Александр Иванченко - Монограмма Страница 43

В Самьютта-Никайе (раздел Типитаки Палийского канона буддизма) встречается интересное толкование Пратитьясамутпады. Закон Зависимого Происхождения интерпретируется здесь в терминах этики и развивает моральный аспект учения Будды.

Страдание (дуккха) ведет к вере (саддха); вера ведет к вдохновению (бодрости, веселости, памоджджа); вдохновение ведет к радости (пити); радость ведет к спокойствию (пассаддхи); спокойствие ведет к счастью (блаженству, сукха); счастье ведет к сосредоточенности (самадхи); сосредоточенность ведет к знанию истинного (ятхабхутанънянадассана); знание истинного ведет к отвращению (ниббида); отвращение ведет к непривязанности (вирага); непривязанность ведет к освобождению (вимутти); освобождение ведет к угасанию страстей (кхае няна), то есть архатству. В этом последовательном психологическом ряду человек осознает необходимость страдания, ибо оно ведет к Освобождению и святости.

Все фазы Пратитъясамутпады являются феноменами одной и той же иллюзии, иллюзии «эго», отдельного «я», индивидуального бывания. Преодолев эту иллюзию, мы выходим за пределы круга, в который заключили себя сами, и понимаем, что ничто не может существовать только в себе и для себя, что каждая отдельная форма бывания — это вся вселенная, отраженная в капле воды, и что значение всякой единичной формы может быть обнаружено лишь в ее отношении к целому — капли воды к океану.

В момент, когда индивидуум начинает сознавать эту онтологическую универсальность, он прекращает идентифицировать себя с границами своего индивидуального опыта, с пределами своего индивидуального воплощения и сливается с океаном Единого, в котором различия между настоящим, прошлым и будущим больше не существует. Страх прекращается, бесконечное согласие и гармония наполняют его сердце, неведение иссякает.

Эти бесстрашие и просветленность есть характерные качества Бодхисаттвы, который, будучи свободным от иллюзии рождения и смерти, нисходит в страждущие миры сансары для того, чтобы возвестить существам благую весть спасения, конечного Освобождения, от уз кармического рабства.

Первые изображения Колеса жизни были найдены в пещерах Аджанты (Индия). Западные исследователи вначале ошибочно приняли Бхавачакру за астрономический символ, круг зодиака с двенадцатью вписанными в него созвездиями.

Как передает традиция, впервые изобразил Колесо сансары сам Будда, выложив его на камне зернышками риса, когда наставлял своих учеников на рисовом поле. Введение живописных деталей в Бхавачакру приписывается великому индийскому философу Нагарджуне (XI век н. э.). Эти детали Колеса жизни, однако, не изобретены им, а введены из различных буддийских сутр и поучений, где они рассеяны в форме метафор и аллегорий.

Вся Бхавачакра, символизирующая бесконечный круговорот становления (сансару), удерживается в клыках и когтях свирепого чудовища, которое олицетворяет собой отвратительность привязанности к существованию (тришну), страсть к быванию и Время.

Над Колесом парит, застыв в блаженной улыбке Араханта, Будда, в позе лотоса, правая рука в мудре Победителя — символ того, что он вышел из круга существования, находится вне его.

Внутри каждой локи Колеса жизни тонким белым абрисом очерчена замочная скважина без ключа. Ключ к дверям из каждого мира сансары, то есть к спасению из него, — это познание тройственного закона бытия: аничча — дуккха — анатта — все преходяще, мучительно, нереально (лишено «я»).

Это понимание есть три смертельных удара по кармической цепи, три зубца ключа, отворяющего врата Бессмертия.

№ 104. Лида обязана Насте жизнью. Два года назад, летом, она вышла ненадолго в магазин, Настю оставила дома. Марина Васильевна уехала на неделю к Але.

С вечера теснило сердце, кружилась голова. Лида шла по теневой стороне улицы и с улыбкой думала о Насте, как-то вдруг увидела ее всю, складывающую на полу свои невидимые кубики, напевающую романс. Вышла на солнечную сторону. Стояла жара, июнь. Искрил вдалеке трамвай. Вдруг сделалась страшная духота, поднялся ветер, пыль, тополиный мятущийся пух в волосы, глаза. При переходе через перекресток сердце еще больше сдавилось, поплыла голова, и Лида насилу добежала, как в воде, уже на красный свет, до газона и опустилась в сугроб пуха. Ей казалось, что она летит в бездонный узкий колодец — быстро и легко. Вдруг падение замедлилось, все тело как бы расплавилось, растеклось в бесформенную массу, а затем внезапно застыло, как яичница, и начало плавать, как бы подвешенное на пружинящих нитях, в этом колодце, не стукаясь о стенки, не достигнув дна. Стала цепляться, безрукая, за скользкий сруб, выбираться на свет. Очнулась, услышала какие-то громкие голоса (больше женские), все гомонили, что-то кричали, тревожно сигналила машина «скорой помощи». Что-то подъехало к самой голове. «Задавили кого-то, не меня, — равнодушно подумала она. — Ну и пусть, здесь у меня никого нет…» К себе ничего не относила, для других, о других, были крики, звуки. «С кем-то другим это случилось, — думалось. — С ними со всеми, не со мной».

Затем опять стала падать в колодец, еще стремительнее, глубже, резиновые нити бесконечно натянулись и вдруг, напряженные до предела, перестали растягиваться — и выбросили ее вверх. Она выплыла — не выплыла, а вылилась из своего тела, как проткнутая глазунья, и, прозрачная и неземная, как облако, стала плавать под потолком. Она держалась за лампочку, за лепнину, чтобы не упасть, и смотрела вниз. Видела какую-то белую комнату с блестящими предметами, работу врачей над чьим-то безжизненным телом, чью-то жалкую, запачканную зеленью, кофточку, упавшую со стула, голубенькие, со стертыми каблуками, босоножки с комочками подследников.

Вдруг врачи разогнулись над тем безжизненным, что лежало на столе, и она узнала свое тело, маленькое, худое, с россыпью родинок под грудью, оно позвало ее, и ее охватила болезненная неприязнь к этому телу, к этим неизживаемым родинкам, к тому, что надо опять возвращаться в него, в них, быть снова им, ими.

Темное и влажное, как плюш, другое облако вдруг появилось в конце комнаты над окном и поплыло к ней, и она, белое и прозрачное облако, с радостью двинулась навстречу ему, другому, захотела его.

«Нет, мама! Нет!!» — вдруг услышала она страшный, достающий до звезд голос Насти и испугалась. Голос был облаком.

Она услышала его так ясно, как если бы Настя была рядом, в ней, ей самой, как будто бы она сама была этим криком. Она стала отчаянно бороться с этим поглощающим ее белизну, растворяющим ее в своей темноте темным облаком, убегая от него, прячась в себя-другую. Куда же от него скрыться? В свое тело! Она вошла в него, как в масло. И тотчас черное облако оставило ее, растворилось, распалось в хлопья, и она, белое облако, слилась со своим телом, стала им и опять полюбила его.

Стоящая на том конце узкой трубы, в солнечном свету, Настя испуганно глядела на нее, прижав к груди Степу. Свет погас — и опять темнота, мрак — с ватными звуками, стерильными запахами, но красной неутолимой жаждой в этой темноте. Цвет жажды накалился добела — и она снова провалилась в не-себя.

Выкарабкивалась трудно, медленно, пыталась дотянуться руками до того пятна света, в котором была Настя, в котором, она знала, уже снятся сны, есть страх, слышатся запахи и в котором ты — уже со всеми, с живыми. Только бы дойти до нее, этой поляны в густом пасмурном лесу, сорвать цветок, пожевать травинку, испить росы. Жажда… Когда дошла до поляны, приснился сон, стало везде больно, ощутила сердце, горло. Молодой чернобровый доктор с бисеринками пота на лбу стоял над ней и улыбался.

После узнала, что была в клинической смерти пятнадцать минут, увидела свою выцветшую кофточку в пятнах травяной зелени, все вспомнила. Когда вышла из больницы, оказалось, что в тот день Настя действительно громко, на весь дом, кричала и звала маму — и тарабанила в закрытую дверь. Сидевший в тот момент на площадке Кирпищиков подтвердил это. Да и другие соседи слышали тоже. Крик ребенка был столь неистов и ужасен, что пришлось сломать дверной замок. Самое удивительное, что, как только отворили двери (этому времени соответствовало возвращение Лиды в полосу света), Настя тотчас перестала кричать и спокойно ушла в свою комнату.

— Ну и, девчонка, чего блажишь-то? — смущенно почесываясь, сказал Кирпищиков, примеряя выломанный замок. — Мамка где?

— Скоро придет, — серьезно сказала Настя. — Я уже позвала ее.

МЕДИТАЦИЯ НА БХАВАЧАКРЕ. Йогин всегда носит в своем сердце память о Бхавачакре, Колесе Становления, твердое знание о зле существования в сансаре, и сострадает всем существам. Он произносит священную мантру «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ», распространяя ее благодать на все шесть миров сансары. Садхака (ученик) в своей медитации направляет разум последовательно на каждую из шести лок, произнося один из священных слогов шестисложной мантры, — и проникает всю эту область состраданием; и в то же время садхака остро сознает неудовлетворительность существования в данной локе, не стремится к бытию в ней, отвращает ее от себя. Поэтому сказано, что если ученик произносит эту священную мантру с чистым сердцем, то это не только принесет блаженство существам, живущим в шести локах, но в то же время закроет для него врата перерождения во всех этих областях, ибо все, что пробуждает наше сострадание, теряет одновременно свою привлекательность для нас. То, от чего мы желаем освободить других, не может больше быть объектом наших домогательств: страдание других, искренне осознанное нами, становится нашим страданием.