Владислав Дорофеев - Вещи (сборник) Страница 43

Уже второй раз роняю кусок с вилки на пол, но стул придвинуть не могу. Почему-то руки стали длинными. В глазах моих, как бы свет померк, оказывается я взглянул на часы, оставалось пять минут до начала свидания с женой. Я некрасиво доел. Самолет за это время превратился в ракушку, и все-таки я сунул Это в карман. По дороге к двери я сам толкнул человека в очках, он сидел с зеленым портфелем на коленях, он ничего не сказал, а поперхнулся.

Я извинился, огляделся, ссутулился и пошел вон.

На улице чинность вечера. Отдышался.

Радость морщит лицо в улыбку. Я вижу жену. Покинула меня темнота. Змея города раскаталась и кожа заиграла, переливаясь.

Еще издали мы увидели друг друга, идем скорым шагом навстречу. Неудача. Закрылся переход и машины молчаливым и суетливым потоком отделили нас. Мы стоим на разных берегах. Свет внутри кончается. Внутри чувствую: смех, хохот, удовольствие, там кто-то подпрыгивает, слабеет, с неумолимой силой бежит вперед, впереди меня. Это Внутреннее обернулось, отбежав от меня несколько шагов, и побежало, не дожидаясь, а я жду окончания машин; Внутреннее остановилось зовет, а я жду. Мое Внутреннее уже целуется с Внутренним жены, вот они подпрыгнули и подлетели вверх, остановились, зависли, показывают на нас (разделенных) пальцами, смеются радостно, вдохновенно.

«Грубияны», думаю и завидую.

Перед женой катился пульсирующий шар ласки и желания. И где он теперь? Ах, воры… Они. Эти – Внутренние, украли и шар. «Хм, кто поспел, тот и съел».

Кто сейчас моя жена?

Что моя жена хочет?

Кто? Что?

Верю – первая фраза не даст, не позволит мне вернуться в хрупкий месяц первых встреч. Первая фраза обнажит мою душу слезами беды, и я кричу немо, вслед Тем.

Нашел! Нашел! Для фурии ответ.

Через два часа я тебя убью, родная.

Мы поцеловались, она притянула мою голову и не выпускает мои красные губы. Дымка туманная влетела в ее глаза и не покидает их, она говорит шепотом мне на ухо.

– Родной, я ждала этих слов пять лет и сама хотела сегодня их произнести, когда бы не твоя непорочная смелость.

Нас толкали. И заерзала нас толпа неожиданная. С вокзала, с дач, с огородов.

Мы прошли по дуге окружности площади. Жена смахивала слезы радости, умиления. Она любит меня с каждой следующей секундой сильнее.

И она принесла мне красного однорукого Щелкунчика.

С некоторым сомнением смотрю на цилиндрический нос и зеленые выпуклые глаза. У Щелкунчика выскочили из его деревянного костюмчика белые бляшки и нет пьедестала. И все же он совсем не похож на уродца, скорее на красавца.

– Ты, меня не убьешь!

Она отстранилась, но правая ее рука на правом моем плече осталась.

– Ты не убьешь меня. Глупый, если любишь, не убивай. Я понимаю, ты не хочешь, чтобы я кому-нибудь, кроме тебя досталась, ты ревнуешь меня; тебе кажется, что я изменю тебе в любой миг. Но я тебя люблю, и я люблю твою любовь, и я не желаю жить с кем-нибудь. Но, теперь все мои настроения к тебе – в прошлом.

Говорит, а руку не убирает.

– Представь, что я умерла. Думаешь, ты переменишься от моей смерти? Станешь живым и настоящим, и истинным? Стой, не иди! Уже много лет ты меня называешь женой и, вероятно, привык ко мне, именно в этом – «жены тебе» – качестве ты думаешь и помнишь обо мне, как про кусок собственной судьбы.

Ты не прав, я остаюсь отдельным человеком. И в этом твоем непонимании – бессилие и порочность, ты чист и ты грязен. Нельзя стать сильнее за мой счет, тебе самому расплачиваться за свое бессилие; я не сумею платить за твое бессилие. Но надо сравнивать себя со мной. Посмотри на себя со своей стороны и лишь тогда обнаружишь себя настоящего и может быть найдешь судьбу. Не убивай же меня. Я все равно подчинюсь тебе, потому что я жалею тебя, а ты меня не жалеешь.

Я уже не в силах ее остановить и жеманюсь, и мнусь, и копаюсь в глине ее слов, но не дерзаю говорить то, что мне хочется сказать.

Я – раб этих прохожих, этой погоды, этого мутного воздуха, этой псевдорадости соития душ; я покоряюсь и уже поздно вернуться. Я начинаю говорить и с каждым словом силы покидают меня. Я перестаю владеть собой, я отдался воле случая, я перестал понимать себя, а это – смерть. Вот, только чья?

– Никто и не заметит. Я заведу тебя во дворик (часа через два), ты уже к тому времени забудешь, о чем я с тобой говорил при встрече. Ко всему прочему я замотаю тебя ходьбой и заговорю, ты устанешь и когда я предложу тебе посмотреть московский старинный дворик, который ничуть не хуже всего прочего, ты пойдешь за мною, и уже в проходе я начну тебя целовать; ты обмякнешь, я заведу тебя за стену и продолжая целовать, поглаживаю шейку; ты встревожишься, но я сожму пальцы резко, требовательно и тотчас; а хрип твой потонет в моих губах, в моем горле, в моем поцелуе. Я положу тебя к стене. Стемнеет, тебя никто не увидит, неподвижную.

Она смеется и улыбается, отпрыгивает и жмется к прохожим.

Ах, как мне хочется вернуться в «Лиру», к зеленоглазому за столик. Конечно, он уже ушел, но может быть я найду его где-нибудь поблизости, а если не найду, посижу за столиком, поставлю горкой руки и стану смотреть далеко в стену напротив и буду чувствовать эеленоглазого рядом. Тепло зеленоглазого осталось там и совсем нетрудно почувствовать тепло оставшееся от зеленоглазого. А, эта, жена, не хочет родить дитя, не хочет остановиться, не хочет испытать очистительных наслаждений. Знаю, она хочет одного: возвращения в лоно матери-сестры. Как объяснить ей, что когда перестанут умирать, перестанет быть человек, человек умрет, исчезнет; она и не хочет возражать, и не хочет боли.

Родная, наш поединок продолжается не одно столетие, но ты не извлекаешь уроков из происходящего между нами, а пора бы. Время проходит и, когда-нибудь наш поединок могут прервать. Как тогда, милая?

Мы ступаем по листьям; она ступает рядом и загребает шуршание. Ее милые синие башмаки на белой подошве прячутся в листьях.

Она нагребает кучу листьев горкой, просит спички у прохожего (на меня не обращает внимание), поджигает кучечку, садится сама на корточки. Я стою в нескольких шагах от нее, я опечален. Во взгляде моем удивление, в ее взгляде, когда она поворачивается ко мне, удивление и вдохновение. Она подзывает меня ласково и рассеянно, когда подхожу – тянет меня за руку, так что я склоняюсь вниз, но ноги не сгибаются. Я еще обижен (внешне, конечно, внешне; о, это игра и какая игра), но уже хочется (внешне и внутри) приблизиться, войти в эту женщину и остаться в ней (если бы не жизнь). Она продолжала меня тянуть за руку и, что-то говорила, мягкое и легкое. Она повелела мне сесть на асфальт рядом с ней.

– Марина, мне хочется, чтобы все знали, что мы муж и жена. Я хочу прочности.

И целую ее руку.

– Моя тетка работает в ЗАГСе. Нас оформят, если попросим, через три дня. Если, конечно, ты не задушишь меня прежде.

Говорит она и велит мне протянуть ноги и садится мне на ноги, для чего я вынужден опереться позади на руки: неудобное положение.

Пойдем.

Мы прошли по улице. Оставили «Лиру» в стороне. Прошли мимо памятника, мимо еще одного памятника на другой стороне улицы, прошли под землей могучий проспект, вышли на брусчатую площадь. Прошли улицу Разина. Вышли на площадь Ногина.

– Смотри, та площадь. Помнишь, любимый: площадь, черный помост, дождь, ласточка, топоры, озеро, казнь, палач-глашатай… Перенесение казни.

«На сегодня».

– Там дворик. Посидим, я изнемогаю. Темнеет.

У кого мне просить помощи? Прошу как заведенный. И не могу, НЕ МОГУ ОСТАНОВИТЬСЯ! Помогите же мне: судьба, сознание, душа. Кто, кто мне поможет. Кто управит моим миром. К кому обращаться за помощью. Ай, поздно. И я покорно иду убивать.

Переходом прошли на другую сторону площади к проезду Серова. Вошли под арку, дошли до середины и сделалось на улице черно. Я обнял жену за шею и целую, она затихает и молчит. Целую. Идем, обнявшись. Заворачиваем за стену, слышу с улицы визг и скрежет машинный. Пальцы ласкающие стали карающие, монотонно затвердели и пережали горло. Жена еще попыталась просунуть язык мне в рот, наверное, для последней ласки, но, не нужно. Булькнула сладковатая слюна. Жена затихла. А сладкая слюна потекла из ее рта моим горлом в живот.

Все. Конец. Я должен был вернуться в «Лиру». Я трус и лжец, и глупец.

Я разошелся и превратился в кузнечика; встрепенулся кузнечик, принялся жевать неподвижное тело у стены, приговаривая.

– И следов не останется. И следов не останется. Все съем до кусочка. Съем. Ах, вкусно.

Сверху опустился на меня серебряный туман. Я оборотился вокруг оси и стал тотчас человеком, готовым принять гостей. Туман загнусавил.

– Об ответственности поступка перед людьми.

Я сплюнул и сказал.

– Сам не дурак.

Он сплюнул, что-то под ноги и туман прыгнул в высоту.

– Ну, жена, теперь когда встретимся, а? Не скоро, надеюсь, или никогда. Хочу надеяться, что уже никогда не будет нужды в моем пребывании на Земле. Уже соки трут тебя и разлагают. Уже я ухожу.