Тони Хендра - Отец Джо Страница 43

У кого бы я ни спрашивал, все советовали одно — если я хочу достичь подобных высот, я должен слушать. Слушать на любом уровне: на уровне слова эмоции, намерения другого или других. Полностью раскрыться и не составлять ничего заранее, специально. Слушать, а потом отвечать только на то, что услышал. Если действовать таким образом, ошибиться невозможно. Импровизация это не только способ развлечения, это еще и процесс, содержащий в самом себе конечную цель, способ познания, схватывания сути другого человека, реальности его существования, частички истины, которую ты вроде бы и знал, но открыл для себя только теперь.

Вот почему удачная импровизация веселит, преображает, просвещает и обновляет.

В тот первый вечер после окончания съемок я и в самом деле развеселился и преобразился, хотя до просвещения и обновления дело пока не дошло. Я играл всего в двух коротеньких эпизодах, да и роль у меня была второстепенная, но оба раза происходило нечто замечательное, а все благодаря нехитрому совету: слушать.

Я размышлял над этим, и вдруг в закоулках памяти вспыхнула мысль: ведь отец Джо еще двадцать лет назад сказал мне то же самое!

Единственный способ познать Бога, другого человека — слушать. Слушая, проникаешь в суть другого, преодолевая его и собственные стены; слушая, начинаешь понимать, а это первое упражнение на пути к любви.

«Ведь мы, дорогой мой, никогда не слышим друг друга. Мы улавливаем лишь толику того, что нам говорят. Знаешь, в какой-то мере это даже чудесно. Ведь ты каждый раз слышишь что-то совершенно неожиданное».

Мы должны слушать, потому что так часто ошибаемся в своей уверенности. Когда в нашей голове, в этой палате шумных дебатов принимается резолюция, она никогда не бывает абсолютно правильной, чаще это правота половинчатая. Единственный способ приблизиться к истине — раскрыться и слушать, не замутняя процесс предвзятыми мнениями, не делая скоропалительных выводов.

Нечего и говорить о том, что я обнаружил удивительные параллели между высказываниями отцов импровизации и тем, что говорил мне отец Джо. Между городом под названием «Сэконд Сити» и Городом Господа.

Но как же редко я слушал! Каждый раз общаясь с другим человеческим существом, я вооружался предвзятыми суждениями о ком или о чем бы то ни было и стремился первым вылить их на собеседника Да, Нью-Йорк — город, где никто никого не слушает.

И теперь все эти годы, что прошли с той поры, как отец Джо сказал мне кое-что, вдруг мгновенно, с поразительной точностью вписались в мою жизнь. Возможно, я не обращал внимания на источник огромных возможностей, к которому когда-то обращался при первой же необходимости, но который со временем просто-напросто перестал слушать.

На следующий день съемок все повторилось, на третий — тоже То, что я понял, оказалось верным, я продолжал слушать, и поток объединяющей нас силы продолжал течь, наша игра принимала очертания и форму. Чем дальше, тем сильнее разгоралась моя уже погасшая вера в драгоценность смеха, в чудесный процесс, в результате которого смех рождался, в серые ландшафты, откуда его можно было извлечь — если только слушать. У меня поубавилось стремления разделаться с самим собой: поначалу я отложил эту идею, а через некоторое время и вовсе о ней забыл.

Так что, думаю, я могу сказать — по сравнению с теми, кто заявляет о том же, но без всяких на то прав, — что в какой-то мере рок-н-ролл спас мне жизнь. По крайней мере, рок-н-ролл в исполнении «Спайнел Тэп».[54]

Глава четырнадцатая

— Знаешь, дорогой мой, мне кажется, этот сатирик в тебе немного похож на тебя-монаха. У обоих довольно смутное видение мира, и оба пытаются что-то по этому поводу предпринять.

— Спасибо, отец Джо! Я вроде как уже слышал об этом, да только забыл Contemptus mundi. У нас обоих презрение к миру.

— И с-с-снова ты ошибаешься, сын мой. Contemptus вовсе не означает «презрение». Это «отстраненность». Скажи мне, вот ты отстранен от того, что пародируешь?

— Теперь — да. Теперь я безработный.

Дело происходило за две недели до Пасхи, шел 1984 год — год, имевший некоторое значение для меня-сатирика. Мы снова прогуливались под могучими бенедиктинскими дубами Квэра, где гуляли, когда я был еще молод, а отец Джо еще не стар. Пучки серо-зеленых листьев брызгами облепили толстые ветви-руки, под морщинистой кожей которых, как мне все еще казалось, медленно сокращались бугры мышц. Сквозь сучковатые, совсем не величественные арки проглядывал неспокойный, угрюмый Солент, своими серыми, стальными и угольно-черными цветами напоминавший школьную форму.

Вытянутое лицо осталось таким же — грубоватым, с глубокими складками, — но все еще без морщин. Казалось, отец Джо нисколько не изменился — ни в плане физическом, ни в каком другом. Когда я увидел его впервые, я не мог определить, сколько ему лет; если бы наша первая встреча произошла сейчас, я бы оказался в таком же затруднении. Пятьдесят? Восемьдесят? (Вообще-то, семьдесят пять.) Чувствовалась некоторая скованность в движениях, но ступни обутых в сандалии ног оставались такими же плоскими, с носками, вывернутыми наружу, как у Астерикса. Я сказал ему об этом. Отец Джо захихикал.

— Обожаю Астерикса! Так бы и читал про него день и ночь!

— А в Квэре что, читают комиксы?

— Боже ты мой, да у нас теперь есть беспроводной интернет. И н-н-наушники.

При упоминании последних я сразу бросил взгляд на уши отца Джо — они стали совсем стариковскими. Неужели старики и в самом деле усыхают везде, кроме ушей? Во всяком случае теперь уши отца Джо казались вдвое больше, а мочки напоминали велосипедные брызговики.

Я не виделся с отцом Джо вот уже четыре года — еще никогда мы не расставались на такой долгий срок. Во второй половине семидесятых я снова стал наведываться в Квэр, приезжая раз-два в год. Неловкость, которую я вначале испытывал, работая в «Пасквиле», куда-то делась. В моих приездах было немного от сыновней обязанности, но по мере того как Нью-Йорк, этот город, не способствовавший поддержанию жизни, вверг меня в суматошную жизнь на два берега, к тому же начался мой пост-«пасквильный» период «свободного художника» — оба этих фактора обычно смешивались в ванной моей Элейн, за чем следовали счета на сотни долларов — отец Джо стал также и моим маленьким секретом, тем, чем никто другой похвастать не мог. Другим приходилось совершенствовать себя, покупая книги. Я же обладал собственным Махариши, собственным Лао-Цзы во плоти.

Мы совершали приятную прогулку, каждый раз говоря об одном и том же. Можно сказать, беседа протекала по двум параллельным дорожкам, которые в самом деле не пересекались. Я говорил о своих бесчисленных проектах, о книге, телепередаче, фильме, сценарий к которому писал в Париже, о планах в отношении нового юмористического журнала… Я не был уверен, понимает ли отец Джо, вникает ли в то, о чем я рассказываю, но чувствовал, что это не имеет значения: похоже, он был доволен уже тем, что слышит отдаленный рокот моей деятельности.

Сам же отец Джо — хотя и знал, с какой неприязнью, а то и равнодушием я относился к Церкви теперь — болтал без умолку о своем старинном приятеле Господе, причем без всякого смущения, и в его разговорах не было того увещевательного, чуть ли не миссионерского тона, каким грешат некоторые набожные люди, разговаривая с людьми, набожности лишенными. Его болтовня не вызывала у меня раздражения, как это случалось когда-то. Но я и не внимал всему тому, что говорил отец Джо. Просто я чувствовал, что рядом с ним очищаюсь, что мне становится покойнее. Может, я и от мира сего, но ничто не могло перекрыть мощный поток монастырского покоя. Мы достигли определенного равновесия, не продвигаясь вперед, но и не отступая, — святой и циник, идущие рука об руку.

Однако в этот свой приезд я искал не равновесия и не утешительных бесед. Мне нужно было то, что я не мог найти нигде больше, а уж тем более в Нью-Йорке. Мне нужен был Духовник. Психоаналитик, который бы отличал хорошее от дурного. Тот, кто бы говорил, в то время как я бы слушал.

Мне хотелось скинуть накопившийся груз с плеч. Мне нужен был совет, я нуждался в утешении, в направлении, в… впрочем, я еще не знал, в чем именно. Я готов был остаться в Квэре столько, сколько потребуется.

Главной причиной моего приезда стала моя недавняя задумка — британский комедийный сериал под названием «Вылитый портрет».[55]

В шоу-бизнесе, равно как в браке или внешней политике, действует такое правило: вы снова и снова напарываетесь на одни и те же ошибки. Плохо то, что эту уже знакомую ошибку вы не видите до последнего — пока, собственно, не совершите ее.

Еще в бытность работы в «Пасквиле» я познакомился с двумя замечательными карикатуристами — британцами Роджером Ло и Питером Флаком (Сами себя они называли «Фло и Лак», тем самым еще больше вводя в заблуждение работодателей, которые и так уже недоумевали по поводу загадочного, похожего на женское имя «Ло».) Их фирменным знаком были скульптуры из материала, очень похожего на детский пластилин — карикатуристы лепили грубоватых, но смешных персонажей в натуральную величину, используя в качестве моделей сильных и знаменитых мира сего; скульптуры потом одевали, устанавливали и снимали в каком-нибудь скандальном антураже.