Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 13. Запечатленные тайны Страница 43

В случае если закон откроет ворота для лошади в сельское подворье, означает ли это, что все немедленно захотят ее приобрести? Нет, конечно. Лишь единицы людей, сообразуясь с возрастом и обстоятельствами жизни, захотят иметь лошадь. Но такие люди, несомненно, найдутся.

В Нечерноземье с малыми деревеньками, куда мощеных дорог не построено, лошадь, помимо всего прочего (огород, сено, дрова), — единственный транспорт во всякое время года, на котором и хлеб подвезешь из пекарни, и почту, и керосин — соль — спички — мыло, и в больницу человека без проволочек доставишь. Человеку, который в этих «неперспективных» Зименках, Хотьминках, Березовках, Забугорьях и тысячах других селений решился бы держать лошадь, не препятствовать надо, а сказать спасибо.

Да и в тех местах, где урчат постоянно автомобили и тракторы, лошадь в приусадебном хозяйстве — надежное средство облегчить труды себе и соседям. Когда-то еще будут обещанные конструкторами огородные тракторы, а лошадь уже давно «сконструирована». Важно не разучиться ее запрягать.

…Ну а пока суд да дело, мой знакомый старик в Зименках запрягает по утрам ишака. Трогательно и грустно глядеть на его хлопоты.

На зимнее время Сергей Васильевич сшил для ослика овчинную телогрейку, сам смастерил тележку и сбрую. У осла, известно дело, характер строптивый, но старик к нему приспособился. В соседней с Зименками деревеньке Валуево на положении тягловой силы живет еще один ослик. Ослика я видел во дворе Ивана Васильевича Верстунова (деревня Пакушево Рязанской области). Во всех случаях «азиатская животина» помогает сельским жителям заготовить для коровы сено, привезти дрова, вывезти навоз, управиться в огороде. Но не в упрек ли нам эта картина: русский крестьянин на ишаке?

На ишаке в то самое время, когда лошадь находится на положении существа беспризорного и неприкаянного. Здравый смысл требует все поставить на свое место во благо и лошади, и человека, и хозяйства как такового.

 Фото автора. 15 мая 1981 г.

22 июня

«Тот самый длинный день в году с его безоблачной погодой нам выдал общую беду на всех, на все четыре года». Это сказано позже. А в «тот день» мы не знали, не могли знать: все, что принес нам ранний июньский рассвет, продлится долго, продлится — было бы страшно подумать в тот день — четыре года!

И вот уже сорок лет, когда календарь нам покажет в июне две рядом стоящие двойки, немедленно пробуждается память — прямо как лампочку в голове зажигает эта ставшая частью нашей истории, частью судьбы летописная дата 22 июня…

Воспоминания у людей разные. Я помню: на полуслове замолк патефон на крылечке, игравший популярную в предвоенные годы «Загудели, заиграли провода…» Шедшие с поезда люди озабоченно говорили: «Война…» Радио не было. И эти идущие по селу со станции люди остались в памяти вестниками беды. Было это после полудня. И мы не знали тогда, что к этому часу уже много людей полегло, много домов обрушилось, многое уже горело, стонало, захлебывалось кровью, кто-то отстреливался, прорывался к своим, звал на помощь, кто-то осиротел, был изувечен, уже прославлен…

Колесным и пешим ходом война продвигалась хотя и скоро, но все же путь ее сдерживал фронт не жалевших жизни своей людей. А в глубине от границы с первого дня и с первого часа война предстала для многих в образе сеющих смерть самолетов. И даже народная песня это запечатлела: «22 июня ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война»…

Этот снимок я увидел в музее на родине маршала Жукова. Стоявший около снимка седой человек сказал: «Таким я помню 22 июня… Беженцы на дороге, дым, стоны, ржание раненой лошади, плач потерявшейся девочки. А они вот так низко и друг за другом…»

Да, летали они нахально низко, чувствуя безнаказанность. Улетали заправиться, наполнить бомбами люки и нависали опять над дорогами, шедшими на восток от границы.

В июне 41-го невозможно было предположить, что такие вот самолеты со свастикой появятся через год под Воронежем, что я увижу из вырытой ямы убежища молодое лицо немецкого летчика в шлеме, увижу вспученный бомбой бабушкин деревянный домишко и буду держать на ладони еще горячий осколок от бомбы…

В том далеком июне, ожидая тревожных вестей, провожая отцов и братьев на фронт, оклеивая наивными бумажными крестами окна и затемняя их на ночь, мы не знали еще полных размеров беды, не знали, какие жертвы придется нам всем принести, не знали, что день за днем предстоит продержаться четыре невыразимо тяжелых года, что война дойдет до Москвы и до Волги, до Воронежа, до оконечности Крымского полуострова. Это все надо было выстрадать, вытерпеть, превозмочь и в мае обозначить еще одну дату в календаре — счастливую дату нашей Победы.

Близко одна от другой стоят в году эти даты. Красная учит: мужество, выдержка, вера в победу победой венчаются. Июньская дата тоже многому учит. И первая заповедь в этих уроках — бдительность.

Фото из архива В. Пескова. 21 июня 1981 г.

Кузня в Карасихе

(Проселки)

Издали, из-за леса, из-за глинистого бугра, мы услышали характерный стук молотка по металлу.

— Кузня?

— Кузня, — сказал мой спутник, краевед с Волги. И мы почти побежали на знакомые с детства звуки.

Кузня! Деревянный приземистый сруб у ручья. Массивный бревенчатый стан для ковки коней. Запах угля, свежей окалины. И, конечно, пропасть всяких железок, все, чему обязательно полагается быть подле кузни: колеса, старые бороны, сошники, шестеренки, кованый мельничный жернов, трубы, шпоры от старого трактора, неизвестно как попавшая в деревенскую глушь лепешка вагонного буфера.

И тысяча всяких железок помельче. Ими увешан был весь деревянный сруб. Все заботливо собиралось, как видно, многие годы. Такова традиция сельских кузниц, уходящая к тем временам, когда каждый прутик железа был драгоценным.

Это все интересно увидеть было бы даже в музее. И такие музеи старого быта очень важны. Но перед нами была вовсе не мертвая старина.

Мы стояли возле старушки преклонного возраста, однако здоровой, жизнеспособной и, как видно, весьма ценимой в Карасихе.

В широкую дверь виднелась бархатно-черная внутренность кузни. В углу малиновым светом тлел в горне уголь. У наковальни под электрической лампой двое людей плющили замысловатой формы поковку. Работа, судя по разговору и по тому, как кузнец нам кивнул: «Подождите…», была очень спешной. Оказалось, тракторист явился в кузню прямо из борозды. Когда он, бережно завернув в мешковину готовую к новой жизни деталь, умчался в поле на мотоцикле, кузнец неторопливо снял фартук, вытер красной тряпицей пот на лице и вышел из кузни на солнце.

— Извините: сев, горячее время…

Каким же чудом в наше станочно-машинное время уцелела почти первобытная кузня? Сам кузнец, потомственный житель Карасихи Василий Иванович Коротышов, ответил на это просто: «Нужна, потому и стоит. И действует».

Кузнец и потомственный житель Карасихи Василий Коротышов.

Подкова на счастье.

Что нужна — это правда. Карасиха — деревня дальняя и глухая, лежащая по правую сторону от Ветлуги за лесами, логами, за полями ржи, картошки и льна. До мастерских со станками, электросваркой и современной кузницей далеко. Наверно, эта причина в первую очередь заставляла беречь старинную кузню. Случись что в поле с комбайном, сеялкой, трактором — вот она, первая помощь, прямо под боком. Стучитесь в окно кузнеца хоть в полночь — сейчас же возьмется за дело. И в каждом доме деревни есть дело для кузнеца. Кому кастрюлю-самовар-бидон запаять, кому донышко для ведра, кому мотоцикл починить, кому замок, кому тяпку для огорода, обруч на кадку, петли для двери, колодезный ворот, железного петушка на конек крыши — все это быстро и с радостью сделает у своей наковальни Василий Иванович.

Но, пройдясь по деревне, мы поняли: не только эти малые, но насущные нужды сохранили Карасихе кузню. Сам кузнец своим обликом мастера и трудом, своей преданностью деревне хранил тут очень давно зажженный огонь.

Кузне — семьдесят, ему — шестьдесят. Десятилетним мальчишкой он стал приходить сюда — «слушать, как стучат молотки, глядеть, как краснеет железо». И вот «присох» на всю жизнь.

В тринадцать лет Василий Иванович в первый раз увидел велосипед. Только увидел и потрогал его руками, но этого было довольно, чтобы взяться сделать велосипед. И он его сделал. Из дерева. «Шестеренки и цепь выковал из железа. Все остальное — береза, клен, можжевельник». И это не была игрушка на погляденье.

Молодому кузнецу велосипед служил целых шесть лет — «даже в поле ездил на нем».