Иэн Бэнкс - Чистый продукт. В поисках идеального виски Страница 43

– Ну как, – спрашиваю Дейва, когда тот вытаскивает из багажника сумку, – я не очень раздражался?

– Бывало и хуже. Например, в Глазго, когда ты чуть не вырвал пульт управления из автоматического светофора.

– Значит, – жизнерадостно заключаю я, – раздражался, но не так сильно.

– Разумеется, не так сильно.

Сочтя за лучшее не продолжать, сердечно прощаюсь с мистером Маккартни, влезаю в загнанный «Ягуар» и мчусь домой, в солнечный Файф.

10. Добро пожаловать в страну непуганых волынщиков

Эпоха «Порше». Собственно, эпоха «Порше 911». У нас голубой «Порше 964» модели «Каррера 4», кабриолет, с номерным знаком, начинающимся на букву К, так что ему сейчас около десяти лет. Цифра 4 показывает, что у него все четыре колеса ведущие. Это не значит, что он внедорожник, просто от этого у маленького паршивца лучше сцепляемость колес при мокрой дороге; таким образом конструкторы пытаются приструнить виляние хвостом, дурная слава о котором преследует «Порше 911» с шестидесятых годов, потому что мотор у него не там, где следует: висит на корме у задних колес.

С откинутым верхом в «Порше 911» ехать неудобно, все скрипит, тарахтит, тебя подбрасывает, как на ухабах. На самом деле в нем довольно шумно и с опущенным верхом, но тогда в нем еще и темно, и тесно до клаустрофобии, но верх мы почти никогда не поднимаем, разве что выехали в солнечную погоду, а потом хлынул дождь. Однако вопреки ожиданиям этот автомобиль оказывает на водителя успокоительное действие и лояльно относится к ограничениям скорости: хотя чуть ли не визжит от счастья на скоростях трехзначных чисел с убранным верхом, он и при гораздо более низких скоростях вполне доволен жизнью.

Машины, довольные жизнью: в защиту антропоморфизма

Все дело тут, очевидно, в нашем восприятии, в нашем комфорте: когда мы говорим, что машина на определенной скорости довольна жизнью, мы просто хотим сказать, что сами довольны теми ощущениями, которые испытываем, управляя автомобилем при этой скорости и учитывая предыдущий опыт вождения. Исходя из того, как автомобиль проявляет (в самом широком смысле) свой норов, мы и относимся к нему как к живому существу, хотя прекрасно знаем, что это не так. Уверенность, с которой мы приписываем эмоциональные состояния автомобилям и другим транспортным средствам, зиждется просто на нашем знании тех параметров, при которых автомобиль, в силу конструктивных решений, так себя ведет.

Здесь необходима некая степень механической сопричастности: даже не самый лучший водитель испытывает своего рода дискомфорт, слыша, что мотор работает на слишком больших оборотах; аналогичным образом, когда автомобилист чувствует, что движок «мурлычет» и машина «довольна жизнью», его ощущения свидетельствуют о том, что автомобиль работает именно так, как предусмотрено конструкторами для данных условий.

Поэтому, когда мчишься в открытом «Порше 911» так, что ветер гудит в ушах и треплет волосы сильнее допустимого, особенно если испытываешь это долгое время, – именно ощущение, что тебя третирует воздушная струя, заставляет жать на газ, соперничая с силами природы.

Таким автомобилем и нужно управлять в соперничестве с силами природы, бесполезно соревноваться разве что с ливнем (хотя благодаря воздействию той же воздушной струи можно ехать с откинутым верхом и при этом оставаться сухим. Пока не остановишься у светофора. Тут-то уж вымокнешь до нитки). Тем не менее одна из самых больших загадок в жизни автомобилиста – почему такое огромное количество людей в солнечные дни не откидывает мягкий верх своей машины?

Да, и не только в знойные дни. Самое большое удовольствие откидной верх дает в прекрасный безоблачный, свежий и солнечный зимний день. Потребуется уличная одежда, шапка и, может быть, перчатки, возможно, потребуется даже включить отопление, но сама радость от того, что ты на природе, над головой у тебя синее небо и тебе никуда, ни к кому не надо спешить, несомненно, стоит того, чтобы ее испытать, пусть даже со стороны ты порой выглядишь чудаковато.

Еще более тонкая штука: при езде в «Порше 911» начинаешь ценить многое из того, на что прежде не обращал внимания: проезд вдоль стен, под мостами и по тоннелям. Все эти твердые поверхности отражают шум двигателя (он, как вы помните, у вас за спиной, так что машина оставляет шум сзади, а не прорывается сквозь него, в отличие от машин с передним расположением мотора), а шум от него – это нечто: басовый металлический стук, напоминающий секстет из почти не приглушенных пневматических дрелей.

В следующей поездке заручусь помощью представителя островной расы… Кен Маклауд как раз таков: уроженец острова Льюис (Lewis), входящего в архипелаг Внешних Гебридских островов, известных также под собирательным именем Лонг-Айленд – «Длинный остров». Особенность этого без сомнения романтичного архипелага состоит в том, что местное население вынуждено круглый год вести борьбу за выживание и идти на компромиссы с природой. Предки Кена – родом с острова Скай (Skye) и из «материковой» деревушки Лохкэ́ррон (Lochcarron). Сам Кен Маклауд рос в многодетной семье на острове Льюис, но в шестидесятые его отца, проповедника Свободной пресвитерианской церкви, перевели в Гринок. Для Кена это переселение оказалось куда более тяжелым, чем для меня (примерно в то же время) – переезд из Файфа в Гурок. Мы всего лишь перебрались примерно за семьдесят миль – от одного побережья к другому, через центральный промышленный район Шотландии. А для семьи Маклаудов, особенно для детей, расставание с Льюисом, с его первозданным, чистым атлантическим побережьем, и знакомство с Гриноком, загазованным и шумным, с многоквартирными домами и портовыми кранами, было равносильно переезду в другую страну, если не на другую планету.

Познакомились мы в гринокской средней школе. Кен был соредактором школьного журнала и прослышал, что я пишу рассказы (подозреваю, что меня заложил Лэс). По моей версии, у меня образовался свободный урок, и я валялся на травянистом склоне близ школьного стадиона, наблюдая, как старшеклассницы играют в теннис. Тут передо мной откуда ни возьмись появился Маклауд, в больших шипованных ботинках и толстых твидовых брюках, подпоясанных кожаным ремнем, будто позаимствованным у водолаза. Я сдвинул солнцезащитные очки на лоб, вздернул брови и спросил:

– М-м-м?

– Ты, говорят, рассказы пишешь, – сказал он нараспев.

– Ну как бы да, – холодно процедил я (а сам подумал: «Интересно, во что еще втравил меня этот негодяй Макфарлан?»).

– А для школьного альманаха можешь написать?

– Не вопрос, – ответил я, опустил очки и перекатился набок, чтобы смотреть мимо него или хотя бы делать вид, что наблюдение за старшеклассницами требует моего полного внимания.

Рассказ я написал, но поскольку в нем были малость ругательные слова, соредактор Кена, а по совместительству учитель, заартачился, и мой опус отвергли. Но я в ту пору мог написать сколько угодно таких юморесок, так что отказ не стал для меня серьезным ударом.

(Кен рассказывает совершенно другую версию нашего знакомства, одним из ее достоинств является правдивость. При этом я в ней выгляжу довольно неприглядно, а потому не стану обременять вас подробностями.)

Потом мы с Кеном подружились на почве любви к научной фантастике и сочинительству. Центральное место в нашем общении занимал обмен всякими историями и идеями для романов, помимо этого я каждую пятницу первым делом пересказывал Кену сюжет вчерашнего выпуска «Монти Пайтон», потому что у них дома не было телевизора. Маленькая община кальвинистов, проповедником в которой был отец Кена, придерживалась таких строгих правил, что хоть плачь. Когда-то я без злого умысла дал карикатурное изображение взглядов этой секты на театр, кино и телевидение как на воплощение зла, но в реальности дело обстоит не столь примитивно.

В основе такого отношения лежит пуританское отрицание драмы, которая в глазах свободной пресвитерианской церкви ассоциируется с отвратительным непотребством (уместно вспомнить, какими скабрезными могли быть пьесы в эпоху между царствованиями Иакова VI и Карла II). Для классики делается исключение, хотя распространяется ли оно на близкое знакомство с Шекспиром, который не гнушается такими выражениями, как «лежать между девичьих ног» [51], – трудно сказать. Целомудренные произведения фактологического характера совершенно не возбраняются, но из-за того, что мы видим очень мало документальных произведений на сцене и еще меньше – в массовом кинопрокате, и театр, и кино не приветствуются. Радио – еще куда ни шло, а вот телевидение доверия не внушает. (Невольно задаюсь чисто теоретическим вопросом: не пользуется ли современное телевидение чуть большей благосклонностью? Ведь в наши дни нежелательную сцену можно удалить с экрана, щелкнув кнопкой на пульте, тогда как во времена, о которых я веду речь, для переключения на другую программу требовалось одним скачком пересечь комнату и покрутить ручку настройки, или стукнуть кулаком по кнопке механической установки канала, или выдернуть вилку из розетки, то есть потратить больше времени. С другой стороны, в то время и Пятого канала не было.) Книги не возбраняются, а наоборот, пользуются уважением, даже романы, разумеется, без пошлости (опять эта династия Стюартов; непристойные романы 1600-х годов – ай-ай-ай!). Пение в церкви разрешено, только без аккомпанемента. Суббота соблюдается чрезвычайно строго; никаких прогулок, только в церковь и обратно (и не по дороге с живописным пейзажем) и никакого чтения светской литературы.