Габриэль Маркес - Сто лет одиночества Страница 43

Супружеская жизнь молодых едва не оборвалась на исходе третьего месяца, когда Аурелиано Второй, желая умилостивить Петру Котес, подарил ей ее собственный портрет в одеянии королевы Мадагаскара. Фернанда, узнав об этом, сложила в сундуки свадебные дары и, ни с кем не попрощавшись, уехала из Макондо. Аурелиано Второй настиг ее на дороге через низину. Приложив массу стараний и надавав обещаний вести себя хорошо, он уговорил жену вернуться домой и бросил любовницу.

Петра Котес, уверенная в своей неотразимости, не выказывала ни малейшего беспокойства. Она сделала из него мужчину. Он был малый ребенок, бредивший сказками и не знавший жизни, когда она выманила его из комнаты Мелькиадеса и определила ему место в мире. По природе своей он был скрытен и нелюдим, склонен к созерцательности и одиночеству, а она сумела сотворить совсем другого человека – жизнелюбивого, сердечного, участливого, и открыла ему радости бытия, привила вкус к застолью и трате денег, вылепив из него такого мужчину, о котором мечтала с юности. Он женился, как рано или поздно женятся сыновья. И побоялся заранее сообщить о своем намерении. Стал вести себя как дитя, осыпая ее незаслуженными упреками и притворяясь обиженным, чтобы Петра Котес сама нашла повод порвать с ним. Однажды, когда Аурелиано Второй отругал ее без причины, она и бровью не повела, а затем резюмировала, точно и кратко:

– Не шуми, – сказала она. – Просто ты хочешь жениться на королеве.

Аурелиано Второй, смутившись, изобразил яростное возмущение, заявил, что его оскорбляют и не понимают, и перестал к ней ходить. Петра Котес, ни на миг не теряя удивительного хладнокровия хищника, замершего в засаде, слушала, как на свадьбе играет музыка и взрываются петарды, как гуляет и буйствует подвыпивший люд, словно все это было лишь очередным кутежом Аурелиано Второго. Тем, кто выражал ей сочувствие, она отвечала спокойной улыбкой.

– Не волнуйтесь, – говорила она. – Королевам без меня не обойтись.

Соседке, которая принесла ей заговоренные свечи, чтобы зажечь перед портретом бывшего любовника, она сказала с загадочной уверенностью:

– Единственная свеча, которая заставит его вернуться, всегда горит.

Как она и предвидела, Аурелиано Второй вернулся к ней тотчас по прошествии медового месяца. Он привел с собой своих всегдашних приятелей и бродячего фотографа и принес платье с замаранной кровью горностаевой мантией, которая была на Фернанде во время карнавала. В разгар пирушки он нарядил Петру Котес королевой, провозгласил ее абсолютной и пожизненной владычицей Мадагаскара, а позже раздарил фотографии друзьям. Петра Котес не только приняла участие в фарсе, но даже искренне пожалела своего милого, подумав, как он, бедный, робеет, если выдумал такой затейливый способ примирения. В семь вечера она – как была, в королевских одеждах, – пригрела его в постели. Двух месяцев не прошло после его свадьбы, но ей сразу стало ясно, что у молодых далеко не все ладится на брачном ложе, и отмщение доставило ей несказанное удовлетворение. Однако через два дня, когда Аурелиано Второй вместо того, чтобы явиться снова, прислал доверенного человека с целью оговорить условия, на которых произойдет разрыв их отношений, Петра Котес поняла, что еще придется запастись немалым терпением, ибо он, кажется, был готов принести себя в жертву показной добропорядочности. Но и тут она себе не изменила. Покорно смирилась с судьбой, чем лишь укрепила общее мнение о себе как о бедной брошенной женщине, хранившей в качестве воспоминания об Аурелиано Втором только пару лаковых ботинок, в которых, как он сам всегда говорил, ему хотелось бы лечь в гроб. Она запрятала ботинки, обернув их тряпкой, на дно сундука и снова приготовилась хладнокровно и терпеливо ждать.

– Рано или поздно ему надо будет вернуться, – говорила она себе. – Хотя бы для того, чтобы надеть эти ботинки.

Ей не пришлось долго испытывать свое терпение. Сказать по правде, Аурелиано Второй в первую же брачную ночь понял, что возвратится к Петре Котес гораздо раньше, чем возникнет необходимость надеть лаковые ботинки. Фернанда мало годилась для мирской жизни. Она родилась и выросла за тысячу километров от моря, в сумрачном городке, по каменным мостовым которого еще катились, гремя в глухие призрачные ночи, кареты вице-королей. К шести вечера с тридцати двух колоколен несся звон по усопшим. В господском доме, облицованном могильными плитами, никогда не бывало солнца. Свежий воздух тихо умирал в ветвях кипарисов у дома, на блеклых гардинах спален, среди пышных тубероз в саду. Для Фернанды до того, как она стала зрелой девицей, проявления внешнего мира ограничивались нудными упражнениями на фортепьяно, которые в соседнем доме из года в год долбил кто-то, по непонятной прихоти не отдыхавший в часы сиесты. В покоях своей больной матери, желто-зеленой в грязном отсвете витражей, она слушала трескотню нескончаемых бездушных гамм и думала, что это – музыка того, внешнего мира, а она день-деньской сидит здесь и плетет из пальмовых ветвей надгробные венки. У матери к пяти вечера поднималась температура, и ее начинали одолевать воспоминания о прошлой роскошной жизни. В раннем детстве Фернанда увидела одной лунной ночью прекрасную женщину в белом, спешившую по саду к часовне. Девочку очень взволновало это видение потому, что ей показалось, будто она сама и есть эта женщина, только двадцатью годами старше. «Ты видела свою прабабушку, королеву, – сказала ей мать, захлебываясь от кашля. – Она умерла, отравившись ароматом тубероз, которые срезала для букета». С годами Фернанда достигла возраста своей молодой прабабушки, но стала забывать о призрачной женщине своего детства, и мать упрекала ее за такую забывчивость.

– Мы невероятно богаты и могущественны, – говорила больная. – Когда-нибудь и ты станешь королевой.

Фернанда верила, хотя они садились за огромный стол, накрытый льняной скатертью и уставленный серебряной посудой, только для того, чтобы выпить по чашке жидкого сладкого шоколада и съесть по булочке. До самой свадьбы она грезила о сказочном королевстве, хотя ее отец, дон Фернандо, должен был заложить дом, чтобы купить приданое дочери. Мечты не были вызваны ни простодушием, ни манией величия. Так родители воспитали дочь. Ей вспоминалось, как впервые, много лет назад, она села на золотой горшок с фамильным гербом. Впервые она выехала из дому двенадцати лет в карете, запряженной цугом, чтобы проехать два квартала до монастыря. Девочки из монастырской школы очень удивились, что ее посадили отдельно от них на стул с высокой спинкой и что даже на переменах она к ним не приближалась. «Ей не положено, – объясняли монахини. – Она будет королевой». И ученицы верили, ибо уже тогда Фернанда была такой красивой, благовоспитанной и скромной, каких тут не видывали. Через восемь лет, когда она научилась слагать стихи по-латыни, играть на клавикордах, беседовать о соколиной охоте с благородными кабальеро и догмах христианства с архиепископами, рассуждать о государственных делах с иностранными правителями и о делах Божьих с Папой, ей пришлось вернуться в родительский дом плести погребальные венки. Потому что дом был пусти гол. Остались только столы, кровати, канделябры да серебряный сервиз, так как все остальное было уже распродано, чтобы оплатить ее образование. Мать скончалась от страшного жара в пять часов вечера. Отец, дон Фернандо, одетый в черное, с крахмальным воротничком и золотой цепочкой поперек груди выдавал дочери по понедельникам серебряную монетку на домашние расходы и забирал погребальные венки, сделанные на прошлой неделе. Большую часть дня он сидел запершись в кабинете, а в тех редких случаях, когда выходил на улицу, возвращался к шести, чтобы успеть пойти к мессе вместе с дочерью. У Фернанды никогда не было близких друзей. Она ничего не знала о войнах, терзавших страну. Она всегда слушала упражнения на фортепьяно в три часа дня. Она уже начинала прощаться со своими мечтами стать королевой, когда входную дверь потрясли два громких удара и порог переступил видный и церемонный офицер, у которого на щеке красовался шрам, а на груди – золотая медаль. Он заперся с отцом в кабинете. Через два часа отец пришел к ней в комнату. «Собирайся, – сказал он. – Тебе предстоит дальняя дорога». Вот так она и попала в Макондо. Но там одним резким толчком жизнь свалила Фернанду в грязь и горечь, отчего долгие годы родители так оберегали ее.

Вернувшись после карнавала домой, она заперлась в своей комнате и принялась рыдать, не обращая внимания на мольбы и объяснения дона Фернандо, старавшегося смягчить боль неслыханного оскорбления. Она дала себе обет до смерти не покидать свою спальню, когда вдруг явился Аурелиано Второй предложить ей руку и сердце. Судьба их снова свела, причем самым непостижимым образом, так как, не помня себя от унижения, рассвирепев от стыда, Фернанда наговорила ему про себя таких небылиц, что ее никто не сыскал бы вовек. Единственные достоверные данные, которыми располагал Аурелиано Второй, отправляясь на поиски, были, во-первых, ее произношение уроженки степных областей и, во-вторых, ее умение плести траурные венки на продажу. Он искал без отдыха и роздыха. С той же остервенелой отвагой, с какой Хосе Аркадио Буэндия перебирался через горы, чтобы основать Макондо, с той же слепой амбицией, с какой полковник Аурелиано Буэндия затевал свои бесполезные войны, и с тем же безрассудным упорством, с каким Урсула билась за выживание своего семейства, искал Аурелиано Второй Фернанду, не останавливаясь ни перед чем. Он расспрашивал, где живет женщина, самая красивая на свете, и все матери вели его к своим дочерям. Он блуждал в тумане скользящих предположений, во времени, предназначенном для забвения, в лабиринтах разочарований. Он пересек желтую равнину, где мысли отзывались многократным эхом и отчаяние рождало зловещие видения. По прошествии ряда бесплодных недель он попал в незнакомый город, где все колокола звонили по усопшим. Хотя он никогда не видел эти дома и никто ему их не описывал, он сразу узнал стены, трухлявые, как тленные кости, гнилые деревянные балконы под саваном плесени и, наконец, прибитую к одной двери карточку с почти смытой дождями и самой печальной на свете надписью: «Здесь продаются похоронные венки». С этой минуты и до промозглого утра, когда Фернанда решилась оставить дом на попечение настоятельницы монастыря, монахини спешно шили для нее приданое, укладывали в шесть сундуков канделябры, серебряный сервиз и золотой горшок, а также бесчисленные и никому не нужные осколки разбитого вдребезги рода, на два века запоздавшего со своим исчезновением. Дон Фернандо отклонил приглашение сопровождать дочь. Обещал приехать позже, когда разделается со всеми обязательствами, и с той самой минуты, как благословил ее, снова заперся в своем кабинете и стал писать ей короткие письма на бумаге с темными виньетками и фамильным гербом, письма, ставшие первой формой человеческого общения между Фернандой и отцом за всю их жизнь. Для нее день отъезда означил дату ее истинного рождения. Для Аурелиано Второго это было одновременно и началом и концом его счастья.