Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти Страница 43

-- Лерочка, хочешь, папа тебе почитает? Я чего-то устала.

Не хочу. Он все время останавливается.

Не буду, не буду. "Вот каким горьким размышлениям о своей судьбе

предавался я в Бразилии". -- Как же тут, подумал я, не остановиться. Только не в Бразилии и не о своей судьбе. -- "И я бывало постоянно твердил, что живу точно на необитаемом острове". -- Вот и мы теперь так, везде. -"Как справедливо покарала меня судьба, когда впоследствии и в самом деле забросила меня на необитаемый остров, и как полезно было бы каждому из нас, сравнивая свое настоящее положение с другим, еще худшим, помнить, что провидение во всякую минуту может совершить обмен и показать нам на опыте, как мы были

счастливы прежде!"

Вот оно!... то, что следует нам (пусть не всем), но повесить плакатом на стену, на лбах, чтоб, глядясь друг в друга, помнить. Я ведь тоже хандрил, метался, но, сказать по правде, никогда не роптал. Чем несказанно удивлял свою мать: "Не понимаю тебя: голый, босый, без работы, без положения, и ничего -- смеешься",-- сама же недоуменно улыбалась. "А на что мне роптать, у меня есть все, почти все. Считай. Я здоров, не урод. У меня Лерочка, жена, любимое дело. Я люблю и любим -- чего еще надо?" -- "Ох, ты и дурак все-таки". -- "Почему? Потому что это у каждого есть?" -- "Вот именно -- в самую точку!" - "Нет, не у каждого".И если теперь вижу какой-то отъятый от нас смысл в этой книге, так вот: смотрите, как все может обернуться. Оглянитесь: вот сын, дочь, муж, жена, мать, дом, дни вашей жизни, ее смысл. Не толчите дни свои в дрязгах, раздорах, жадности, неуступчивости. Что вам делить? Небо, землю, города, версты? Того, чего нет и не будет? Так ли долог мушиный ваш век, чтоб его укорачивать? Помните, у Тургенева говорил старик-дворовый: "Никто бы не сладил с человеком, если бы он себя не заедал". И не хуже его сказал Митрофан: "На нем была одета небрежно заштопанная, прожженная в нескольких местах заплатка". Так берегите ее.

Саша!.. -- радостно возвестилась Анна Львовна, -- я разыскала собкора! Наши правдисты сказали, что это очень отзывчивый, добрый человек. Он обещал сегодня же все разузнать. Фамилия его Буглай, -- и уже вечером, придя к нам, доложила: -- Он мне звонил. Сам! Был у того. Фамилия этого

ученого Потопальский. И вот что он сказал: применять можно и при желтухе! Но не старый, а новый препарат. Завод еще не выпускает его, но он обещал сделать у себя в лаборатории и дать! Видите, Сашенька, вот еще один хороший человек. И нужна выписка из истории болезни. Да, еще важное я забыла сказать! Он говорит, что очищенный препарат безболезненный.

Вы знаете, я боюсь, что они не захотят делать эти уколы. Скажут: не имеем права, принесите разрешение.

Пусть только посмеют! Да мы хоть до минздрава дойдем.

Вот уж там-то, в министеррстве, точно зарубят.

И точно, на другой день я укараулил лечащую, и началось: "А зачем вам выписка? Я должна посоветоваться с заведующей. Она на конференции". Я узнал, где они заседали, и увидел издали до дрожи знакомое красивое лицо Никаноровны. Улыбалась коллеге, снисходительно, как это может делать сильная женщина просто женщине.

А когда закончилось там у них, исчезла куда-то неуловимая Никаноровна, насилу нашел ее в кабинете. Что уж ей было так стараться изображать раздражение -- и само по себе у нее хорошо получалось:

-- Да, мне доложили. -- И каменно замолчала. -- Мы вам

не можем дать выписки. Как?.. Так!.. На руки мы не выдаем, -- уже убирала бумажки под ключ, начала выпрастывать на рукавах пуговицы халата. Но поймите: это последний... -- Я понимаю, -- стянула халат, ловко

вдвинула в него плечики, -- но откуда мы знаем, куда пойдет эта справка? -- Как?.. -- сморнул, словно от удара. -- А куда она может пойти? Я ведь дал Татьяне Михайловне документ. Там написано: это ученый, это утверждено академией наук Украины. -- Ах, откуда мы знаем Украины, не Украины!.. Пусть та организация, в которой работает этот ваш ученый, затребует у нас выписку, и мы с удовольствием вышлем, -- уже спихивала меня с дороги нетерпеливым, опаздывающим к семье взглядом. -- Да поймите же вы: человек делает по доброте, хочет помочь. -- Вот, вот, если уж он так хочет помочь, пусть и затребует, -- переложила сумку из руки в руку, двинулась на меня, вытолкивая, прикрыла дверь. -- Таня!.. -- Значит, вы не дадите?

Не знаю, не знаю... я должна посоветоваться. - Татьяна Михайловна с вами, а вы с кем? -- Это уж мое дело! Утром я вам дам ответ, -- и пошла, пошла, цветастое платье играло, и красиво посаженная на плечи голова даже затылком давала понять мне всю силу презрения.

Когда я вернулся после разговора с заведующей, Тамара обрадовала:

-- Лерочка спрашивает про школу: "Мама, а я пойду?" Как же ты пойдешь, говорю. И она заплакала. Саша... Саша...-- тем совсем новым жалобным голосом, когда самой уж не справиться, -- что же мне ей сказать?

Тупо глядел я в шершавую желтую стену, в темную линию, переламывающую ее под прямым углом в серый асфальт. Звякала посуда в соседнем окне, голоса судомоек весело (конец дня) чирикали над нами, и прерывистое дыхание перемежало его. Как тяжелой трамбовкой накатывалось из комнаты.

-- Лерочка просит октябрятскую звездочку. Ведь ей не дали в школе тогда, забыли, болела. Она меня все время спрашивает. Ты можешь купить звездочку? В киоске их продают. И учебники... Позвони Нине Афанасьевне, попроси, она хорошая, она сделает... просыпается!.. -- и, смахнув, затерев к ушам

слезы, оттолкнулась назад. -- Доченька!.. поспала? Ну, давай посидим, подышим.

Головенку мне видно было, темно-каштанные волосы, но уже без живого блеска -- солнца давно не знали, лишь подушку колтунную. И другие я вспоминал. Те, что пахли всегда гиацинтами, горьковато-сладко, тельно нежно. Как блестели они даже в сумрачной нашей берлоге на Кировском. Поскрипывали, промытые, крепкие, звонкие, будто проволочки. Наклонилась мама к тебе, гладила, улыбалась, посматривала в окно. И, закинув голову, взглянула и ты. И не ты. Тусклой щелочкой, мутно блеснувшей в синевато-буром, чужом. Только правый грустно глядел. Называла мама тебя, трехдневную, помидориной. Потом яблоком. А когда-то, в университете, изучая французский, смеялась, что галлы величают картошку "помм де терр" -- земляное яблоко. Вот теперь лицо твое стало такое.

Ранним утром гнало меня к вам, но уже по-другому: не штыком холодя меж лопаток -- насадив на горящее жало. На трамвайных стеклах наклеен кленовый желтый листок и на нем дата -- 2 сентября, начало учебного года. Да, второго, а на первом (так уж выпало) занежилось календарное воскресенье, добавило ребятне лишний летний денек. "Ах, черт! -- споткнулся у входа в больницу. -- Как же выписка? Ведь сегодня же воскресенье. -- Постоял, пошел, бормоча: -- Какая тварь... каждый день дорог, а она -- завтра, а сама знала, что выходной". За конторой, на дорожках, обегающих клумбу, в теплой рани, еще по-летнему тихой, янтарной, ни души. И впервые с тобой и уже не с тобой говорил я вслух на ходу:

Доченька!.. Лерочка, не уходи... не уходи от нас с мамой. Оттуда не возвращаются. Оттуда не возвращаются!.. Прости нас за все, если б ты могла приходить к нам... хоть раз в месяц, в год... доченька, не уходи! Лерочка, если мы с мамой не можем, сделай хоть ты!..

Папа, ты звездочку нам принес? Ты был в школе?

Нет... -- виновато понурился у окна: когда же мне было, в ночь ушел от вас, а теперь раннее утро. Но сегодня же принесу!..

Завтракать!.. -- бодро прозвенел в дверях юный голос пожилой сестры. -А это, мамочка, вам... -- вторую тарелку поставила. И два беловатых кофея, стянутых в круглых берегах, как ледком, липкой пленкой.

Ты туда и не смотришь: на завтрак, на обед и на ужин у тебя "Робинзон Крузо". Не сожрали его вовремя людоеды, так дожевывай ты. Отошел к своей скамейке и увидел, как спешит другой папа к другому окну. И в авоське, как в мотне бредня, отливают на солнце апельсины, бананы, яблоки. И соминая морда ананаса с зелеными усами запуталась там. Да, ломилась в те годы осень в палатки, лотки арбузами, дынями, сливами, персиками -- всем, что мы так любили. Но роскошные натюрморты эти лишь отражались в моих глазах, как в стеклах трамваев.

А мои все читали. Что ж сидеть, Тамара просила съездить к гомеопату, может, даст чего-то от печени, очищающее. Дверь открыла старушка, потом на звонок выглянул сам врач, удивленно: один, без ребенка? Коридор, стулья -приемная, довоенная. Молодая женщина с трехлетним мальчонкой ждала приема. "Мама... -- так знакомо, наивно задирал к ней славное личико, -- а чего дохир скажет?" -- "Посмотрит тебя". -- "Мама, а дохир больно не сделает?" -"Нет, он добрый, -- а сама напряженно глядит в стену. "Он скажет: диатез, да, мама?"

Диатез? Пригляделся: на лице пятна, расчесы. " Вы калину не пробовали?" -- показал, что и я когда-то был родитель. " Ох, все уже было! И пили, и купали, и заваривали калиновые ветки. Вот теперь последняя надежда".

Последняя... И вдруг ни с того, ни с сего, глухо в пол: "А теперь дочь моя... умирает". Отпрянула женщина -- с ужасом, сына прижала, но вовремя распахнулась пред ней дверь, заторопилась, избегая глазами меня.