Галина Щербакова - Снег к добру Страница 42

Возле двери стояла Каля.

– Я вас жду,– сказала она, отщелкивая пепел с тонкой сигареты.– Вас интересует Ася? Она улетела еще в субботу. Я звонила в порт.

– Я знаю,– сказал Олег и пошел, потому что знал, был уверен: она больше ничего не скажет, разве что какой был голос у дежурной по порту.

– Голос у дежурной, – прожурчала в спину ему Каля,– был страшно усталый. Оказывается, этот рейс прибыл на место только сегодня утром. Почти сутки пережидали пургу где-то в дороге.– Она шла следом за Олегом, отставив далеко в сторону руку, в которой тоненько дымилась ее сигарета.– Вы должны знать,– продолжала она,– Асю выперли. Я это знаю, потому что была тогда здесь. Сегодня говорят, что она струсила и сбежала. Наверное, было и это. Но ведь ей ничего не оставалось… Я хотела внести ясность, и все.– Резко повернувшись, Каля ушла, и в длинном темном коридоре долго поблескивала ее обтянутая кожаная юбка и как-то в стороне дымилась сигарета.

Светлана, окончив обход участка, шла к Марише. Идучи мимо барака Клюевой, она установила, что окна в ее квартире уже разбиты. Разбитое стекло – меньшее, что могут сделать мальчишки. Большее – пожар, который они обязательно устроят, когда выедут старики Лямкины. А пока старики зажигают лампочки во всех пустых квартирах: мол, мы тут еще живем!

Вызовов у нее сегодня было много, как всегда в понедельник. От усталости болит не голова, не ноги, не поясница, а почему-то плечи. Что это? Генетический подарок от какого-нибудь прапрапрадеда, работавшего грузчиком или прапрапрабабки, носившей на коромысле воду? Или это просто хрупкие женские плечи? Она уже выпила анальгин, потому что не любила являться домой с кислым видом. У Мариши она попросит горячего чаю – и все пройдет. Хрупкие плечи – роскошь и нё по времени. Только бы никого у сестры не было, чтоб она могла почувствовать себя на минутку слабой и расслабиться.

– Ты устала? – спросила Мариша. Ей было известно, что понедельники у Светланы – трудные. Но тут в еще незакрытую дверь вошел Олег с мимозой. И Мариша стала сама не своя. Взяв у него цветы, она убежала на кухню, Олег почему-то пошел за ней, а Светка собирала со скатерти ложечкой ягоды и ела их, зная, что некрасиво вот так есть прямо со скатерти, но она продолжала собирать растекающееся варенье, потому что надо же было чем-то заесть эту охапку желтых мимоз?

Когда они вошли в комнату, мимозы у них в руках уже не было, и Светлане было непонятно, оставили ли они цветы на кухне по забывчивости или чтобы она думала, будто никакой мимозы и не было? Почему же тогда ты не оставила на кухне свои глаза, Мариша? Такие глаза не показывают людям, такие глаза надо прятать. Может, именно о таких глазах мечтал Боттичелли, но они ему не встретились – просто слегка разминулись во времени. Боттичелли умер бы от огорчения, узнав, что глаза смотрят на человека, который ничего не смыслит в красивых глазах. Он мужлан из мужланов, каких только Светка и встречала среди своих больных. А уж до флорентийца, который бы понял Маришу, ему и совсем мало дела… Большие лапы Олега грелись на пузатеньком заварном чайнике, он наверняка не думал сейчас ни о чьих глазах.

– Папа и Полина приезжают двадцать четвертого,– сказала Мариша, и Светлана поняла, что скажи она ей в ответ: «Мариша, я пойду искупаюсь в проруби», та бы пролепетала: «Плавочки в верхнем ящике, синенькие, в целлофановом пакетике».

– Двадцать четвертое,– задумчиво промолвил Олег,– воскресенье.

– Что вы говорите! – восхитилась Светлана.– Это же надо!

«Вылетай немедленно. Ченчикова». Сдав эту телеграмму и получив квитанцию, Корова почувствовала облегчение. Вчера она сидела в ванне, а телефон в комнате трезвонил как сумасшедший. Потом она сушила волосы над газом, жарила картошку, стригла ногти, делала белковую маску, а он все звонил. Она знала: с этих начальников хватит – позвонят, позвонят и попросту пришлют за ней машину, и внутренне готовилась к грандиозному скандалу. Но машину не прислали, и звонки в конце концов прекратились. Потом она уже ждала их, а телефон молчал. «Ну вот. Обошлись»,– сказала она громко. И было непонятно, чего в этих словах больше – удовлетворения или разочарования. Вечером она не выдержала и позвонила по Асиному телефону сама, но никто не ответил. Не ответил и телефон Олега. И Мариша тоже. «Где они все? – возмутилась Корова.– Ну, и черт с ними!» В конце концов, такой освобожденный от всего вечер можно было рассматривать как подарок судьбы и порыться в бумагах. Завтра они соберутся втроем обсуждать всю эту историю, Ася и Олег придут ни с чем, а у нее будут заметки, мысли, выводы. Пусть учатся, пока она жива. Она выдвинула ящики стола, вытряхнула все на пол и с наслаждением уселась прямо на кучу блокнотов, тетрадей и просто неписаных и печатных страниц. «Здравствуй, бесценный хлам!» – сказала она и до полночи просидела на полу в своей нелепой, похожей на квадратный стакан комнате.

А утром они ждали Вовочку. Она и Олег. Его все не было, заходил Крупеня и вдруг изрек безусловную истину: «Не понимаю. Если ты прав, зачем бежать?» И тогда она спустилась вниз, в почтовое отделение, и дала Асе телеграмму. Но, уже получив квитанцию, подумала: надо было подписаться иначе. Анна, Корова, пусть даже Анжелика. Что это ее повело на официальщину? Просто подумалось: чем строже будет текст, тем скорей Ася приедет. Но еще ведь быстрее – телефон? Нет, телефон может создать видимость, кажимость общения, а на самом деле не будет ничего и еще пуще все запутается. Ася обязана вернуться. И тогда они поговорят с ней по-людски.

Вовочка пришел в черном костюме. Ткань поблескивала слюдинкой, модная такая, холодная ткань для визитов в большой свет.

– А я вас ждал сегодня к вечеру,– сказал он.

– Где Ася? – спросила Корова.

Олег посмотрел на нее недоуменно. Только женщины способны задавать вопросы, на которые заранее знают ответ.

Вовочка изобразил на своем лице крупноплановое удивление:

– Я полагаю, что взяла расчет и уехала? И тут Корова опять повела себя не логично, по-женски. Она закричала:

– Я не привыкла, чтобы меня считали идиоткой. Зачем я туда ездила? По-твоему, я давно не видела похорон?

– Аня,– сказал Вовочка, сморщившись.– Я тебя умоляю.

И Олег понял, что разговор пошел не туда.

– Ася ни при чем,– вернулся он к сути дела.

– Я знаю,– сказал Вовочка.

– Но приказ ты отдал в субботу, когда еще ничего не знал? – снова закричала Корова.– Может, объяснишь почему?

– Нет,– ответил Вовочка. И нажал кнопку. И отдал указание возникшей девице приглашать членов редколлегии. Ни Олег, ни Корова ими не являлись. И сие значило: их выставляют за дверь.

Но ему и этого показалось мало.

– Все,– сказал он, как простучал по телетайпу.– Ася нам не подошла. Никак себя не проявила. ЧП не по ее вине, но с ее пусть косвенным, но сопричастием. Два минуса без единого плюса. Арифметика! Конечно, по-человечески жаль, но…

– А по какому тебе не жаль? – спросила Корова.

В кабинете уже рассаживались люди, пустой это номер – задавать такие вопросы в такой обстановке.

– Если очень интересно, потом,– сказал главный, улыбаясь слюдяной улыбкой.– Честное слово, много шуму из ничего.

– Что? Что? – интересовались вокруг.

– Не стоит разговоров,– ответил Вовочка.– Так что все, товарищи.– И он выразительно на них посмотрел.

В дверях они столкнулись с Крупеней.

– Пустой номер,– сказал Олег. Корова резко повернулась.

– Я дала ей телеграмму, чтоб возвращалась! – голос ее звучал вызывающе.

– Я предупреждаю, что оплачивать эту дорогу мы не будем. Возьмите ее, товарищ Ченчикова, на свой бюджет.

– Проиграли раунд,– сказал Олег уже в коридоре.

– Сдался?

– При чем тут я? Просто, по-моему, ты поторопилась давать телеграмму Асе.

– А я сама уйду, если он ее не восстановит.

– Ну, ну,– сказал Олег.– И уйдешь.

Крупеня был вне игры. На него не обращали внимания, редколлегия шла своим заведенным порядком, и он подумал о Вовочке: «Ну и скотина же!» Но подумалось так, без злости. Но и то, что злости не было, удивляло. Ведь еще недавно он свирепел, если ему не звонили, когда, по его разумению, должны были позвонить. А тут сидит равнодушный, спокойный. Изрисовал листок бумаги снизу доверху, слева направо, а художник он никакой, и все его изыски дальше квадратов, заштрихованных пополам с квадратами незаштрихованными не пошли. Получилось в итоге приблизительное изображение клетчатого одеяла сиротской расцветки. Он скомкал листок и запустил им в урну, Попал. Видел, Вовочка проследил за движением бумажки, и тогда Крупеня понял, что он все время за ним следит, помнит о нем и не реагирует на его присутствие не по рассеянности и замордованности, а сознательно. Потому что, как там ни говори, темный он, Крупеня, мужик или старый, отставший или размагнитившийся, он – не Ася. И его нельзя так просто слопать. Подавишься. Он вспомнил, как в субботу он вошел в этот кабинет и налетел на парня, такого всего литого, блестящего. И сразу понял, кто это. Тогда он отметил, что в смысле физической полноценности замена резонная. Куда ему тягаться с такими ногами или таким торсом? Крупеня буравил его взглядом где-то на уровне роскошного кадыка, подрагивавшего от самолюбования. Урод он, Крупеня, по сравнению с ним, урод! От мальчика пахло хорошим одеколоном. Конечно, хорошо бы ему, Крупене, просто исчезнуть, с точки зрения этих хлопцев. Подумав так, Крупеня вдруг решил, что никуда он не уйдет. Не доставит он им такого удовольствия. Пусть этот литой мальчик идет в метрдотели или в оперетту – певцом. А он, Крупеня, будет сидеть в своем пропахшем лекарствами кабинете и честно делать свое дело. Еще одно сиротское одеяло полетело в урну. И снова он попал. А ты, оказывается, снайпер, Крупеня. Ишь как ловко мечешь! Так вот, он будет заниматься своим делом. Почему-то сейчас, на редколлегии, краем уха слушая, как чехвостят редактора сельского отдела за отсутствие толковых материалов, он, Крупеня, понял, что все в жизни можно переиграть. И в пятьдесят можно написать так, что ахнут. Написал же он преамбулу к Олегову материалу, и ему сказали: «Знаешь, братец, тут еще надо подумать, где центр тяжести– в преамбуле или в статье». Значит, может! А эти Вовочкины попытки сделать наглядным уроком и «телегу» об Олеге, и Асину историю, и этих разнесчастных сельхозников – ерунда! А он, который понимает, что надо, зарылся в нору со своей печенкой… Над ненаписанным котом плакал. Ну и дурак, что не написал. Никто не виноват! Короче, надо начинать сначала. Штаны через голову надевать нельзя, а переиграть судьбу – это можно, если найти в себе силы. И он швырнул третье клетчатое одеяло и снова попал – и засмеялся. А Вовочка запнулся на слове «безупречность»,– ах ты мать честная, какое трудное слово! Испортил Крупеня весь смысл редколлегии своим неуместным идиотским каким-то, подумает потом Вовочка,– смешком. А Крупене вдруг померещилось нечто совсем уж странное, будто смех, он – главное. А неуместный – тем более.