Ричард Харвелл - Колокола Страница 43

— Пожалуйста, Амалия. Верь мне.

Она положила руку мне на плечо, и я почувствовал, что она исследует меня, она будто пытается увидеть меня своими руками, узнать меня по подъемам и впадинам костей моего плеча. Я сжался от ее прикосновения.

— Мы так и будем бродить под дождем всю ночь? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Мы идем в одно место.

— И тогда я смогу снять повязку?

— Нет.

— А когда я могу ее снять? — Ее рука скользнула по моему плечу.

— Ты не можешь ее снять.

— Никогда?

— Только когда ты со мной.

— Иначе ты исчезнешь? — Ее пальцы ощупали мышцы на моей шее.

— Да.

— Но мне кажется, что это ты был Орфеем.

— Что?

— Ты неправильно понял эту историю, Мозес.

— Какую историю?

— Об Орфее и Эвридике.

— Кто они такие?

— Ты что, ничему не научился в аббатстве? Орфей был сыном царя и музы Каллиопы, — отчеканила Амалия, как будто читала по книге. Ее рука стала исследовать мои позвонки. — Он был не таким, как все, он был прекрасным и сильным. И величайшим музыкантом из всех, что когда-либо жили на свете. А Эвридика была его женой. — Девушка остановилась. Повернула меня лицом к себе, чтобы иметь возможность изучать мою шею обеими руками. — Эвридика умирает, но Орфей своим пением усмиряет Фурий в подземном царстве и возвращает ее обратно. Однако с одним условием; он не может смотреть на нее, пока они не покинут подземный мир. Если он взглянет на нее, она снова, умрет и он навеки потеряет ее. Получается так?

— Да, — ответил я, и слова не такой, как все эхом зазвучали в голове. Мой обман был раскрыт?

— Но тогда повязка нужна тебе, Орфей.

— Ты не хочешь, чтобы я смотрел на тебя? — спросил я, готовый выполнить ее желание.

— Конечно хочу. Я хочу, чтобы ты смотрел на меня, — ответила она. Слегка вздернула голову, и что-то наподобие улыбки заиграло у нее на губах. — Ладно, — продолжила она и крепко обхватила мою голову руками. — Я буду носить повязку. Но ты должен позволить мне трогать тебя. Хватит уворачиваться.

Ее руки начали исследовать те места, где скрывался мой позор: легкую округлость щек, тонкий нос, небольшой лоб, мою кожу, нежную и безволосую, как у ребенка. Ее руки ощупали все это, потом еще раз, поскольку дождь сделал мое лицо и ее пальцы холодными и мокрыми. Ее левая рука нашла мое горло — то место, где должно было находиться адамово яблоко, — и остановилась там.

— Чего ты испугался? — спросила она.

— Испугался?

— Твое сердце бьется так, будто ты меня боишься.

Я прислушался к своему сердцу и попытался замедлить его биение. Но оно мне не повиновалось. Я нежно отвел ее руки и слегка подтолкнул вперед, в ночь.

Вскоре я услышал звуки трехструйного фонтана и с облегчением понял, что мы идем в нужном направлении. Когда я остановил девушку перед дверью, она повернула голову, как будто пытаясь увидеть что-то сквозь повязку. Я отпер дверь и провел Амалию в комнату Ульриха. Он сидел у стола, и его голова, как обычно, была склонена, но, когда мы вошли, он удивленно вскинул ее. Я испугался, что она услышит его, но он производил звуков не больше, чем дымок, курившийся над дверцей печки.

— Пойдем со мной, — сказал я, и пустые глазницы Ульриха проследили за тем, как мы проходим через комнату.

Карабкаясь в темноте на чердак, я был слеп точно так же, как и она. Моя правая рука поддерживала ее плечо, а левая — ее затылок, чтобы она не упала. Ей было трудно взбираться по крутым ступеням из-за колена, которое не могло сгибаться.

На лестничной площадке я начал ощупью искать дверь, нашел с третьего раза и открыл. Теплый воздух осушил наши лица. Света из печки было достаточно, чтобы я мог разглядеть черное пятно большого стола, белизну кровати и темные прямоугольники женских портретов на стене.

— Мозес?

Рукой, которая лежала у Амалии на затылке, я подтолкнул ее в комнату и закрыл за нами дверь.

Мы стояли лицом к печке, капли падали с моих промокших рукавов и собирались в лужицы на полу. Я повернул голову и посмотрел на нее: красная шелковая повязка, ставшая от дождя лиловой, свисала ей на спину, переплетаясь с волосами. Казалось, она была заворожена теплом, тлеющие угли будто притягивали ее к себе.

Может быть, она слушала пророчества о своем бесчестье, звучавшие в ее голове каркающим голосом тетки Каролины? Кто этот мужчина? — должно быть, спрашивала она себя. Кого скрывает от меня эта повязка? Это ли избавление от моего одиночества? Что случилось с той девочкой, которая долгими часами терпеливо сидела у постели матери? Неужели сегодня ночью я пытаюсь воскресить ту девочку? Или я почти потеряла ее?

А в моей голове были другие мысли: Мое тело — это скорбь моя. Оно не может любить, и его любить невозможно. Как осмелился я лгать ей? Как посмел я привести ее в этот ужасный дом? Я должен снять эту повязку с ее глаз до того, как она на самом деле влюбится.

И я чуть не сделал это.

Потом я услышал, как скрипнули половицы, когда она переступила с ноги на ногу. Как монотонно хлещет дождь по крыше над нашими головами. И как в углу сквозь дыру в черепице просачивается вода и капает вниз, собираясь в лужу на полу. Я не снял с нее повязку.

Что спасло меня от разоблачения, от ее жалости? Представьте себе, дождевая капля. Вот она собирается на мокрых прядях волос над ее ухом и скользит по щеке. От нее, должно быть, щекотно, потому что она поднимает палец, и я слышу, как этот палец вытирает гладкую мокрую кожу, и дождевая капля повисает на костяшке. И потом — подобно звуку с небес — она целует эту каплю.

Ее губы обхватывают палец. Я придвигаюсь ближе. От ее дыхания, все еще тяжелого после подъема по лестнице, мне становится больно: оно так прекрасно. Я протягиваю руку и касаюсь ее подбородка там, где несколько мгновений назад ее палец спас дождевую каплю, и я чувствую ее кожу, для меня она как теплый ветер, играющий в траве. И я понимаю, что это звучит и моя кожа, касающаяся ее.

Ее дыхание крепнет и переходит во вздох.

Ее холодные пальцы находят влажную кожу моей шеи. Я вздрагиваю, когда они забираются в мои волосы. Она тянет за них так сильно, что мне становится больно. И рот ее тоже напрягается, как будто она чувствует эту боль. Но потом ее губы снова становятся мягкими, и она притягивает мое лицо к себе. Это неуклюжий, яростный поцелуй, в котором смешиваются наши звуки. На кончике языка я чувствую вибрацию ее стона.

Она вцепляется в мой капюшон, как будто хочет оторвать его. Я снимаю его с головы, и он падает на плечи. Потом она хватается за мою рясу. Помогая ей снимать платье, я прикладываю голову к ее груди. Пам-пам, пам-пам. Ее руки трясутся, когда она расшнуровывает корсет и ногой отбрасывает эти последние куски тонкой белой ткани. Теперь на ней нет ничего, кроме красной повязки. Ее бледная влажная кожа трепещет, и я еще мгновение смотрю на нее, перед тем как обнять.

Я прижимаю голову к ее груди, изо всех сил стараясь приблизиться к сердцу, и слышу дыхание в ее легких. Оно стонет, как ветер в громадной сырой пещере, и с каждым потоком воздуха забирается все выше и выше.

От первого ледяного прикосновения к тонким аббатским простыням у нас прерывается дыхание, но потом становится очень тепло, и мы плаваем в них, неумело касаясь друг друга. Она ощупывает руками мою грудь, как будто не знает, каким большим может быть тело. Касается последнего предмета моей одежды — куска ткани, плотно обтягивающего мои чресла, — но я отвожу, ее руку в сторону, потому что там я не позволю ей трогать.

Она судорожно вдыхает, когда моя рука начинает блуждать у нее под пупком. И выдыхает, когда я целую ее плечи. Звуки, которые она издает, кажется, исходят из моей головы. Она делает еще один судорожный вдох. Мои ладони скользят по ее груди, чувствуют плавный изгиб живота. Сжимают выступающие кости бедер. Ее дыхание становится похожим на плач, когда я провожу пальцем по шраму, идущему от середины голени вверх по колену к нежной внутренней стороне бедра. Ее руки вцепляются в мои и тянут, но им не нужен поводырь, потому что ее дыхание, вздохи и стоны направляют меня. Она играет со мной своими звуками, а я играю с ней своими прикосновениями. И когда она начинает содрогаться под моими руками, я вбираю ее горячие стоны, стараясь не потерять ни единой капли звука.

XII

Я был живым только одну ночь в неделю.

Я молился, чтобы хворая тетка Каролины не преставилась и по крайней мере один блаженный год Господь внимал моим молитвам. Каждый четверг, как только темнело, мы сбегали из наших тюрем. Я приходил к ней и, завязав ей глаза, вел за руку в нашу комнату. Ульрих всегда сидел за столом, и голова его была наклонена, будто он спал. Я знал, что он не спит и слышит каждый наш звук. Очень скоро я обращал на него внимания не более чем на статую.