокат, доктор Гейнрихс, высокий худой мужчина в помятом костюме из искусственной шерсти. На его обвислом восковом лице застыло выражение разъедающего скепсиса. Под холодными глазами свисали отечные мешки, щеки обвисли унылыми складками, да и все в этом лице казалось безнадежно опущенным, будь то уголки рта или нижняя губа. Лицо это было воплощенным скепсисом.

Он остановился в дверях и, понурив плечи и глубоко, чуть ли не по локоть, засунув руки в карманы, прислонился к косяку.