Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2002 Страница 43

Мишень обстрела — государство — предстает в виде чудища обла, озорна и лаяй, плавает в непроглядном умственном тумане. Самые авангардные знаменосцы свободы изъясняются о нем с марксистской прямотой и даже еще прямее: орудие подавления. Но если в марксизме оно — орудие подавления одного класса другим, то здесь — орган подавления общества в целом со всеми его стратами. Встает множество недоуменных вопросов: кто конкретно осуществляет подавление? «Власть», «Кремль», Президент? И если государство и общество — ярые враги, то зачем вообще оно, государство, нужно, кто его выдумал? Ведь даже основоположники марксизма оставляли за ним полезные и необходимые гражданские функции. У наших же либералов какой-то анархистский, а не либеральный взгляд на феномен государства. Однако несообразность появляется уже оттого, что этот принципиальный антиэтатистский негативизм распространяется только на Россию, даже и демократическую, и каким-то образом совершенно не затрагивает государство на Западе, которое принимается само собой как вполне уместный и благодетельный институт. Где тут собака зарыта, мыслящая таким эксклюзивным образом публика объяснить не спешит.

У либералов есть одна сознательная, признанная в качестве основополагающей идея, но она как джинн, выпущенный из бутылки, способна творить невероятные чудеса, при том, что на первый взгляд от нее не приходится ожидать каких-либо угроз. Напротив, казалось бы, свободы и права человека (что в данном случае одно и то же), получившие фундамент в упомянутой международной «Декларации» 1948 года, имеют свою законную область, свой существеннейший raison d’кtre в общественном бытии человека. Однако беда пришла, откуда не ждали. Сделавшись предметом культа, эта вроде бы самая неидеологичная из всех возможных идей оказалась источником новой тотальной идеологии. Свобода, как всякое относительное начало, став абсолютным, «отвлеченным началом», по законам утопии нарушает естественный порядок вещей и устанавливает диктаторский режим. На свой лад здесь осуществился парадокс, выраженный в словах Шигалева из «Бесов»: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом».

Диалектическая логика такова. Свобода и права человека выступают ведущим импульсом мысли и действия в условиях диктатуры и политического гнета, как это было при советском коммунистическом режиме. Узнику позволительно сосредоточиваться на мысли о воле; гражданину подобает радеть о судьбах свободы в своей стране и, в конце концов, бороться за нее. Но вот победа одержана, оковы тяжкие пали, темницы рухнули, можно ожидать, что человек отныне сосредоточится на положительном смысле, на содержательном предмете, ради которого среди прочих мотивов он этой свободы добивался, поскольку свобода — не цель, а лишь средство человеческого существования.

Но что происходит в действительности? Получивший неограниченные права принцип свободы переливается за границы политического пространства, где он уже проявил себя, и начинает хозяйничать в доминионах культуры и морали. Выпущенная на простор идея свободы не может питаться только рогатками и препонами политической несвободы, хотя и не перестает их повсюду выискивать. Рассвобождение как мотив всех помыслов и действий теряет свое адекватное содержание и превращается в манию раскрепощения, которое освобождает человека не от утеснительных уз, а от скреп, не от оков, а от опор, державших на себе в течение двух тысячелетий общественное и личное бытие человека. Абсолютная свобода, отрезанная от прискучившей современному сознанию троицы «Истины, Добра и Красоты», становится ненасытным Молохом, но и дамокловым мечом: жрец свободы Гюнтер Грасс объявил, что лучше террористы, чем государство — западное, между прочим! Алчность земного абсолюта ненасытима и смертоносна. Между тем экспансия самодвижущейся идеи — это и есть свидетельство, что мы имеем дело с тотальной идеологией, которая не терпит рядом с собой никаких других смыслов; ей требуется не меньше, чем весь мир, а тем самым — и постоянное подтверждение своего триумфа над ним за счет подчинения, то есть сокрушения все новых и новых жизненных устоев и норм, которые формировались на основе христианства и классического наследия культуры. Но разрушение нормы есть утверждение аномальности. И вот мы воочию наблюдаем, как вырвавшийся на простор в последние десять лет новый либерализм под видом абсолютного прогрессизма производит на российской земле коренной переворот в основах человеческого общежития и самом человеческом типе. В высшей степени странно, но такого низменного идеала, какой нам принесло господство свободы, подвергшее остракизму само это слово «идеал», человечество еще не видело. Оба варианта «нового человека», проектируемых двумя предыдущими тотальными идеологиями, по взрывной силе новому образчику не годятся в подметки. Даже пугающая «белокурая бестия» при всем акцентировании в ней природно-животной стихии отливает все же неким героическим сверхчеловеческим отблеском. А уж что до «строителя коммунизма», то его моральный кодекс есть просто гуманистический атеистический список с христианской морали с ее установкой на самопожертвование и самосовершенствование. Отбросив идеологический антураж, мы обнаружим в подобных «строителях» замечательных представителей человеческого рода. В крайнем случае мы найдем тут действие героического «люциферизма», в то время как формируемый идейным импульсом «прав и свобод» новый человеческий тип (а это, как мы наблюдаем, убийца, рэкетир, аферист и во всех случаях сексуальный маньяк) оказывается продуктом разлагающегося «ариманства», короче — мутантом. Ибо, освободившись от стесняющих смыслов и истин, которые возвышали хомо сапиенса над животным миром, это существо приближается к некоему химерическому зверочеловеку, склонному к кровожадности и к маниакальности по части седьмой заповеди. Недаром — вы заметили?! — из первоначальной формулы борьбы «за права и достоинство человека» второе понятие все время куда-то улетучивается вопреки тому, что оно стоит на видном месте в либеральном катехизисе — «Декларации прав человека». В антропологии рассвобождения ему не место.

Невербализованность и даже неосознанность идеологии абсолютной свободы не сказывается на грандиозности перемен, которые она вносит в жизнь и сознание. Более того, только не оповещая мир о своих конечных последствиях, она может втереться ему в доверие и одержать над ним победу. Да и у самых пламенных освободителей России не хватит ни беспристрастности, ни воображения, чтобы представить подлинные масштабы своего предприятия.

Вообще нет такой тотальной идеологии, которая не прикрывалась бы ширмой высокопарных идеалов. Роль таковых в новейшем передовом умонастроении играет непререкаемая «защита прав и свобод человека». Однако впервые перед нами претенциозный вызов, столь малоречивый и нерелевантный в отношении истинных своих плодов, впервые на нас движется айсберг с невиданной еще подводной толщей.

«Пресловутые права человека и гражданина, — разгадывал в конце XIX века тайну новых либералов классический либерал Вл. Соловьев, соглашаясь с Жозефом де Местром, — только замаскированное желание как можно менее нести обязанности гражданина»[22]. У новейших либералов желания несравненно масштабнее, нынешний лозунг прав и свобод — грандиозный агитационный плакат, плотная дымовая завеса; все это не сулит нам не только цивилизованного гуманистического государства, но и самбой разрекламированной свободы (выбора). Фокус в том, что, объявляя о «защите прав человека», новая идеология на самом деле глубоко дискриминационна: она занята защитой наступательных новых прав в ущерб имеющимся традиционным, по сути — отвоевыванием прав для империалистической личности, а не сохранением их у личности «смирной», непритязательной. Последняя заинтересована в соблюдении норм, основанных на «естественном праве», или законе (уходящем своими корнями в вечный «божественный закон»), — и этот человеческий тип составляет (пока!) большинство нашего населения, однако идеология прав и свобод озабочена продвижением интересов другой, авангардной его части, потому что хлопочет о замещении, вытеснении норм старого гуманитарного мира кодексом норм аномальных. Если вам разрешено все, то другому остается мало что; если вам предоставляется жить в обществе «продвинутой» морали, то остальные обречены жить в аномальном обществе. Однако пропагандистское обеспечение идеологии «прав и свобод» не позволяет осознать хитрое устройство этой правозащиты, представляя дело перевернутым с ног на голову: так как введение новых свобод утесняет людей старой чувственности, то все голоса в защиту своих, по сути, отбираемых прав изобличаются либеральной жандармерией как голоса «запретителей» и «врагов свободы». Идет культурная, нравственная, а тем самым и антропологическая революция, поскольку новая установка не заменяет отдельные нормы, а отменяет понятие нормы (и ограничения) вообще.