Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака Страница 43

— А Дубов?

— Дубов не демонстрирует эмоций. Операторы морщились и стенали: пиво кончилось. Помощник обрадовался и передал им ящик пива вместе с журналисткой.

Мы наблюдали за гонкой: два парусника, как в балете, скользили навстречу друг другу, кружились, разворачивались, ускользали, Дубов объяснял Лене правила, Маша болела «за наших», я наслаждалась видом леса и запахом воды. Когда танец закончился, то катер, каких всего два в Европе, помчал нас прочь на озерную гладь — через протоку в бывшей демидовской плотине. Нас доставили к берегу, берег с воды казался диким, но тут же из–за кустов высыпали молодчики в белых рубашках, в отутюженных черных брюках. Нас взяли в кольцо, наши передвижения отслеживались по радиопереговорным устройствам. Помощник вернулся на катер, мы сели в дубовский джип — квадратный, бронированный. Салон напомнил мне спальный вагон — мягкий, как говорили в моем детстве. Переговорные устройства не унимались: «Первый, первый, восьмой направляется к вам, третий отъехал…» Казалось, мы стоим на переезде, где диспетчерская перекличка управляет десятком поездов. Когда выбрались на шоссе и когда покатили мимо полей, динамики успокоились. Стало слышно: Дубов говорит о младшей дочери.

— …Три года в Англии, сейчас ей семь, по–английски болтает лучше, чем по–русски. Жена с ней круглый год. Их сюда и не тянет. Девочка уже ездит верхом.

— Их учат на пони? — Дубов не слышит, у Маши слишком тихий голос.

Я вступаю с преподавательской дикцией:

— Вы хотите, чтоб она стала англичанкой? Не скучаете по ребенку?

Дубов и бровью не ведет, он рассказывает Лене, как катал над озером принцессу. На вертолете. На прошлой регате.

— Она от наших масштабов была в шоке.

Вспоминаю: с его старшей дочерью, вернее с зятем, был связан криминальный скандал. Заказное убийство. Зря я спросила про англичанку, — он просто спрятал, увез от этого младшую дочь. Пытаюсь исправиться:

— Извините, я не расслышала, откуда была принцесса…

Дубов не слышит меня, как не слышал московскую журналистку. Он говорит, словно прокладывает трубопроводы. Через Чечню, Степашина, НДР и лоббистов в Государственной Думе. Инвестиции, экспорт, контракты… От кондиционера веет холодом. Обнимаю Машу и думаю, о чем буду писать. Повесть о женских обидах? исповедь мухи в супе? Я погружаюсь, надо мной десять лет, я не вижу, не слышу сквозь эту толщу. Но меня подхватывают локаторы: «Восьмой прибыл, все чисто…» Подъезжаем к кирпичной ограде, здесь снова мальчики в отутюженных брюках. Нас «ведут» через ворота, сначала одни, потом другие, в конце концов мы оказываемся на территории обычной турбазы. Здесь все знакомо, как в родном пионерском лагере: деревянные корпуса, заржавевшие качели. Из–за кустов дышит озеро. Дубов оправдывается перед Леней — не дошли руки, недавно купил, скоро все это снесут и построят… Вот и наш номер — три кровати, крахмальные наволочки. Березы в окнах.

— Леня, идем купаться?

— Без меня. Я в бильярд… Зачем вас взял? Да дурак потому что. Совсем забыл, что ты писатель. Сейчас приедет зам премьер–министра России. Может, ты к этому как–нибудь отнесешься?

— Ладно. Маша, пошли купаться!

Мы заплутали в поисках выхода, здесь все холлы и переходы похожи, всюду советский обкомовский шик: медвежьи шкуры, чеканка, хрусталь светильников. В просторной гостиной я обнаруживаю сервированный стол и выход к озеру. Оно плещется у крыльца. Глаза упиваются зеленью. Лес у озера, и лес в озере… Здесь нельзя не испытывать счастья. Я плыву. Маша рядом. В воде просыпается совесть.

— Ладно, Маша, не будем подводить папу.

Мокрые и босые, мы пробегаем через банкетный зал, здесь еще пусто, я прихватываю с блюда маслину и чувствую чей–то взгляд: на парадной лестнице стоит мужчина с умным лицом. Он мне подмигивает. Он из свиты зам премьера, это ясно, но я ему улыбаюсь. И подмигиваю. Вдруг мы вместе учились. Стояли в очереди в Большой…

103

Обед обслуживают простые женщины с красными лицами и полными руками. Мы с Машей устроились на камчатке, подальше от Дубова, Леня вздохнул, но сел с нами: мы снова что–то нарушили. За столом человек двадцать пять, каждый, кто может, вспоминает встречи с Ельциным: «Я тогда как раз на комсомоле… Ты в профсоюзах?… Витек из органов…»

Я бы тоже могла блеснуть. Рассказать, как делали докторскую Березовскому. Сейчас мало кому интересна докторская, тогда мало кого интересовал Березовский. Галка смешно его передразнивала:

— Зашел в институт финансов. Это ф-фантастика! Какие там женщины… Какие флюиды! Только ф-французский парфюм! И все фирменное…

Я занималась оформлением кандидатской, Юрик Яковлев оформлением Бориной докторской, мы «пересекались» на кухне у Ганиных. Я была заинтригована тем, как пишется чужая докторская, и вникала в работу Юрика до деталей, до мелочей. После триумфальной защиты он подарил мне книжку с автографом: ласковой надписью и неразборчивой подписью. У книжки два автора, второй автограф я не взяла и теперь обманываю знакомых, что именно эта подпись Борина.

В дверях появляется необычная женщина, красиво проходит, красиво садится — рядом с Дубовым, на свободный стул. У нее нервное лицо, одухотворенное и независимое, у нее изломанная грация, а повадка спокойная: «Налейте–ка водочки, сейчас будут пельмени». Стопку для водки она держит

изысканно, чуть отпивает, что–то произносит, ее ближнее окружение смеется. Без нее шутили натужно и громко, теперь легко зажужжали.

— Леня, кто это?.. Ясно, жена. А кто, актриса?

— Алкоголичка.

— Это же готовый рассказ, Иринушка! Дарю название — «Каменный хозяин». Он позволяет жене пить?

— Не знаю, мы скоро уехали. Сказали, домой пора. А сами пошли к Фаине.

— К Фаине? Она говорила про премию?

Фаина наказывала: Чмутову про премию ни слова.

104

— Я такой нарцисс, — призналась Фаина мне как–то, — просто возбуждаюсь, когда смотрю на свое тело. А как выскочит прыщик, мне себя жалко до слез.

Она открыла не сразу, очень не сразу:

— Жарко. Я вообще нагишом хожу.

Фаинка в светлой мужской рубашке, застегнутой на одну пуговицу, черные трусики подмигивают сквозь легкую ткань. Острым своим язычком она облизывает вывернутую верхнюю губку и строит Лене глазки — я тут же сгребаю ее в охапку, рядом с Фаинкой я чувствую себя силачкой, просто медведицей:

— Признайся, ты все рассчитала, чтоб мы за дверью томились и гадали, что будет сегодня: трусы или лифчик.

— Ирка, маньячка, я ведь тебя ославлю! По областному каналу! Пусть все знают, что у Горинского жена маньячка!

Я сажусь, укладываю Фаину поперек колен, задираю рубашку:

— Да я просто отшлепаю тебя! И вот это — средство массовой информации? Ленчик, смотри, эта тесемочка в попе называется танго.

Фаинка отбивается, я наседаю, пуговица отлетает, и ее грудки вырываются на свободу.

— Ну, и черт с вами, смотрите! Политическая элита… — Фаинка принимает «плейбойскую» позу. — Хоть бы ребенка постыдились.

Пожалуй, именно так я борюсь с женщинами: обнажаю прием. Леня деланно вскрикивает: «Ах!» — и закрывает глаза руками. Мы с Машей заматываем жертву в рубашку, завязываем рукава, она хохочет:

— Не стыдно тебе, Манюня? Поднять руку на тетю Фаю, зрелую уже в общем–то женщину…

Я протестую:

— Файка, фу… Ты из девочки станешь бабушкой. Усатой еврейкой. Зрелость не для тебя.

— Да я с детства мечтала стать Машиной мамой! Можно сказать, фактически ею была. Давай–давай, развлекайся, опричница. Горинский со страху глаза закрыл, а прессу взяли в заложницы.

Я веселюсь:

— В наложницы. Фуфайка! Мы взяли тебя в наложницы.

— Ну, тогда я спокойна, кусок хлеба мне обеспечен. Развяжите–ка руки, я без рук не управлюсь со всеми сразу… — Фаина крутится перед зеркалом, потом по традиции оглядывает меня. — А ты, Ираида, раздобрела. Везет!

Я понимаю, куда сейчас скатится разговор: я поправилась, потому что не двигалась, я не двигалась, потому что стала писателем. Фаина засмеет меня, это точно. Я срочно ввожу в разговор ее премию, режиссерскую премию, международную премию, премию имени Гете за трехминутный конкурсный сюжет. Я его и не заметила по весне, не раскусила, а Фаинка выиграла конкурс. Сюжет — специя, как и сама Фаина: Пушкин и Гете лезут на свердловскую телевышку, чтоб состязаться, кто дальше плюнет в вечность. Пушкина обозначал Чмутов, его мало показывали, весной это вызвало у меня досаду.

— А кто тебе сказал про премию, Игорек? Я все прокляла, что с ним связалась! Конечно, в январе на телевышку… три дня подряд и без кальсон, отморозил, наверное, самое дорогое… Ирка, вот почему он к тебе не пристает!! Но я сразу предупредила: денег нет, все снимаются просто по дружбе, — если он хочет, я для него тоже что–нибудь сделаю… Фу, какие вы пошлые! Любой промоушен. Я, между прочим, звезда! Звезда на помойке. Никакой от этого радости, одна зависть! Деньги еще не пришли, а все их делят. Оператор, собака, разболтал… Тысяча марок — это моя премия, моя! Я не дам Чмутову ни копейки! Почему я должна делиться? В факсе даже оператор не упомянут. Ну, тут уж придется. Мне надо Мишику в Израиль посылать — вы бы знали, что за общага в этой Хайфе…