Халед Хоссейни - Бегущий за ветром Страница 42

— Нам пора, Амир-ага.

Я отмахнулся от него.

— А что еще она говорила?

Черты лица попрошайки смягчились.

— Если бы я помнил! Ваша матушка скончалась много лет тому назад, а память у меня стала такая же дырявая, как эти стены. Простите меня.

— Может, придет на ум какая-нибудь мелочь, все равно что.

Старик улыбнулся:

— Постараюсь вспомнить. Обещаю. Приходите ко мне попозже.

— Огромное спасибо, — от всего сердца поблагодарил я.

Еще бы. Теперь мне было известно, что матушка любила миндальные пирожные с медом и что однажды она сказала: «Я слишком счастлива». И узнал я все это от чужого оборванного старика на улице.

Невероятное совпадение. Но мы с Фаридом не проронили об этом ни слова, когда шли обратно к своей машине. Мы твердо знали: в Афганистане, а уж особенно в Кабуле, такое стечение обстоятельств в порядке вещей. Баба частенько говаривал: «Оставь двух совершенно незнакомых афганцев на десять минут одних, и они сочтутся родственниками».

Старик остался сидеть на ступенях разрушенного войной здания. Удалось ли ему вспомнить еще что-нибудь о маме, мне не суждено было узнать. Больше мы с ним так и не увиделись.

Новый приют — похожее на казарму невысокое строение с рябыми стенами и забитыми досками окнами — отыскался в северной части Карте-Се, на берегу пересохшей реки Кабул. По пути Фарид сказал мне, что этот район очень сильно пострадал от военных действий. Выйдя из машины, я убедился в этом воочию. Сплошь изрытые воронками улицы, полуразрушенные брошенные дома и развалины. Разбитый телевизор торчал из груды щебня, поодаль ржавел остов автомобиля, на уцелевшей стене красовалась надпись «Да здравствует Талибан!».

Нам открыл худенький плешивый человечек с неопрятной седой бородой. Поношенный твидовый пиджак, крошечная тюбетейка, очки с треснувшими стеклами на кончике носа, бегающие черные глазки.

— Салям алейкум, — приветствовал он нас.

— Салям алейкум. — Я показал ему фотографию. — Мы разыскиваем этого мальчика.

Человечек в очках едва взглянул на снимок.

— К сожалению, я никогда его не видел.

— Эй, дружок, ты бы хоть на фото посмотрел, — вмешался Фарид. — А то неудобно получается.

— Пожалуйста, — добавил я.

Человечек взял у меня фотографию и поднес поближе к глазам.

— Извините. Я знаю в лицо каждого воспитанника, но этот ребенок мне незнаком. Простите, у меня масса дел.

И он захлопнул калитку и задвинул засов.

Я забарабанил в дверь:

— Ага! Ага, прошу тебя, открой. Мы не сделаем ему ничего плохого.

— Я же сказал вам, его здесь нет, — последовал ответ. — Сделайте милость, уходите.

— Дружок, мы не талибы, — негромко, но отчетливо произнес Фарид. — Мы хотим забрать мальчика в безопасное место.

— Я приехал из Пешавара, — убеждал я. — Мой друг знаком с американцами, у которых приют для детей-сирот.

Человечек стоял за калиткой и слушал, это точно. Колебался, что ли?

— Я дружил с отцом Сохраба, — распинался я. — Его звали Хасан. Имя матери мальчика — Фарзана. Свою бабушку он называл Саса. Он умеет читать и писать. И он хорошо стреляет из рогатки. Ага, есть надежда вытащить мальчика из этого кошмара. Прошу вас, откройте.

Тишина.

— Я — его дядя.

Заскрежетал засов, калитка приоткрылась.

Черные глаза смотрели то на меня, то на Фарида.

— Вы ошиблись только в одном.

— В чем же это?

— По части рогатки он настоящий мастер. С ней он неразлучен. Рогатка всегда у него за поясом.

— Заман, директор детского дома, — представился человечек. — Прошу в мой кабинет.

Мы прошли сквозь толпу босоногих детишек, сгрудившихся в темном замызганном коридоре, миновали ряд комнат с земляным полом, едва прикрытым вытертыми коврами. Окна были заслонены кусками пластика вместо занавесок, плотными рядами стояли голые железные кровати, часто даже без тюфяков.

— Сколько сирот здесь живет? — спросил Фарид.

— Около двухсот пятидесяти. Куда больше, чем мы можем принять. Но они не все сироты. Многие остались без отца, а матерям нечем их кормить, ведь талибы запрещают им работать. И они приводят детей сюда. Со всей округи. — Он печально развел руками. — Здесь лучше, чем на улице, но ненамного. Это ведь нежилое здание — здесь когда-то был склад ковров. Водогрея нет, и колодец высох. — Директор понизил голос: — Сколько раз я просил у талибов денег, чтобы выкопать новый колодец! А они и не почесались. Только теребят свои четки и бормочут, что у них нет средств. Нету — и все.

Заман указал на длинные ряды кроватей:

— Нам не хватает коек и не хватает тюфяков. Хуже того, у нас и одеял мало. — Директор показал пальцем на девочку, которая вместе с двумя другими прыгала через скакалку. — Видите ее? Прошлой зимой мы укрывали несколько детей одним одеялом. Ее брат простудился и умер.

Мы шли по бесконечному коридору.

— По моим подсчетам, риса нам и на месяц не хватит. Когда запасы иссякнут, дети будут питаться одним чаем и хлебом. На завтрак и ужин.

Об обеде, как я понял, и речь не заходила.

Директор внезапно остановился и повернулся к нам лицом:

— Здесь очень мало места, почти нет еды, нет белья, одежды, нет чистой воды. Зато детишек, лишенных детства, в изобилии. И им еще повезло, вот ведь в чем весь ужас. Детский дом переполнен. Каждый день мне приходится отказывать матерям. — Он сделал шажок в мою сторону. — Так, говорите, для Сохраба есть надежда? Дай-то Бог! Только… не слишком ли поздно?

— То есть как?

Глаза у Замана забегали.

— Ступайте за мной.

Четыре голые потрескавшиеся стены, циновка на полу, стол и два складных стула — вот вам и весь директорский кабинет. Стоило нам с Заманом сесть, как из дыры в стене выскочила серая крыса и потрусила к открытой двери. Я даже ноги поджал.

— Что значит «слишком поздно»?

— Не хотите ли чаю? Я сейчас заварю.

— Нет, спасибо. Лучше поговорим. Не до угощений.

Заман скрестил руки на груди.

— Должен сказать вам нечто крайне неприятное. Не говоря уже о связанных с этим опасностях.

— И кто окажется в опасности?

— Вы. Я. И разумеется, Сохраб. Если еще не поздно.

— Да в чем дело, наконец?

— Сперва я задам вам вопрос. Вам очень нужно разыскать племянника?

С уличными мальчишками Хасан всегда дрался за меня, один против двух, а то и трех. А я топтался рядом в нерешительности: и хотелось, и кололось…

В темном коридоре за открытой дверью дети, собравшись в круг, пустились в пляс. Девочка с ампутированной ниже колена ногой, сидя на тюфяке, смотрела на них и улыбалась, а дети шлепали по ее ладошкам… Фарид тоже смотрел на танцующих, его изуродованная рука дрожала. Мне вспомнились мальчики Вахида, и я понял, что не уеду из Афганистана без Сохраба.

— Где он?

Заман достал карандаш и принялся вертеть в пальцах, мрачно глядя на меня.

— Только не вмешивайте меня в это дело.

— Даю слово.

Директор швырнул карандаш на стол.

— Даже если вы сохраните все в тайне, мне несдобровать. Впрочем, так тому и следует быть. Все равно я проклят за грехи. Но если что-то можно сделать для Сохраба… Я вам скажу, я вам верю. Вы, похоже, готовы на все.

В воздухе повисло молчание.

— Примерно раз в месяц сюда наведывается один высокопоставленный талиб, — выдавил наконец Заман, — и приносит наличные деньги. Немного, но все лучше, чем ничего. Взамен он обычно берет девочку. Правда, не всегда. Иногда мальчика.

— И ты позволяешь? — Фарид придвинулся вплотную к директорскому столу.

Заман отшатнулся к стене.

— А у меня есть выбор?

— Ты же директор. Это твоя работа — следить, чтобы с детьми не приключилось ничего плохого.

— Положить этому конец выше моих сил.

— Ты торгуешь детьми! — взревел Фарид.

— Фарид, успокойся! — закричал я.

Поздно. Быстрое движение — и стул летит в сторону. Директор пригвожден к полу. Колени Фарида упираются ему в грудь, руки сошлись на горле. Бумаги со стола разлетаются по всей комнате.

Заман хрипит. Вцепляюсь Фариду в плечи и пытаюсь оттащить. Не получается. Лицо у Фарида налито кровью, из груди рвется звериный рык:

— Я убью его! Только не мешай!

— Оставь его!

— Задушу!

А ведь и впрямь задушит. У меня на глазах. Надо что-то делать.

— Дети же смотрят, Фарид. Опомнись, наконец!

Шею он ему, что ли, свернул? Нет, обошлось.

Фарид оборачивается и видит детей. Взявшись за руки, они в молчании смотрят на него, у некоторых слезы на глазах.

Фарид разжимает тиски и поднимается с пола. Глядя на поверженного Замана, он смачно плюет ему в лицо. Затем подходит к двери и закрывает ее.

Заман с трудом встает, рукавом вытирает плевок. Губы у него окровавлены. Задыхаясь и кашляя, он натягивает тюбетейку, надевает очки. Стекла не вылетели, только трещинок прибавилось.