Эрвин Штриттматтер - Чудодей Страница 43

Кто-то нежно похлопал его по спине.

— Ну как? Премия пока еще никому не отдана!

Пастушка одернула платье, подошла к ближайшему кусту и села на траву. Станислаус не спеша шагнул вслед и запечатлел на пастушке свой поцелуй. Некоторое время оба сидели молча, не глядя друг на друга. Нежный поцелуй прохожего юноши, видимо, не очень взволновал девушку. Станислаус вздохнул. Барон Альфонс и все добрые духи любви покинули его… Он вспомнил Марлен. Девушка раздергивала травинку.

— Ждешь, видно, своего вознаграждения, а?

Станислаус кивнул.

— Не слишком ты торопился.

Он бросился целовать ее, как собачонка хватает хвостик колбасы, который у нее отбирают. Девушка, охваченная жалостью, прильнула к нему долгим великодушным поцелуем. Это был, несомненно, чудо-поцелуй, и Станислаус благоговейно отдался ему. Поцелуй, словно большая спелая ягода клубники! Опять оба сидели некоторое время молча. Девушка напевала сквозь зубы. Все кружилось в глазах у Станислауса. Она взяла его руку и положила к себе на прогретое солнцем бедро. Она поняла, кто перед ней.

— Вот тут рука твоя может лежать, а больше я ничего не позволю.

Станислаус повиновался. Его рука была робкой и нежной, как голубка, начинающая новую руладу. Он опять поцеловал пастушку. Ей нравилось его послушание.

— А если ты передвинешь руку с того места, где она лежит?

— Что тогда? — спросил он.

— А ты попробуй!

— Ты меня в конце концов укусишь!

— Я не хочу, чтобы ты так плохо думал обо мне.

Он попробовал, и за это она укрыла его уголком неба.

Все дрожало в Станислаусе, когда он поздним вечером шел по булыжным мостовым города. Смотрите, люди, вот идет Станислаус! Державный завоеватель в стране любви! Один его взгляд — и девушки трепещут, как цветы под летним ветром. Он не видел серых стен ночлежного дома «К родине».

— Более сумасшедшего парня мне еще не приходилось встречать, — сказал хозяин ночлежки. Станислаус проспал ночь на скамье в маленьком палисаднике перед домом.

— Видно, знатно набрался вшей? Платить все равно будешь.

Станислаус смахнул с себя бархат росы, умылся и отдал свой утренний суп бородатому бродяге.

Счастье, точно невидимая птица иволга, летело впереди него. Уже в третьей пекарне он получил работу.

— Старший подмастерье заболел.

Станислаус пожелал старшему подмастерью легкой и долгой болезни.

До деревни, где жила его девушка, было четыре часа ходу. Четыре часа туда и четыре обратно составят восемь часов, и два часа на любовь — всего десять. Одной ночи на десять часов, истраченных на путешествие и любовь, не хватило бы. Да он и не мог бы стоять у печи после бессонной ночи, вдобавок еще измочаленный ходьбой. Оставалось одно — сделать воскресенье праздником любви.

Он написал письмо: «Мие Клаус в деревню Вильгельмсталь». Слова его бушевали, как горячий весенний ветер. «Ты была цветком в траве, а я мотыльком. Счастливым мотыльком, ибо солнце для него не заходит». На обороте почтового листка он написал стихотворение:

«Я по тропинке шел.Чудный цветок нашел.Робко журчал родник.О, сладкий миг!

Смех серебристый твойСердца смутил покой.К твоим губам я приник,О, сладкий миг!

Руку мою взяла,К счастью меня привела.Как этот мир велик!О, сладкий миг!

Это пишет на радость тебе твой возлюбленный

Станислаус Бюднер».

Новый хозяин Станислауса отнюдь не принадлежал к числу изысканно любезных людей. Рот у него был такой, как будто этот человек всю свою жизнь играл на кларнете. Крупинками соли падали его слова на мягкую, как воск, душу влюбленного Станислауса.

— Мне было бы очень интересно знать, о чем это вечно думает такая залетная птаха, как ты? Завтра, верно, я найду в булке твои шлепанцы.

Станислаус обливался потом, вынимал из печи белые хлебцы, обрызгивал их водой и бросал в стоящую рядом плетеную корзину. Руки его так и мелькали в воздухе. Он состязался с печью на быстроту, но несколько дней печь выходила из этого состязания победительницей. Она выплевывала коричневые, излишне коричневые хлебцы. Даже пастору из того города, где девушки благоухают, как дикие розы, они показались бы пережаренными. Только в субботу Станислаус победил печь в состязании на быстроту. В воскресенье, в полдень, он собрался в путь. Хозяин с беспокойством наблюдал за его приготовлениями.

— Ты, надеюсь, не думаешь, что старший подмастерье уже выздоровел?

Он выплатил Станислаусу кругленькие пятнадцать марок за неделю работы. Иволга, птица счастья, по-прежнему пела на дорогах Станислауса.

— Завелась, видно, бабенка у тебя где-нибудь поблизости? — В словах хозяина был яд.

— Здесь у меня возлюбленная есть, невеста. — Станислаус гордо пустил в воздух облачко табачного дыма.

— Ну, тогда все в порядке. Уж она тебе поможет быстро превратить твои пять талеров в мелочь. — Губы на землисто-сером лице хозяина дернулись в пренебрежительной усмешке.

У Станислауса чесались руки, ему очень хотелось отлупить этого ядовитого верблюда, но именно теперь больше чем когда-либо рекомендовалось проявить смирение. Ну мог ли он позволить себе снова потерять работу? Его смирение служило любви. Любовь — она-то, пожалуй, была неплохим богом.

Ленивый полдень воскресного дня. Станислаус топал в своих тяжелых башмаках по деревне, разыскивая нужный ему дом. На улице ни души. В тени кустов шевелились куры. На берегу пруда стояли дети и кнутами хлестали зеленую илистую воду. На церковной крыше с башенками мерцал зной. Вокруг кладбищенских крестов порхали бабочки. Все было спокойно и буднично, только в сердце у Станислауса предчувствие радости прыгало, точно кузнечик, из одного предсердия в другое. Он вспомнил о своей трубке. Голубые облачка, завиваясь, рассеивались в солнечной тишине. Перед трактиром стояли ясли для лошадей проезжих возчиков. Вокруг яслей толпились молодые парни в рубашках без пиджаков, загорелые, краснощекие. Все говорили сразу и пели. На яслях сидела девушка и болтала босыми ногами. Станислаус увидел только ноги, и сердце у него екнуло. Парни повернулись к воскресному путнику. Между ними сидела Миа. Колени у Станислауса обмякли.

— Ступай, Миа, помоги ему тащить его трубку, — крикнул, насмешничая, один из парней. — Ха-ха, вот так трубка! Петух с церковной крыши может спокойно бросать туда свой помет.

Миа смотрела вверх, на окна трактира, будто не узнавая Станислауса.

— Имею честь представить: граф Сморкачиус, — крикнул другой парень.

Компания загоготала.

Станислаус бросился в рощицу у околицы. Трубка барона Альфонса погасла. Крупные слезы капали на ее мундштук. Ну кто бы мог подумать!

Нет такого горя, которого не смягчил бы сон. Станислаус, точно упрямое дитя, уснул под зеленым переплетом ветвей. На его редкой бороденке какая-то летняя муха стряхивала пыльцу со своих крылышек. Из кармана клетчатого пиджака большого мальчугана рядом с растаявшей плиткой шоколада выглядывала смуглая физиономия барона Альфонса с бородкой клинышком.

Что за упорная муха! Станислаус хлопнул себя по верхней губе. Ему удалось схватить назойливую жужжалку, и в полусне он растер ее между большим и указательным пальцами. Сколько крылышек у этого слепня! Он проснулся с намерением рассмотреть чудо-муху. Но то была не муха, а стебелек метелки. Его держала в руке Миа. Солнце блестело сквозь листву. Мир любви во всем своем сиянии простерся перед Станислаусом.

Они сидели на лесной полянке. Миа плавила его горе жаркими поцелуями.

— Я могла бы многое рассказать тебе. Всю мою жизнь. Ты бы только широко раскрывал глаза от удивления или плакал. — Она положила свои ноги к нему на колени.

— Рассказывай!

— Это шоколад торчит у тебя из кармана пиджака или мне только кажется?

Он протянул ей шоколад. Миа пальцем извлекла из бумаги растаявшее лакомство.

— Это все очень грустно, — сказала она, причмокивая. — И самое смешное — у меня было два отца. Они были друзьями и по ночам оба сразу приходили к моей матери. Такие вещи тебе еще не приходилось слышать?

— Нет! — Он погладил Миу по голове.

— Они так и остались друзьями. Оба были важные чиновники в финансовом управлении. Они поочередно водили меня гулять раз в неделю. Они покупали мне ленты в косы и вообще все, что я хотела. Иногда они ссорились. Это бывало, когда месяц подходил к концу. «Что, — говорил один, — разве в прошлом месяце не я платил?» А другой говорил: «Нет, смотри: вот расписка».

Надо тебе знать, что мама моя была красавица. Она так кружила головы обоим, что, случалось, в один какой-нибудь месяц платили оба, а третий, которого я звала папой, говорил тогда: «Опять мы с тобой добились своего!»