Васко Пратолини - Постоянство разума Страница 43

– Ты с ума сошел! Я-то причем? – заныл он. – Очень рад, что ты наконец нашел девочку для себя одного. Армандо совсем заважничал, Джо просто маменькин сынок, Бенито – сам знаешь, чем кончил, ну и плевать, я плакать не стану. А ты пропадаешь неделями и месяцами. Разве друзья себя так ведут? – Шум мотора заглушал его голос. Я остановил мотоцикл у молочной на виа Витторио. – Что, разве я не привожу «берлогу» в порядок? Не плачу свой взнос? Разве я хожу туда не в те часы, когда у вас другие дела? Разве мешаю вам?

Все во мне кипело от этих разговорчиков. Я глядел на него – все в нем меня отталкивало. Кожаная куртка, узкие синие джинсы, теперь их носят только фашисты и малые ребята, лоснящиеся волосы, лицо совсем бледное, щеки впалые, усы так и не растут, несмотря на все его старания, и вдобавок эти бессмысленные обиды.

Я предложил ему выпить чашку кофе в баре, он взял «капучино».[51]

– Если ты мне не доверяешь, кому же ты тогда доверишься? – сказал он. – Я видел, как вы проезжали по Виа-делла-Спада. В «берлоге», когда я вошел, еще оставался ее запах.

– Ну и как, – спросил я, – выяснил, чем она пахнет?

Все опять складывалось так же, как в те времена, когда я поколотил его из-за Электры, а потом из-за Розарии. Но дело ведь было сейчас в другом. Чего он вмешивается, когда нам с Лори так хорошо, когда все у нас по-честному? Но ведь он мой друг, самый старый из моих друзей, и неужели я вправе срывать на нем дурное настроение?

Я взял его под руку, мы подошли к стеклянной двери, на улице люди ждали троллейбуса.

– Sorry,[52] – сказал я. – Да, она блондинка. Ее зовут Лори. Она не блондинка, а рыжая.

– Красное золото, – сказала он и взглянул на меня печально, униженно. – Нашел волосок на подушке.

– Я тебя познакомлю. Хочешь, отправимся сейчас. Садись, захватим ее, поедем вместе. Она освободится на час, потом должна будет вернуться и работать до полуночи в швейной мастерской театра «Коммунале». В полночь я заеду за ней и отвезу ее домой. Она живет в квартале Рифреди.

– В Рифреди? – удивился он.

– Она там поселилась недавно. Но больше ни слова, не то тебе не о чем будет с ней разговаривать.

Он перешел к обороне – пожал плечами, высвободил свою руку.

– Не хочу вам мешать. – Вышел, хлопнув дверью, и смешался с толпой, намеревавшейся штурмовать подходивший троллейбус.

– Давай вернись, – сказал я ему, когда он уже стоял на площадке троллейбуса. – Вырос до потолка, не знаешь, куда силы девать, а дурачишься, как мальчишка. Ты просто зануда. Что это ты говорил о Бенито?

– С ним хуже, чем с Томми из Иллинойса. Разве не знаешь? Ты же раньше всегда читал газеты. Он удрал в Иностранный легион.

– Врешь!

Троллейбус тронулся, я поехал вслед за ним. Дино повернулся ко мне спиной, показывая, что не желает меня видеть. Подлец, он заставил меня догонять троллейбус, пассажиры уже показывали на меня пальцем. Наконец, после четырех остановок, он сжалился и сошел у Выставки кустарных изделий.

– Я теперь злой. И замерз. Понятно? – Я поставил мотоцикл у тротуара и подтолкнул Дино к ограде выставки. – Выкладывай все.

– Если б тебя друзья интересовали…

– Говори о Бенито. Что ты имел в виду?

– Если б тебя друзья интересовали, – упрямо и придирчиво повторил он, – Бенито бы тебя предупредил. Знаю только, что мать его приходила в клуб, искала нас в баре. Она и у тебя была дома, разве тебе никто не сказал? Искала его. А дней через пять-шесть заявила в квестуру,[53] и вскоре появилась заметка в газете. Смылся потихоньку. Я ее потом случайно встретил.

– Кого? Маму Бенито?

– Кого ж еще? Бенито написал ей из Сиди-бель-Аббеса.[54] Она уже не казалась такой убитой. Я спросил, передавал ли он что-нибудь нам. «Нет», – сказала она. Больше я ничего не спрашивал. И мы распрощались… Ну и Бенито, – добавил он. – Бедные алжирцы! Он их будет током пытать. Перед тем как завести динамо, прочтет им стихи.

Я еще крепче притиснул его к железной решетке ограды. Он стукнулся об нее головой. Неужели Бенито… Острая боль пронзила мне сердце, я замахнулся на Дино, но он схватил меня за руку, вывернул ее, ударил меня коленом в пах, заставив согнуться пополам.

– Ты брось на мне зло срывать! Пользуешься тем, что я тебе пятки лижу. Нет, у меня любовь без взаимности. Я это давно понял, хватит с меня.

Внезапно он обмяк.

– Крепко я тебя двинул? Прости, ради бога! Ну, походи, походи немножко – пройдет.

Нас примирила его тревога, боль улеглась, с ней прошел и гнев.

– Двинул бы тебя посильней – и прощайте, детки, – сказал он, – это похуже электродов.

Мы опять говорим о Бенито.

– Мне тебя жаль, – ноет Дино, стоя у мотоцикла рядом со мной, – ты к нему был привязан. Уверен, и он отвечал тебе тем же.

– А у тебя, как всегда, была любовь без взаимности.

– Разве не так? От тебя и слова-то ласкового не услышишь.

Тут мне вожжа под хвост попала, я повел себя как настоящий «para».[55]

– Ах, ты опять за те же штучки? – Я завел мотор. Дино стоял передо мной на мостовой. Он пожал плечами.

– А что, разве ты находишь время для друзей? У тебя теперь блондинка. Ну что ж, и я теперь погибну, как Бенито, но только на другом пути.

Теперь он казался мне отвратительным. Водянистый, тоскующий взгляд, лицо словно подернуто зеленоватой пленкой. Он протянул руку к моей щеке.

Тут я сказал:

– Нагнись-ка.

Он унизил себя в моих глазах еще больше, чем если б забился в истерике у ограды. Дино оглянулся по сторонам.

– Мы ведь на улице, – прошептал он.

– Нагнись-ка. Что, все еще надеешься услышать от меня что-нибудь ласковое?

Опустив веки, он приблизил ко мне свое лицо. Я плюнул ему в глаза, дал газ и умчался.

26

Чему научился Бенито у своих поэтов? Их жизнь была подчинена идее. Они были солдатами и актерами, дипломатами и ополченцами, крестьянами и инженерами. Лорка и Маяковский – вот имена тех, кого он больше всех любил. Они познали счастье и боль, воспели кровь и розу, небоскребы и оливы, город и море, машины, березу и поле под паром. Они либо пошли под пули, либо убили себя сами. Но что взял он у этих поэтов? Они были из камня, из глины, из стали и в то же время просвечивали насквозь. Они сгорели в огне своей любви к человеку. Как всякое живое существо, для которого собственное постоянство стало смыслом существования, они страдали и неистовствовали, они были полны противоречий, не укладывающихся в обычные мерки истины и справедливости, и несли в себе недостатки, поглощавшие невинность. И мифы, лишающие свободу свободы. Они рухнули под бременем планеты, столкнув ее с мертвой точки и продвинув на шаг в сторону спасения.

Чему он научился у них? Только тому, что он должен был броситься в огонь, где бы тот ни полыхал, и сгореть в нем, как в печи крематория? Теперь я оплакиваю и презираю тебя, Бенито. Ты строил на песке и упал на песок, когда пули раскололи твой череп, словно орех. Иначе и быть не могло. Или ты думаешь, в пустыне, на том месте, где ты упал, родилось дерево? Там устроили привал алжирские партизаны, и по твоей крови хлюпают верблюды. Именно этого ты и добивался?

Я говорил ему: «Нет, я не пойду за тобой. Ты за реванш, как таковой, а не за обновление. Да, да, я тоже кое-чему научился, так и знай. Твой отец был фашистом – не рядовым, а какой-то там персоной, он проиграл и в решительный момент повел себя, как трус. И это огорчило тебя больше всего, потому что ты вынужден был терпеть его, а тем временем он успел привить тебе культ мести. И вот ты мечтаешь о возрождении фашизма, чтобы он воскресил твоего отца и потом снова убил его твоими руками. Что-то в этом роде я вычитал в энциклопедии. У тебя куча комплексов, ты калека».

«Не знаю, – отвечал он. – А может, такой уж я человек: увижу грязь – и готов вылизывать ее языком, чтобы стало чище».

«Но ведь, глотая всякую пакость, ты сам себя отравляешь, – заявлял я. – Мой отец тоже умер фашистом. Правда, он был молод и не занимал никаких высоких постов. Просто он подчинялся тогдашним законам. И мне не нужно отрекаться от него. Он сам похоронил себя под слоем песка, где лежит в своей черной рубахе, Я не считаю это позором для себя, хотя и понимаю, что гордиться тут тоже нечем. Я научился уважать отца и стараюсь быть лучше него, вот и все».

«Потому что тебе это внушили».

«Нет, потому что так нужно, потому что я сам так считаю!» – злился я.

Это происходило на виа Чиркондариа, в его комнате, наполненной табачным дымом и нашими голосами, мы спорили, распаляясь и стараясь перекричать шум экскаватора, выравнивавшего дно Муньоне, по которому должна была пройти дорога от Новоли до Рифреди. Так каждый день мы выбирали по нескольку горстей грунта, все больше сближаясь, и прибавляли по этажу к зданию нашего взаимопонимания, сравнивая свои книги с книгами другого, и открывали, что у нас – одни стремления.