Никос Казандзакис - Грек Зорба Страница 42

Один из монахов, дородный, волосатый, поднялся с сопением.

- Я хочу тебе кое-что показать, - обратился он ко мне, - и ты скажешь, что об этом думаешь. Схожу принесу. Сложив короткие волосатые руки на животе, волоча суконные шлёпанцы, монах исчез за дверью. Остальные монахи злобно ухмыльнулись.

- Отец Дометиос, - сказал отец кастелян, - опять принесёт свою глиняную монашку. Видно, дьявол ему её подсунул: однажды, когда Дометиос копал в саду, он её и нашёл. Принёс в свою келью и с тех пор, бедняга, потерял сон. Пожалуй, он и голову скоро потеряет.

Зорба встал. Он задыхался.

- Мы пришли, чтобы повидать святого игумена, - сказал он, - и подписать бумаги.

- Святого игумена сейчас нет, - ответил отец кастелян, - он с утра уехал в деревню. Уж потерпите.

В эту минуту вернулся отец Дометиос, на вытянутых руках он торжественно что-то нёс, словно это был потир для причастия.

- Вот! - сказал он, осторожно приоткрывая ладони. Я подошёл. Малюсенькая танагрская статуэтка - полуобнажённая, кокетливая, улыбающаяся - лежала на пухлых ладонях монаха. Единственной рукой она поддерживала свою головку.

- Она держит свою головку так, - сказал Дометиос, - будто у неё внутри драгоценный камень, может, бриллиант или жемчужина. Что ты об этом думаешь?

- Я думаю, - сказал с желчью один из монахов, - что у неё болит голова.

Однако толстый Дометиос, распустив свои отвислые, как у козла, губы, нетерпеливо смотрел на меня.

- Я думаю, её надо разбить и посмотреть, что у неё там, - сказал он, - я больше не могу сомкнуть глаз… Вдруг у неё внутри бриллиант?

Я смотрел на грациозную статуэтку девушки с упругой маленькой грудью, пребывающую здесь, в запахе ладана, среди распятых богов, проклинающих плоть, смех и объятия. Боже! Если бы я мог её спасти!

Зорба взял глиняную статуэтку и погладил её стройное тело, его пальцы, дрожа, задержались на упругой остроконечной груди.

- Ты что, отче, не видишь, - сказал он, - это же дьявол? Это он, собственной персоной, тут невозможно ошибиться. Не беспокойся, я этого негодяя хорошо знаю. Посмотри на эту грудь, отец Дометиос, округлая, упругая, совсем юная. Именно такой и бывает грудь дьявола, я в этом кое-что понимаю! На пороге появился молодой монах. Его волосы на солнце отливали золотом, круглое лицо было покрыто нежным пушком.

Монах, язык которого был ядовит, как у гадюки, подмигнул отцу кастеляну. Оба они хитро заулыбались.

- Отец Дометиос, - заговорили они, - это твой послушник, Габриэль. Монах тотчас схватил маленькую глиняную женщину и покатился, наподобие бочки к двери. Красивый послушник, молча, чётким шагом шёл впереди. Оба они вскоре исчезли в конце длинного обветшалого коридора.

Я сделал знак Зорбе, и мы вышли. Погода была мягкая и тёплая. Посреди двора источало аромат цветущее апельсиновое дерево. Около него из античной мраморной головы барана с журчанием текла вода. Я сунул голову под струю и почувствовал прохладу.

- Скажи-ка, что это за типы, - сказал Зорба с отвращением. - Ни мужчины, ни бабы, мулы какие-то! Чёрт возьми! Да пусть они повесятся! Мой товарищ тоже подставил голову под холодную струю и засмеялся.

- Тьфу! Пусть они все повесятся! - повторил он. - У них внутри сидит дьявол. Одному нужна жена, другому проститутка, третьему деньги, четвёртому газеты… толпа дураков! Почему они не спустятся к людям, чтобы насытиться всем этим и прочистить себе мозги! Он закурил сигарету и уселся на скамью под цветущим апельсиновым деревом.

- Знаешь, что я делаю, когда чего-нибудь очень хочу? Я нажираюсь до отвращения, чтобы покончить с этим и больше не думать. А если думать, то испытывая при этом тошноту. Когда я был подростком, я безумно любил вишни. Денег у меня было тогда не так много, и я мог покупать только понемножку. Съев, мне хотелось ещё. День и ночь я думал только о вишнях, исходил слюной, чистое наказание! Однажды я разозлился или мне стало очень стыдно, точно не помню! Мне показалось, что вишни делают со мной, что хотят, я становлюсь просто смешным. Как же я тогда поступил? Поднявшись среди ночи и украдкой обшарив карманы своего отца, я нашёл серебряный меджиди. Я его стащил и рано утром пошёл к зеленщику. Купив у него целую корзину вишен, устроился в канаве и начал есть. Я их ел до тех пор, пока не раздулся. В конце концов, у меня заболел живот, и меня стошнило. Меня рвало и рвало, хозяин, и с того дня с вишнями было покончено. Не могу их видеть даже нарисованными. Я стал свободен. Я смотрел на них и говорил: плевать мне на вас! Позже то же самое проделано с вином и табаком. Я продолжаю пить и курить, но когда захочу, гоп! И конец. Я больше не подчиняюсь страстям. Касаемо родных мест - то же самое. Когда у меня бывала к ним тяга, я набивал себя ими вот до сих пор, меня рвало, и я избавлялся.

- А как насчёт женщин? - спросил я.

- И до них, потаскух, очередь дойдёт, придёт их час! Но, наверное, когда мне будет семьдесят лет.

Он чуть подумал, видимо, ему показалось мало.

- Восемьдесят, - поправился Зорба. - Если тебе, хозяин, это кажется смешным, смейся! Только так мужчина может стать свободным, слушай внимательно, что я тебе говорю, только так он может освободиться: напичкав себя всем этим выше головы и не строя из себя аскета. Как же ещё избавиться от дьявола, если сам не станешь дьяволом в квадрате? Во дворе появился запыхавшийся Дометиос, за ним следом светловолосый молодой монах.

- Прямо разгневанный ангел, - прошептал Зорба, восхищаясь его дикостью и юношеской грацией. Они подошли к каменной лестнице, которая вела к верхним кельям. Дометиос обернулся, посмотрел на монашка и что-то ему сказал. Монашек покачал головой, словно отказывался, но тотчас покорно склонил голову. Затем обнял старика за талию, и они медленно поднялись по лестнице.

- Ты видишь? - спросил Зорба. - Тебе понятно? Содом и Гоморра! Два монаха высунули носы, перемигнулись и, пошептавшись, громко засмеялись.

- Сколько злости! - ворчал Зорба. - Ворон ворону глаз не выклюет, а вот монахи готовы. Посмотри-ка, как они одна другую подкусывают.

- Один другого, - сказал я, смеясь.

- Тут, старина, нет разницы, лучше не ломай себе голову! Вот ослы, скажу тебе, хозяин! Ты можешь говорить в зависимости от настроения, Габриэль или Габриэлла, Дометиос или Дометия. Пойдём-ка отсюда, хозяин, быстренько подпишем бумаги и уберёмся. Здесь, могу поклясться, кончишь тем, что почувствуешь отвращение и к мужчинам, и к женщинам.

Он понизил голос:

- У меня созрел план… - сказал он.

- Опять какая-нибудь придурь, Зорба. Ты полагаешь, что нужно ещё что-то сделать? Ладно, говори о своём плане. Зорба пожал плечами.

- Как тебе сказать, хозяин! Ты, не в обиду тебе будет сказано, честный малый, ты готов ублажать кого угодно. Зимой найдёшь блоху в своей перине и спрячешь её под ней, чтоб не простудилась. Сможешь ли ты понять такого бандита, как я? Если я поймаю блоху, чик - и раздавлю её. Если же найду барана, гоп! Перережу ему глотку, посажу на вертел и порадуюсь вместе с приятелями. Ты можешь мне сказать: баран, мол, не твой! И я с этим соглашусь. Но позволь, старина, сначала его съесть, а уж потом мы обсудим в спокойной обстановке, что «твоё», что «моё». Ты сможешь досыта говорить обо всём этом, пока я буду ковырять в зубах спичкой. Двор оглашался раскатами его смеха. Появился Захария с выражением ужаса на лице. Он приложил палец к губам и на цыпочках приблизился к нам.

- Тихо! - сказал он. - Не смейтесь! Вон там, наверху, за маленьким раскрытым окном работает епископ. В библиотеке. Он пишет. Пишет весь день, святой человек, не кричите!

- Смотри-ка, именно тебя я и хотел увидеть, отец Иосиф! - сказал Зорба, беря под руку монаха. - Пойдём в твою келью, малость поговорим.

И, обернувшись ко мне, предложил:

- Ты пока посмотри церковь и старые иконы. Я подожду игумена, он, похоже, не запоздает. Самое главное, ни во что не вмешивайся, иначе всё испортишь! Позволь мне самому этим заняться, у меня есть свой собственный план. Старый хитрец наклонился к моему уху:

- Мы получим лес за полцены… Ничего не говори! И он быстро ушёл, подав руку сумасшедшему монаху.

18

Я переступил порог церкви и погрузился в прохладный ароматный полумрак.

Церковь была пуста. Слабо светили бронзовые канделябры. Тончайшей работы иконостас в виде сплетения золотых лоз, украшенных гроздьями, занимал всю дальнюю стену. Другие стены сверху донизу были покрыты полустёршимися фресками: страшные скелетоподобные аскеты, отцы церкви, долгие страсти Христовы, мускулистые и суровые ангелы с волосами, перевязанными широкими выцветшими лентами. На самом верху свода Богородица умоляла кого-то, протянув руки. Трепетный свет тяжёлой серебряной лампады, зажжённой перед ней, мягко ласкал удлинённое измученное лицо. Мне никогда не забыть её скорбных глаз, сжатых округлых губ, волевого подбородка. «Вот, - говорил я себе, - полностью удовлетворённая Мать, истинно счастливая, даже в своей горькой печали, ибо она чувствует, что из её тленного чрева появилось нечто бессмертное».