Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева) Страница 42

Не забывай, однако, что не в знаниях дело, когда сдаёшь экзамен, а в нюхе. Во-первых, экзаменатор может по запаху обнаружить твои шпаргалки, даже если ты их и успел накатать. А во-вторых, мудрый человек для успешных ответов на отлично в знаниях вообще не нуждается. На то она и мудрость, чтобы делать выводы на почти пустом месте. Можно ведь и глядя на насморк лишь, установить, что всё течёт. А если ты сначала осмотрел всё кругом, узнал и запомнил, что всё течёт, а после просто объявил о том, что увидел — то какая же это мудрость!

Вот, теперь и сделай выводы сам: дурно это или нет. Я имею в виду всё, что тут понаписано.

Да, я обещал дорассказать про синьориту Росарию… Собственно, рассказывать-то и нечего. Ну, зашёл я тогда в Мадриде в одно заведение по делу. Гляжу — сидит, вся в чёрном. Глаза масляные. Спрашивает: «Повлиртуем?» Это она так букву «ф» выговаривает. Что же мне — сопротивляться, если она не просто Росария какая-то, а Роза Борисовна Беленькая, нашего консула в Мадриде секретарша и серенький кардинал?

Ты спрашиваешь, ждать ли моего появления в столице в сентябре. Не знаю. Но ждать не следует, в любом случае. А будет ли ещё тот сентябрь, или нет — кто его знает…

Эх, пойду теперь ловить кроликов. Я, понимаешь, настоял, чтобы их больше не было. Шутник-Володичка их и выпусти на волю… А обедать-то нам всё равно нужно, или как?

Привет, папуля!

Приношу тебе поразительную весть: все жители хутора, то есть, клан Здоймов, либо Абрамовичи, либо Моисеевичи. При этом, конечно, к евреям они никакого отношения не имеют, уж скорее к берберам. Вождь клана, главный бербер — Пылып Абрамович Здойма. А? Двадцать пять лет северного стажа при стальном вожде. Две мировые войны. Он единственный не увечный в своём клане. И вот я думаю: может быть, именно возраст и такая биография тому причиной? То есть, что Пылып Абрамович по существу редко бывал на своём хуторе, а другие — не вылезали из него, ни разу за всю жизнь. Говоря о других Здоймах «а», я имею в виду тот печальный факт, что все они в той или иной степени увечны. Кто без ноги, кто без руки, кто с увечной шеей, и если кто-то без глаза, то сосед его просто-таки исполосован шрамами… Впечатление, что кто-то проехался по хутору бульдозером, не удаляя его население из хат. То же можно сказать о домашней живности хуторян, и даже о растительности. Деревья у затоки таких форм, словно их ещё во чреве матушки-земли изнасиловали: перетянули это беременное чрево обручами, дабы придать её здешним чадам балаганный вид. Говорят, всё дело в местной воде. Не знаю…

По мне, уж если искать объяснений, то менее фантастических. К примеру, известно, что рост есть преодоление силы тяжести. Он — встречное ей, напрямую, движение живого. Значит, если формы растительности непрямы, извилисты, то у неё нет сил для прямого преодоления в лоб встречной мощи, и она лавирует. Как корабли против слишком сильного ветра. И, значит, в этих местах сила тяжести сгущена больше, чем в других, она тут мощнее по каким-то там причинам… Вот, и такое объяснение будет наверняка ближе к реальности, чем кожевенный заводишко.

Балакають Здоймы на никем ещё не зафиксированном диалекте. Разве что — в Красной Книге он отмечен, надо бы глянуть. Все они весьма зажиточны, однако, на рынок излишков не вывозят. Откуда же у них деньга? А деньга есть. Лень в город таскаться? Тогда почему они мне, который тут же рядом, отказываются что-либо продавать? Загадка…

Во время прогулок по окрестностям часто встречаю путников, одетых в полосатые пижамы, но и в сапоги! Когда я их впервые увидел, понял — всё, пора на психиатрическую экспертизу. Мне, конечно, вообще-то пора. Но в конкретном случае — нет. Ведь я после узнал, что не призраки это, не продукт моих галлюцинаций, но и не местная берберская мода: здесь в лесу санаторий ТБЦэшников, вот они и гуляют в казённом… Меня во время командировок за кордон часто спрашивали европейские интеллектуалы, неужели у вас такой высокий уровень жизни, что каждый ваш подданный имеет возможность купить специальный отпускной костюм? Я только пожимал плечами: а как же, мол, у нас всё для человека — и всё человеку. А сам отчаянно не понимал, о чём там они толдычут. И приписывал всё ихнему специфическому интеллектуализму. А теперь — я понял, о чём они спрашивали! Ведь они, европейцы, путешествовали в нашей стране в основном по курортам. И со свойственной им склонностью всё понимать они и…

Меня же всё это настраивает на поэтический лад, хорошо думается о бессмертии. Пришёл я к мысли, что бессмертие заключается в собственной вечной памяти о себе. Не чьей-то там чужой, а своей. Как полагаться на чужую, если не токмо что личности, а и целые народы исчезают из истории, а то и при жизни пребывают в безвестности?

Итак, я гуляю много. Но отчего-то устал. Может, это от ежедневной ходьбы по склонам? Или от того, что и сам дом стоит на склоне, и постоянное ощущение сползания просто-таки преследует? Нервы, сон тоже того… Кто-то шастает во дворе ночами, кажется, что бросает камни в мою крышу. В смысле, в крышу дома. Поймаю, так думается всю ночь, прикончу. Что в этом хорошего? Может быть, и не высижу тут до сентября, не знаю.

Вот. А ты пишешь: не могу ли я присмотреть поблизости домик и для твоей дочери Людмилы! Которую ты упорно называешь моей сестрой. Бог мой, при таких соседях, пусть нас и разделяет речка, не хватает мне ещё её иметь по соседству! Что же, ради неё ты согласен и меня вытеснить отсюда? Мне приискать ей домик, да это же, чтобы я своими собственными руками вытеснился отсюда сам! Пожалуйста, хватит так о ней заботиться, позаботься о себе. А дочь твоя, она же сестра моя, сегодня и сама о ком угодно позаботиться может. И дачку не то что в степной глубинке, а и на море купить в состоянии. На настоящем море, мокром, не пересохшем. Пожалуйста, не втягивай меня в её, в ваши эти хлопоты. У меня своих достаточно. И пиши мне о чём-нибудь другом, не только о ней. Или не пиши, пардон, вовсе. Это я шучу… Ведь если о ней, о Людмиле, не писать, то она сама напишет. А это уж совсем, па-анимаешь… землетрясение.

Пока. Если выполнишь мою просьбу относительно сюжетов нашей переписки, то со своей стороны и я обещаю впредь сполнять долг. Эпистолярный.

Спешу сказать тебе, Катюша, что я тоскую. И представь себе, чего никак не ожидал, по Испании. Особенно тяжко мне теперь вспоминать, сознавать, что для того глухонемого парня в Падроне — помнишь, я писал о нём оттуда? — я и моя родина не существуем и по сей день. Ибо — с чего бы это? О, Испания, шепчу я теперь по ночам, так как стал плохо спать. О, Испания! О, ты, моя милая девочка, со смуглыми грудками, со школьными тетрадками, и в очках. Где ты? Можешь принять, Катя, всё сказанное и на свой счёт, как обычно.

И прошлой ночью я спал плохо. И шептал то же самое… Но по порядку.

Собственно, у меня тут два домика. В одном — кухня и столовая, в другом спальня и кабинет. Тут готовят в стороне от жилья, иначе мухи заедят. Сплю я, если сплю, в кабинете. А Володичка с вашим пацаном в спальне. Мальчишка, если тебе интересно, вполне здоров, даже чересчур, на мой вкус. Оба помещения как бы соединяет огромная печь очень милой конструкции, как у средневекового замка: башенки, балкончики, зубчики. Есть и донжон: громадная труба. Кабинет к моему приезду Володичка расстарался выкрасить в цвет крови, даже балки на потолке кровавые. Остались только два беленьких квадратика, вроде лунных, на потолке и на печке сбоку. Кровяной краски не хватило, или Володичка оставил для меня место, где б и я потрудиться мог доступными мне средствами. То есть, он уготовил камеру мне как уже приговорённому к смертной казни через тот или иной вид кровопускания.

Поначалу мы ночевали все втроём в спальне, она достаточно велика для этого. Окна спальни выходят на восток, на склон и равнину. Солнце встаёт очень рано, когда я только начинаю засыпать. И чувство в той комнате такое, словно всё время сползаешь, падаешь куда-то… Потому-то я там и отказался ночевать, если не считать второй причины: вынужденной ночной работы из-за бессонницы. Итак, ночью с их, Володички и мальчишки, стороны — всю ночь горят огонёчки на равнине, гуляет ветер, луна встаёт, облака набегают… С моей же стороны, из кабинетного окна видно только смородину и тополь, поскольку тут продолжается подъём холма, приглядеться — сквозь тополиные ветки угадывается его волосатая вершина. Переехав в кабинет, я думал: вот, теперь стану спать получше. И ошибся.

Этот тополь, который лезет ко мне в окно, какой-то увечный, как и все тутошние растения. Да и животные с людьми не краше, будто их крутили, вымачивали, выворачивали, красили и сушили в самых дьявольских формочках, связывали после этого в узел и никогда уже не развязывали, словом — как поступают со свиной шкурой на кожевенной фабрике, расположенной в десяти километрах отсюда вверх по течению Псла. Словно всё это проделывали не только с дьявольской силой, но и соответствующей злобой. В затоках такие же деревья стоят по пояс в воде. Кто-то тут нашёптывает, напевает мне, что ничего странного во всём этом нет, коли чуть выше по течению реки находится кожевенное предприятие. Ха, не смешите! Пусть этот слюнявый кто-то со своими фальшивыми песенками прокатится туда и глянет на тот жалкий заводишко. И на выложенную кирпичом на его фасаде дату, в каком году это народное достояние построено: в тридцать девятом. А на холмах и на равнине дату не поставить, они — достояние вечности. Вот. Этого будет достаточно, чтобы подобные объяснения рассыпались впрах.