Юлий Ким - И я там был Страница 43

Эти полтораста, да еще сколько-то – десятков? сотен? – взятых и осужденных раньше. А выдворенных из Союза? А уволенных и затравленных? Широк был спектр репрессий – широк и спектр выступавших против. Труба истории позвала – что ж, кто откликнулся – тот откликнулся. Это декабристы остались в сложившейся легенде блестящим отрядом благородных офицеров – нет, наши выглядят совсем не романтически, какое там… Совершенно штатские люди… Генерал Григоренко да майор Алтунян – вот почти и все наши офицеры… Учительница… машинистка… студент, кандидат… биолог, лингвист, врач… Если написать, кто, как и когда пришел к диссидентству – любопытная выйдет книга.

Хотя б на год,на день,на час,на миг —был все же крик.Дай Боже перенесть!

2

Петр Якир и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет рекомендовался одинаково: Петя.

И все его так и называли: Петя. И друзья, и академик Сахаров, и местные алкаши. Его нельзя было величать иначе. Уж очень сильно в нем выражено было мальчишество, словно оно законсервировалось в нем в 37-м году, когда его арестовали. А было ему тогда четырнадцать лет.

Отец его, легендарный командарм, был командующим военным округом, жили они в Киеве, в красивом особнячке. Генеральский сынок, Петя Якир, был, по воспоминаниям, живым, самолюбивым мальчиком, затейщиком и коноводом – но не в силу папиного генеральства, а по причине природного темперамента. Подвижный, чернявый, влюбчивый, горластый, искренний, контактный, всегда центр внимания. Была у него и такая особенность: недержание секретов, в том числе чужих. Это шло от самолюбивого желания знать все обо всем раньше всех. Нравилось поражать осведомленностью. Словом, это был скорее женственный характер, естественный и безотчетный. Основательность суждений, тренированная сила воли, самодисциплина – это все было не по его части. Читал много, но в грамматике был слаб.

И вот на эту кудрявую, горячую, бедовую четырнадцатилетнюю голову страшным обвалом рухнуло: арест отца (обожаемого отца!), тут же казнь его, аресты, казни и ссылки ближайших знакомых и родственников, отъезд с матерью в астраханскую ссылку, и вскоре же – ее арест, и собственный, и все это за какие-то полгода. Я несведущ в психоанализе, но слышал – это бывает: остановка в развитии коренных свойств личности в силу внезапного и тяжкого потрясения.

Так или иначе, но вот все то, что собрал я о четырнадцатилетнем Пете по чужим воспоминаниям и попытался описать в предыдущих абзацах, все это, до последней запятой, могу я повторить и о сорокалетием Петре, когда мы познакомились, – включая и чудовищную безграмотность. И это мальчишество, неизбытое им, в контрасте с безумием биографии создавало могучее поле обаяния, действовавшего неотразимо на каждого, кто в этом поле оказывался.

Итак, биография.

В каком бреду вообразится такое? Четырнадцатилетнему подростку объявляют: «Вы обвиняетесь в организации анархической конной банды, ставившей себе целью действовать в тылу Красной Армии во время будущей войны, а также в пропаганде анархических идей Бакунина-Карелина-Кропоткина среди учащихся школы».

Далее тюрьма, тюрьма, этап, пересылка, лагерь, лагерь, в двадцать лет закончил срок, через год опять посажен, лагерь, лагерь, освободился в 52-м, пол-Сибири пешком и на попутных прошел к жене своей, Вале, на ее вечную ссылку, где-то в среднем течении Енисея, и добровольно отбыл ее вместе с женой до 54-го года. Когда уже разменял он четвертый десяток.

Таковы были Петины университеты. Он частично рассказал о них в своей книге «Детство в тюрьме (1937–1943)» и собирался рассказ продолжить, даже успел надиктовать кое-что на магнитофон, но арест помешал. А после суда он уже к этому не возвращался.

Отрочество, юность, молодость, зрелость – все пришлось на каторгу и неволю. Много страшного увидел, испытал и запомнил Петр, и мы слушали его тюремные рассказы во все уши, к только что прочитанному «Ивану Денисовичу» добавляя кошмарную его одиссею. А память у него была превосходная, оно и по книге видно.

Но было в его университетах что-то такое, о чем он либо случайно и невнятно проговаривался, либо наглухо умалчивал. И теперь, вспоминая эти его скупые оговорки и читая некоторые мемуары, я вижу: в 43—44-х годах, между первым и вторым сроком, и позже, уже в лагере, органы НКВД несколько раз заставили Петра работать на них, и в результате пострадали люди.

Мне неизвестно, как это началось, сколько длилось и до какой степени Петр шел на это сотрудничество. Прошу только присяжных учесть, что Большой террор ломал людей куда более крепких, чем этот юноша. А чтобы немножко напомнить, как это делалось, вот эпизод. Пете шестнадцать лет. Он сидит со взрослыми в камере, битком набитой людьми. Нестерпимо душно. Камера объявляет голодовку. Четверых, в том числе и Петю, выдергивают на расправу: кто инициатор?

«Я пытался объяснить, что никаких инициаторов нет, просто в камере невыносимые условия. Меня еще раз ударили и, не добившись ответа, поволокли в соседнюю комнату под крик начальства:

– Сейчас после рубашки язык развяжется!

В соседней комнате на меня напялили брезентовую рубаху, длиной больше моего роста, с длинными рукавами; свалили на пол лицом вниз; рукава связали на спине, завернули руки за спину; соединили их с подолом рубашки; прицепили этот узел к веревке, которая проходила через блок, привешенный к потолку… И, пиная ногами по ребрам, начали небольшими рывками подтягивать меня вверх. Сначала я прогнулся, живот еще оставался на полу. Было безумно больно. В тот момент, когда я отрывался от пола, я потерял сознание… Процедуру с подтягиванием повторили еще два раза».

Я не оправдываю Петю. Я и не обвиняю его. Вина, по-моему, все-таки не на тех, кто ломался, а на тех, кто ломал.

Высказывается предположение, что в диссидентском движении КГБ использовал Петра, по старой памяти, в качестве провокатора.

Почему-то вспоминается одна из почтительных историй о Сталине. Будто смотрел он в который-то раз во МХАТе «Дни Турбиных», и вот, посреди представления, стал к нему торопливо пробираться через амфитеатр какой-то военный. Зал замер, актеры невольно понизили голоса. Военный что-то горячо зашептал в наклоненное ухо нахмуренного вождя. И в напряженной тишине раздалось:

– Не вытэкает.

Вот и мне хочется повторить эту резолюцию по поводу возможного Петиного провокаторства в андроповские времена: нет, не вытекает. Это документально доказано новейшими разысканиями ребят из «Мемориала», и Володи Буковского, и Лени Петровского, в партийных архивах. А вытекает совсем другое.

3

О Натане Эйдельмане друзья шутили: «Бывало, чуть кто-нибудь в ста шагах пошепчет в сторону: “Пушкин”, как Натан тут же и встрепенется: “Что Пушкин? Где Пушкин? Почему Пушкин?” – и не сходя с места прочтет лекцию о какой-нибудь тайне из жизни А. С.».

Вот так и я о Пете скажу. Только ухо его было настроено не на Пушкина, а на Сталина, причем давно, с первого же года после ареста. И он не то что не любил Сталина, он его ненавидел люто, лично, всегда. В Петином счете к усатому людоеду первым пунктом стоял расстрел отца, а затем и собственные семнадцать лет неволи, каторги, унижений, включая и «сотрудничество».

В 1956 году, собрав семью (мать, жену с дочерью, жениного деда) и получив предложение от властей поселиться в Москве, Петр селиться не решился и выбрал подмосковный Подольск, и там они жили в коммунальной барачной комнате впятером. Лишь в 1957 году, когда Кремль официально и громогласно реабилитировал командарма И. Э. Якира, они переехали в Москву, окончательно убедившись, что Сталина разоблачили не на шутку, и началась новая жизнь Петра Якира.

Они получили компенсацию за погибшего командарма, двухкомнатную квартиру, вдова – персональную пенсию, а Петр – полную возможность устраивать жизнь по собственному желанию.

Чего же пожелал тридцатичетырехлетний мученик ГУЛАГа с семью классами образования и профессией «ученик токаря»?

Он имел аудиенцию у министра высшего образования, где и выразил это свое желание: поступить в Историко-архивный институт на очное отделение. «Хорошо, – сказал министр, – я вас зачислю без экзаменов. Но учиться будете сами».

И, к изумлению желторотых первокурсников призыва 1957 года, среди них явился матерый каторжник, с потрясающей биографией, черноглазый, энергичный, неотразимо обаятельный и жадный до жизни и ученья.

Тогда многие знакомые выразили недоумение: ведь можно было подобрать что-нибудь более хлебное и перспективное, нежели архивное дело. Он отвечал: «Я должен».

Потому что он не только начинал новую жизнь – он брал реванш у старой. Очистить имя отца от сталинской грязи. Воссоздать возможно более полную картину злодеяний тирана с присными его, предъявить общий счет, включая свой. Ну и, конечно, добрать у жизни все, чего был лишен.