Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише Страница 42

Затем они приступают к работе: Гриша в штанах и заплатанной куртке из грубого серого, сильно вылинявшего местами полотна; мастер, скинув черный кафтан, зеленоватый от старости, с засученными рукавами рубахи и в штанах, засунутых в сапоги. Из-под жилета свисают четыре длинных нитяных кисточки; ибо в писании сказано: с четырех концов одежды твоей выпусти нити.

Реб Тевье — низкорослый, юркий еврей, большой балагур и шутник, в его глазах притаилась улыбка, но он в состоянии быстро перейти от смеха к негодованию, впрочем, не слишком близко принимая к сердцу и то и другое. Его утеха — водка, но не безудержное пьянство, а просто глоток-другой из плоской фляги, которую он прячет за голенище и пополнение которой возможно лишь потому, что комендатура благоволит к Тевье. Ибо перегонка и продажа водки — привилегия немцев. Поэтому шинкари-евреи сидят без дела или же занимаются тайной перегонкой водки, что удорожает драгоценную влагу.

А какая, собственно, радость человеку на земле? Отрада для души — тора, для ума — страничка гемары, отрывок из талмуда. А что же остается телу, этому коротконогому жалкому телу карлика, если даже водка будет недоступной? Селедка и без того стала драгоценностью; прежде, бывало, яйцо никак не купишь, потому что на него и монеты не было, три яйца — две копейки, а во время войны яйца вовсе исчезли. А хлеб, на что он похож, позвольте спросить? Коричневый, словно пряник, но, честно говоря, ни с чем не сравнимая дрянь. Война пожирает людей, и не только молодых, но и старых.

Мервинск — еврейский городок. В невысоких деревянных домах его больших прямых улиц и кривых переулков живут — или жили — тысячи еврейских семейств. Как и в излюбленном еврейском центре, Вильно, они составляют девять десятых населения во всех поселках, местечках, городах этого края.

Это портные, сапожники, стекольщики и слесари, плотники и извозчики, переплетчики и каретники. Это мелкие торговцы, горожане. В мирное время они жили в неописуемой нищете, в ужасающей тесноте ютились человек на человеке, вырывая один у другого заработок, пищу, словно рыбы в стеклянных бассейнах крупных рыбных магазинов. Они жили так не по своей вине, а потому что в результате политики царизма еще в начале девятнадцатого века, после раздела Польши, они были изгнаны из деревень, скучены в городах и въезд в старую Россию был им запрещен. Дети у них беспрерывно рождаются и беспрерывно умирают.

В Мервинске, как и во всем районе, евреи умирают от дизентерии. В Белостоке в этом месяце ежедневно хоронят по тридцать — тридцать пять трупов, но в Белостоке жителей значительно больше. На Мервинск поэтому приходится по четыре-пять смертей в день. Людей косит голод.

— Люди, — рассказывает Тевье Григорию, — так глупы, что предпочитают есть незрелые яблоки, чем вовсе не есть. А если наесться незрелых яблок, то и помрешь.

Тевье принадлежит к избранникам судьбы — кроме получаемой им платы, солдаты комендатуры суют ему хлеб, солдатский, хорошо пропеченный хлеб, не вызывающий расстройства кишечника и не ложащийся комом в желудке.

Все это и многое другое Тевье рассказывает Грише по-русски. Разве языки составляют какое-нибудь затруднение для еврея? Кроме того, родной еврейский язык так похож на немецкий, что с его помощью еврей в состоянии объясниться и с немецким солдатом. Конечно, ошибок немало, но все же люди понимают друг друга.

Господь бог, да будет благословенно имя его, посылает работу Тевье Фруму. Нужно столько гробов! И поскольку вся светская власть сосредоточена в данный момент в лице комендатуры, она вынуждена разрешать изготовление, гробов не только для умирающих в лазаретах солдат, но и для штатских, трупы которых, распухшие или высохшие, втихомолку выносят из дизентерийных бараков.

И вот Гриша после отъезда Бертина и впредь до его возвращения, работает в углу столярной мастерской при комендатуре, помогая стругать гробы для солдат и штатских покойников.

Сначала Тевье давал ему только укреплять в козлах доски для распилки, потом позволил и пилить. Действовать рубанком научаются медленно, это очень чувствительный инструмент; законами его, как и всякого другого инструмента, составляющего продолжение человеческой руки, надо научиться управлять.

Но вбивать гвозди так, чтобы они прямо и точно под прямым углом соединяли две доски, или склеивать доски — этому Гриша быстро научился у Тевье.

Так они и подружились на этой работе.

Солнце широким непрестанным потоком лучей заливает русскую землю. Большие каштановые деревья в углу двора отбрасывают благодатную тень. Синева неба уже начинает казаться однообразной. На позициях, там, у озера Нароч, у Стохода, у Золотой Липы, так же как и севернее, на Двине, почва постепенно подсыхает.

Солдаты не вязнут более в глине или в чавкающей грязи, на дорогах взвиваются уже столбы пыли, по ту сторону фронта, словно пухлые желтые пальцы, покачиваются на веревках привязанные аэростаты. Земля уже достаточно просохла. Вновь может литься кровь.

О чем только не толкуют между собой Гриша и Тевье! Старик еврей, разумеется, во всех подробностях знает историю своего помощника. Он принимает в ней живейшее участие, расспрашивая его с напряженной настойчивостью, обдумывая вместе с ним положение.

Этому столяру кое-что известно о круговороте жизни. Тора и талмуд охватывают жизнь во всех ее проявлениях; поэтому он продумывает историю Гриши, мысля категориями этих священных книг. Военным приказам, их законности он не придает большого значения.

Он попросту видит перед собой человека, который хотел вернуться домой с чужбины, как Товий (в честь которого он сам наречен), но в пути послушался неразумных советов, как Авессалом, который согрешил, назвавшись не своим именем; или как Авраам, выдавший жену свою Сарру за сестру, ибо человек получает свое имя не случайно, а из небесных сфер… Вот и Гришу бросили в яму, как Иосифа или Даниила, и приговорили его к смерти, как Урию.

Но господь бог разверз ему, Грише, уста, как вифлеемской ослице, и он, подобно Ионе, вернулся к истине. Затем на него посыпались милости, как на Эстер: могущественный человек милостиво выслушал его, смертный приговор миновал его. А тем самым и грех присвоения чужого имени искуплен, теперь надо ждать дальнейших событий.

Тевье все это представляется заслуживающим размышления. Издалека приходят мужчины и свидетельствуют в пользу Гриши, он находит справедливых судей, хотя он всего лишь простой заключенный, подобно сотням других. Во всем этом Тевье усматривает явление знаменательное, полное значения.

Он видит в судьбе Гриши нечто необычное, возносящее его высоко, и говорит об этом по вечерам в синагоге со старыми евреями, которые, как и он, изучают гемару: надо же отдохнуть после дневных трудов, надо позабыть также о голоде.

Так реб Тевье смотрит на своего помощника, когда они оба, скинув куртки, распиливают доски, гладко обстругивают их, сколачивают гроб и в изголовье насыпают опилки, чтобы почтить голову усопшего, подняв ее несколько выше. Хоронить мертвых — это высокий, торжественный долг. В день Страшного суда, когда они все воскреснут, они также замолвят доброе слово за тех, кто делал им гробы. Гриша и Тевье, здесь, в углу, у стены, делают доброе дело, которое зачтется им.

И даже сам начальник комендатуры, — хочет ли он этого, знает ли об этом или нет, — снискивает себе заступничество мертвых в будущей жизни.

Глава третья. Диктатор

Одни только светло-голубые стены красили высокую комнату. На них выделялись более яркие, не выцветшие от солнца квадраты — следы снятых картин.

En face генерал-майор Шиффенцан в синем мундире мирного времени выглядел великолепно. Огромный лоб над маленькими серыми глазами, нос с широкими властными ноздрями, умный, красиво очерченный рот, по-английски подстриженные усы, величественный двойной подбородок, упирающийся в красный генштабовский воротник, который как бы служит постаментом для всей головы.

Широкоплечий и статный, Шиффенцан восседал за письменным столом, делая синим и красным карандашом пометки на столбцах газет, которые он быстро просматривал.

Но в профиль, если взглянуть на него со стороны большой кафельной печи, он много проигрывал в глазах знатока. Все его великолепие странным, почти жутким образом улетучивалось. В глаза бросались отвислые, как у старухи, щеки, слишком пухлые плечи, выпяченные лоб и подбородок; словно клюв попугая, резко выступал на круглом овале лица нос, подчеркнутый двумя неприятными складками, а очки еще более сдавливали переносицу.

Когда же он приподымался, как вот сейчас, чтобы положить газетный лист с синими пометками на кучу других, уже просмотренных, то оказывалось, что он гораздо ниже, нем можно было ожидать: коротконогий, в черных с красными лампасами брюках, с маленькими руками и ступнями, он лишь в сидячем положении казался великаном, а на самом деле был невысокого роста.