Франсуаза Шандернагор - Первая жена Страница 42

Да, именно «гарем», потому что за долгие годы с некоторыми из его «бывших» (самыми «бывшими» из бывших, естественно) у меня установились какие-то странные заговорщицкие отношения, иногда даже дружеские: они изливали мне душу, я рассказывала им о своих горестях… Правда, некоторые из них были уже моими «раньшими» подругами, женами наших друзей; но многих «ЭТОТ МУЖЧИНА» привел в наш узкий кружок сам, и они в нем так и остались, потому что он их бросил. Если они были приятными (а они тут же становились таковыми, как только оказывались несчастными, потому что переставали быть опасными), то зачем их было гнать? Я не испытывала ревности к соперницам, над которыми одержала верх, самые нежные, нетребовательные, впрочем, никогда и никоим образом не оспаривали у меня титул «первой жены». Наоборот, когда Лор неожиданно отделилась от «стаи» (когда она заявила о себе во весь голос, было уже слишком поздно), обиженные конкюбинки воззвали к моим обязанностям: чего я жду, чтобы взять происходящее в свои руки, чтобы навести порядок в вольере и железной рукой водворить последнюю в списке на полагающееся ей место — последнее, естественно?

Женщины эти не знали, что такое количество все вновь и вновь возобновляемых сражений отняли у меня все силы и что отныне у меня было лишь одно желание — отречься… В конце концов некоторые из них даже стали страдать — впрочем, чтобы подзадорить меня, одна очень давняя его любовница, которая, однако, обрела настоящее счастье в браке после того, как мой муж ее бросил, по своей собственной инициативе дошла до того, что несколько дней подряд выслеживала «голубков» перед «мастерской». «Хочешь — верь, хочешь — не верь, — сообщила она мне после проведенного расследования, — но красавицей ее не назовешь. Да, высокая, действительно, высокая… И очень „упакованная“: шмотки шикарные, меховое манто, драгоценности… Вся в драгоценностях, бедняжка… Знаешь, совсем не наш стиль… Но только запомни: Франси, кажется, ее любит! Нужно было видеть, как он мне о ней говорил…. Будь осторожна, Катти, эта штучка его окрутила! Нужно что-то делать!»

Позднее, когда наш развод уже перестал быть новостью, люди, знавшие «новую жену» во времена ее первого замужества, начали уверять меня, что робкая оранта на самом деле прекрасно знает, чего она хочет: «Расчетлива настолько, что вы себе и представить не можете! Она не за мужчину выходит замуж, а за его связи!» Портрет мне нравился… Но по мере того как я читала письма, приходилось его исправлять…

Ну так что: «жена моего мужа» — пылкая, распущенная, вулкан страстей? Ни в коем случае: в этой переписке не было и намека на любовный пыл, никакой эротики, никакой вольности. Целомудренные, почти детские письма, ребяческие напоминания о знаках внимания. Если кому-нибудь из двух любовников и пришлось учить другого, то это скорее был «месье»…

Ну а хоть интриганкой-то она была? Нет. У бедной малышки хитрости было с гулькин нос — да, конечно, без стыда и совести, но злой она не была, разве что когда ей было больно. Она просто любила этого человека, который вынуждал ее «делиться». Какая угодно женщина может начать притворяться, лукавить, заманивать мужчину то угрозами, то ласками, то устраивать ему сцены, то петь дифирамбы, то валяться у него в ногах, то превозносить до небес, — но какое-то время. В такие игры не играют в течение… семи лет! Сколько на самом деле прошло лет? Может быть, двенадцать? Нет, она не была интриганкой, интриганка бы давно уже все бросила. Она была влюблена в него. Искренне.

Она любит его. Я это знаю, чувствую. Она говорит ему, повторяет, что любит, мне хотелось от этого умереть. Она не использовала его, не лгала — мне хотелось умереть. Я больше ему не нужна, он больше для меня не существует, я сама больше не существую.

Может быть, мне нужны только те, кому нужна я? Мне нужен был муж — теперь он обходится без моих благодеяний; мне были нужны дети — они теперь выросли. Теперь мне нужны книги. Потом мне понадобится собака, чье счастье будет зависеть от меня. Потом настанет день, когда, слишком устав оттого, что на меня рассчитывают, я пойму, что мне ничего не нужно… Я умру, я уже умерла.

Ни одно письмо конкретно не стало для меня смертельным ударом, но я вся пропиталась ядом, который из них сочился. Капля за каплей, фраза за фразой уходила жизнь из моих надежд или из того, что от них оставалось. Человек, которого я любила, умер, умер этот мистер Джекил, которого я столько лет оберегала от мистера Хайда. И умерла та, что его любила.

Раньше мне казалось: чтобы перестать его любить, даже перестать жить, достаточно вспомнить мой последний день рождения, тот момент, когда муж медленно поворачивает перед моими глазами свои «голые» руки: «Здесь чего-то не хватает, Катрин. Угадай, чего…» Как я смогу забыть эту холодную улыбку, эти медленно застилающие мне взгляд руки? Но я ошиблась: через год я уже простила ему эту мрачную комедию! Даже воспоминание о ней стерлось из памяти. Теперь вспоминалось другое, более приятное, то, что произошло недавно: разве не позвонил мне этот «монстр» из Лондона в день моего рождения?

Я тогда по какой-то причине отключила автоответчики: в такой день звонки не должны были быть длинными и недружескими. В любом случае у меня появлялся великолепный предлог снова обрести связь с миром. Сняв трубку, я попала прямо на него, на того, кто не должен был ни звонить, ни подавать признаков жизни — я услышала голос собственного мужа… Нет-нет, ненадолго — двадцать секунд, я следила по часам! «Звоню тебе из Хитроу. Хочу поздравить, дорогая, и сказать, что…» Больше он не перезванивал. Да я этого и не ждала. У него никогда с собой не было денег (забыты), телефонных карточек (срок действия закончен), он никогда не носил с собой документы (где-то потерялись), очки тоже не носил (потерял…). Что же до обещаний («Перезвоню через минуту»), то я дорого заплатила, чтобы узнать, чего они стоят. Ну и что! Важно само намерение: в тот день, когда его старая жена состарилась еще на год, приобрела еще один год одиночества и горечи, ему захотелось не нахамить…

Я оставила эту любовь не из-за жестокости моего мужа, я сделала это из-за искренности его возлюбленной: можно продолжать любить, не будучи любимой, но нужно быть уверенной, что любишь больше всех… Читая Другую, я должна была отказаться от столь высоких притязаний.

По какому праву я все еще мешаю им соединиться? Мне там больше нечего делать. Нечего. Я мертва. В последующие за этим событием недели мне все время хотелось сообщить тем, кто меня окружал, об этой кончине, мне хотелось, чтобы стало известно, почему я перестала драться, — супруга, не смотря ни на что, упрямая возлюбленная, Пенелопа за прялкой, я была уничтожена, отравлена: каждому я могла показать орудие убийства — голубые письма. Длинные пассажи из них я зачитывала своим родителям, лучшей подруге, старшему сыну; мне было необходимо, чтобы они подтвердили испытываемое мною — ведь Другая любит его, правда? «Наверное, любит, — согласился со мной мой отец, героически выдержав два часа чтения писем и самоуничижения, — может быть, но мне бы не хотелось, чтобы меня так любили!» (он полковник в отставке). Слишком много всяких «фути-пути»! По крайней мере никто из тех, с кем я говорила, не пытался ни лгать мне, ни обнадеживать: устав от моей агонии, мои «сиделки» проголосовали за эвтаназию. Единогласно.

Я оставляла позади старую свою кожу. Линька закончена. Из потустороннего мира я с ангельской отстраненностью старалась взирать на обоих влюбленных: надеюсь, они будут счастливы. Потому что благодаря исчезновению неверного я обрела то, чего не принесла мне любовь, — мир; я желаю ему обрести со своей орантой все, что я не смогла ему дать, — скорее нежность, чем страсть, скорее восхищение, чем сообщничество.

Счастье — это сад: пусть Господь сделает так, чтобы этих двоих оттуда никогда не изгнали, потому что там появится какая-нибудь змея.

Я умерла. Нет, я живу, но я «мертва для…». Мертва для суеты и, может быть, много для чего еще. Я стараюсь отойти от радостей этого века и его грохота, от того, чего боялась так же, как от того, что любила. Не в этом ли благоприятное влияние горя? Я убила свои мелкие беды и великую робость. Когда расходишься с мужем (а вместе с ним покидаешь и семью, и дом, и прошлое счастье, и мечты о будущем), можно развестись со всем: со своим временем, с друзьями, родителями, книгами, детьми, и даже со своим слесарем! Все становится ненужным. Раз я ему не нужна, то мне тоже никто не нужен…

Мне принадлежит лишь то зло, которое он мне причинил; да и оно не начинает ли таять с возвращением нежности — так тает на солнце снег; настанет день, когда строчки, которые я наносила на бумагу, станут мне непонятными, когда я отвернусь от книги, в которой, совершенно искренне, не узнаю себя: «Помнишь ли ты о наших давних восторгах? Почему вы хотите, чтобы я о них помнила?»